Собаня

«Надо бы взять отгул на пару дней…»

Таня спала. Он прикрыл дверь в комнату, а сам отправился в кухню состряпать себе нехитрый завтрак из двух яиц, хлеба и кофе.

Кусок не лез в горло. Еда горчила, вызывала тошноту.

Хлопнула дверь, по полу зашаркали тапки. Танин несдержанный зевок перешел в раскатистую отрыжку.

Пальцы Леонида выпустили вилку. Она тяжело клацнула о тарелку.

Супруга заглянула в кухню – просунула голову в дверную щель.

– Как малыш? – спросил Леня, повернувшись к ней. Он по-прежнему не мог заставить себя назвать сына по имени.

Жена лупала глазами. За ночь ее лицо заметно изменилось: щеки впали, кожа посерела, вокруг глаз образовались коричневатые круги. А на верхней губе…

…усы?!

Нет, не то чтобы настоящие, как у мужика. Лишь тонкая полоска пушка. Но черная и потому хорошо заметная.

Леонид поперхнулся куском яичницы.

Уходя в офис, он заглянул в комнату попрощаться. Дверь была приоткрыта. Таня стояла у окна, держа на руках ребенка, одетого в ядовито-красные колготки и распашонку – одежку, которую они купили на будущее, когда ребеночек подрастет.

Их шестнадцатиэтажку возвели на самом краю города. С пятнадцатого этажа, где поселилась молодая семья, открывался вид на болотистую равнину. Далеко впереди зеленела полоска хвойного леса, а на горизонте в ясную погоду живописно пылал закат.

Леонид подошел к двери так тихо, что Таня не услышала.

– Ты только погляди, дитятко, какой нонче седой туман в еланях! – приговаривала она.

Еланях?! Дитятко?!

Младенчик осторожно повернул лысенькую головку на толстой шейке. Но не к окошку, а в противоположную сторону. Пронзил отца взглядом, словно ржавым шилом.

Тот отпрянул от двери.

Губки Сереженьки растянулись до ушей, обнажив два ряда побитых застарелым кариесом, по-акульи острых зубов.

Леонид ринулся прочь из дома.

Гудки. Гудки. Гудки. Длинные. Издевательски долгие.

– Оп-па! Ленчик! Сколько лет сколько зим!

– Привет, Егорка. Я по делу…

– Сын-то у тебя родился наконец?

– Родился. Вчера выписали…

– Поздравляю, братишка, рад за тебя, – слукавил Егор. – Тыщу лет не виделись. Когда будем обмывать пополне…

– Егор, я за помощью! У меня проблемы!

– Что стряслось?

– Тут какая-то чертовщина. Ты, наверное, не поверишь. В общем… даже не знаю, как объяснить…

– Да уж попытайся как-нибудь.

– У меня дома стало опасно. И это как-то связано с нашей летней поездкой в Житную Поляну. Обязательно все расскажу, но не по телефону. Нужно сесть в спокойной обстановке, выпить, потрындеть. Ты ведь один живешь… Вот я и хотел попросить приютить меня на пару деньков, пока буду подыскивать съемную хату.

– Ну… не вопрос. Конечно. Когда ждать?

– Часа через два. Только вышел из офиса. Заберу из дома паспорт и шмотки кое-какие. И пса захвачу.

С порога его обдало запахом гари. В квартире по воздуху вальяжно дрейфовали тонкие слои сизого дыма.

Навстречу вышла Таня, держа в руке блюдце с черным дымящимся комком.

– А я котлетки готовлю! – возвестила она, по-детски гордая собой. – Ну-ка, попробуй! – Она перегородила мужу проход, взяла двумя пальцами «котлетку», поднесла к его рту.

Он отклонился, непроизвольно поморщился.

– НЕТ, ПОПРОБУЙ! – потребовала она и сунула черный ком ему в губы.

Пришлось открыть рот, откусить кусок. На зубах захрустели угли.

– Ну как, вкуснятина, да?! – Ее лицо лучилось нездоровым восторгом. – ДА?!

– Умгу, – промычал Леня, вымучив из себя улыбку.

– Приходи за стол. Руки помыть не забудь. – С этими словами она исчезла в кухне, закрыв за собой дверь.

Под толстой сгоревшей коркой оказались не то сухожилия, не то еще какая резиноподобная дрянь, которую невозможно было прожевать. С волосками. И кусочком хряща. Леня сплюнул горелую мерзость за порог.

Сама жри свои котлетки!

Он оставил дверь в квартиру приоткрытой, чтобы потом быстро и тихо выскользнуть. Вихрем влетел в комнату. Детская кроватка пустовала. Выходит, Таня забрала кроху с собой в кухню. Тем лучше. Чувствовать на себе этот пронизывающий взгляд – сущая пытка.

Почему собака не лает?

Он заглянул на балкон. Пса там не было.

Что они сделали с Джеком?!

От страха и незнания, с какой стороны нагрянет опасность, свело кишки. Капельки холодного пота проступили на спине, пропитали рубашку.

Он рванул дверцу шкафа. Аккуратную стопку постельного белья увенчивала отрубленная собачья голова. Остекленелые глаза жалобно глядели на хозяина. Простыни в крови.

Что это? Ночной кошмар? Альтернативная реальность?

Леонид дрожащими руками попытался отыскать свой паспорт в кипе бумаг на другой полке. В этот самый миг в соседнем отделении что-то шевельнулось. Блеснул нож для разделки мяса. Лезвие прошло между пястными костями, пригвоздило Ленину руку к дереву.

Он не вскрикнул. В первые мгновения он не чувствовал боли. Стоял, хлопал глазами. Из кучи беспорядочно напиханных свитеров и носков высунулась гладкая голова. Леонид свободной рукой попытался ухватить существо за глотку, но карлик ловко выскользнул, приземлился на пол и дал деру.

Сейчас позовет сюда свою мамашу-психопатку. Она в кухне, и у нее под рукой целый арсенал подручных средств поражения.

С трудом сдерживая крик, он выдрал нож из руки и скорчился от обрушившейся на него боли. Пачкая кровью одежду и поскальзываясь на половиках, он нагнал зловредную тварюгу почти у самой кухонной двери, за которой громко шипели на сковороде…

…котлетки.

Из чего эта сука их слепила?..

Леонид рухнул на четвереньки, обхватил лилипута, а лысый мерзавец вновь, подобно верткой рыбине, выскользнул из его рук и помчался в обратную сторону – к входной двери.

Я тебе шею сверну, гаденыш!

Леонид кинулся следом.

Сереженька шмыгнул за приоткрытую дверь. Ножки затопали к мусоропроводу. Когда Леня выскочил в подъезд, ребеночек уже повис на ручке крышки. Под его весом она отвалилась вниз. Кроха подтянулся на двух ручонках и ухнул в воняющую помоями гулкую трубу.

Леонид оторопело застыл на месте, обдуваемый помойным сквозняком. Из колодца слышался удаляющийся шорох.

Сзади, в квартире, сердито хлопнула кухонная дверь. С треском распахнулась оконная створка в комнате. Несколько ударов по жестяному отливу. Ворвавшийся с улицы ветер отправился гулять по лестничным клеткам.

Путаясь в собственных ногах, Леня бросился внутрь, подбежал к распахнутому окну. Выглянул.

Пятнадцатью этажами ниже по болотистой равнине нечеловеческими, семимильными прыжками неслась Таня. Черные как смоль волосы развевались за плечами, словно сама тьма гналась за ней по пятам. Полы халата полоскались на ветру. Следом, бойко поспевая за мамашей, вприпрыжку бежал лысый карлик.

Они мчались по болотам — еланям — туда, где в лесной гущине затерялась Житная Поляна.

Обуглившаяся собачатина жутко воняла. Дым повис плотной завесой. Леонид выключил газ, распахнул форточку.

Он выпотрошил шкафчик в ванной, отыскал флакон с перекисью, вылил на проткнутую руку. Согнувшись в три погибели над ванной, заскулил от боли. Сердце трепыхалось, словно птица в силке. Из зажмуренных глаз катились слезы. Придя в себя, здоровой рукой он кое-как перебинтовал поврежденную кисть. Достал из холодильника початую бутылку коньяка. Прополоскал рот от остатков горелой собачатины, затем основательно приложился. Спирт приятно обжег пищевод и желудок. Лишь тогда нервишки поутихли. Боль в порванных сухожилиях и задетых лезвием костях чуточку улеглась.

Собачья голова… Джек…

Он сгреб в пакет голову питомца вместе с перепачканным бельем. Спустил в мусоропровод. Туда же отправил сковородку с почерневшим прахом.

Вернулся, упал в кресло. Хлебнул еще коньяка.

Вы ж соттудова с собой вещей никаких не унесли, не прихватили?

Плохая примета – присваивать вещи из брошенных домов.

Егор… как же чертовски прав ты был тогда…

Трясущимися пальцами Леонид взял телефон, набрал номер друга. Длинные гудки. После – автоматическое отключение. Нет ответа.

– Твою мать! – брызгая слюной, сквозь зубы процедил Леня. – Почему ты не отвечаешь, когда больше всего нужен?! Где эта сраная кукла? Куда я ее подевал?..

Вернувшись из поездки в Житную Поляну, он зашвырнул походный рюкзак в кладовку. Хотел потом постирать, да так и забыл. И об игрушке тоже.

Нужно вернуть ведьме хренову куклу – и тогда все встанет на свои места. Наверное…

Рюкзак обнаружился в кладовке под слоем барахла. Леонид помнил, что положил куклу во внешний карман, а потом не вынимал.

Теперь ее там не было.

Егор, ответь, зараза ты эдакая!

Молчок.

Он задумался: как поступить? В вечерних сумерках ехать в те места, чтобы…

ЧТОБЫ ЧТО?! ЧТО ТЫ СОБРАЛСЯ ТАМ ДЕЛАТЬ БЕЗ ЭТОЙ БЛЯДСКОЙ КУКЛЫ?

Тупик.

Так… так-так… Выпей снотворного. Поспи хотя бы пару часов. Дождись утра…

Жаркая, удушливая ночь на исходе августа. Окно открыто настежь. Легкий ветерок проникает сквозь москитную сетку, но приносит не облегчение, а ядовитые пары с болот. После короткой тошнотворной полудремы жажда бесцеремонным рывком выдергивает Леонида обратно в темный, потный мир бессонницы.

Рядом на кровати – приглушенное влажное копошение.

Он поворачивает голову. По телу спящей беременной жены под простыней движется маленький бугорок.

Леонид откидывает одеяло, но не успевает помешать тому, что вот-вот произойдет. Грязная пластмассовая кукла, бойко перебирая согнутыми ручками и ножками, забирается под ночнушку, исчезает в промежности.

Таня издает сладострастный стон, вздрагивает всем телом – и…

…затихает.

Он проснулся около шести утра. Хмурый октябрьский рассвет едва забрезжил. В квартире стоял дубак. Подняв деревянное тело с мятой постели, Леня первым делом закрыл форточки, о которых напрочь забыл, когда ложился. По комнатам стало нехотя расходиться скупое тепло.

Голова разламывалась. Желудок скручивало от голода, нервного истощения и принятой накануне обильной порции крепкого алкоголя. Боль локализовалась в поврежденной кисти, ноющей почти непереносимо.

Ночной кошмар кровавыми пятнами проступил в сознании. Кукла заползла Тане в вагину?! Сожрала ребенка, а потом завладела разумом и телом матери?

Он включил ноутбук, открыл папку с фотографиями, которые сделал во время велосипедных поездок. Заросшие подходы к дому… Крыльцо… Утварь…

Окошко с куклой между створками.

Среди десятков фоток он отыскал ту, где свет наиболее удачно падал на игрушку. Над маленькими глазками две бровки срослись в одну волнистую складку, придали личику каменную, потустороннюю, мертвую озлобленность. Бровки, щечки, губки – каждая черточка словно срисована с лица Сереженьки.

Егор. Связаться с Егором…

На столе у компьютера стояла бутылка с коньяком. Он жадно высосал остатки спиртного, подавил рвотный спазм.

Егор…

Абонент не отвечает или временно недоступен.

Есть СМС.

Открыл.

От Егора. Вчера в 22.33.

«Я в Житной Поляне, как ты просил. Таксист до конца ехать отказался. Стою на дороге в лесу возле того дома. Связь плохая, не могу до тебя дозвониться. Что, блядь, происходит? Ты где? Это что, шутка такая?»

– Это что, шутка такая? – заплетающимся языком повторил Леонид, тупо пялясь на дисплей. – Вы все сговорились меня разыграть? Наняли сраного карлика-аниматора?

«Я заболел, сегодня отлежусь», – эсэмэска шефу. Отправить.

Он пригладил водой непослушные вихры, чтобы не выглядеть совсем уж опустившимся забулдыгой. Обулся, надел пальто. Отправился на остановку.

В ожидании пригородного автобуса Леня продрог, голова превратилась в гудящий колокол. Кое-как втиснулся в машину-душегубку, под завязку набитую преющими пассажирами. Минут сорок ехал стоя, зажатый со всех сторон, едва дотягиваясь до поручня. Когда вывалился на безлюдную остановку с покореженным козырьком, вовсю лил дождь. В лес, к Житной Поляне, тянулась серая грязевая лента раскисшей дороги. Впереди – восемь километров пути.

Через два с лишним часа, грязный, усталый и издергавшийся, он оказался в урочище. Секущие струи частых ливней сбили с ветвей всю листву, так что место теперь выглядело совсем по-другому. Дом хорошо просматривался с дороги.

Леонид пару минут раздумывал, переминался с ноги на ногу у калитки.

Нужно поговорить с Таней, воззвать к крупицам здравого смысла, которые у нее остались. Если остались. Или оглушить и унести с собой. Если она вообще там. А чертовой личинке, выросшей из куклы, переломать кости, если вздумает мешать.

А потом что? Как вытравить ведьмино семя, если оно не выйдет само? Позвать священника? Экзорциста?

И где теперь искать Егора? Он вернулся домой или?.. Тоже там?

Он не знал. Все происходящее казалось бредом душевнобольного.

По огибающей дом тропинке он двинулся к крыльцу. Дверь оказалась прикрыта, но незаперта. Он рванул ее на себя и погрузился в плесневелую затхлость брошенного деревенского жилища.

Женщина, бывшая некогда женой Леонида, неподвижно сидела на табурете в ближней комнате, положив руки на колени. Халат и ночнушка сплошь заляпаны грязью. Кожа посинела. Кисти превратились в сведенные судорогой узловатые лапы. На лицо свесились волосы, в которых застряли палые листья и комки грязи.

Из-за двери чулана слева слышалось увлеченное чавканье.

Леонид потянул на себя дверцу, приоткрыл. Заскрипели петли. Скудный дневной свет выхватил из тьмы то, что происходило внутри. Цепи на стене сковывали запястья обнаженного мужчины. Сереженька вынимал из вспоротого брюха пленника волглые красные внутренности, от которых поднимался пар, и с аппетитом, причмокивая, пожирал. Острые зубы с резиновым звуком пронзали ткани, отрывали куски. Брызгала кровь.

Опущенная голова умирающего приподнялась. Исполненные боли и страха глаза с мольбой воззрились на Леню.

Егор.

Карлик прекратил жрать. Замер, но оборачиваться не торопился.

А что если он сейчас кинется НА МЕНЯ?!

Леонид захлопнул дверь, запер щеколдой. Чавканье возобновилось.

Он обратил взгляд к ведьме, что неподвижно сидела на стуле посреди комнаты. Облизнул шершавым языком пересохшие губы.

Может, лучше не геройствовать, а задать стрекача?

– Таня… – пересохшими губами пролепетал он.

Нету больше твоей Тани, дурак! Думаешь, настоящая Таня уцелела бы, сиганув с пятнадцатого этажа?! Да ее бы расшибло в кашу!

Ведьма вскинула голову. Открылось синюшное, покрытое взбухшими венами лицо. Глаза – чернее дегтя. Она разинула пасть до невообразимых размеров. Остальные части лица превратились в едва видное мертвенно-синее обрамление бездонного рта.

Дом сотрясся от рева, в котором сошлись сонмы неистовых октябрьских ветров.

Он не помнил, как покинул дом. Первая осознанная мысль возникла, лишь когда он, скользя по грязи, несся прочь. Решил, что маршрут лучше сменить. Дальше по главной лесной дороге, через несколько километров после поворота на ведьмино урочище, железнодорожная платформа, откуда можно уехать в город электричкой.

Убедившись, что за ним не гонятся, он перешел на шаг. Силы были на исходе: сказались напряжение последних дней, сидячая работа да жирок, наеденный за три года семейной жизни.

Семейная жизнь… Что он ощутит, когда окажется дома? Тоску по Тане, чью душу высосала, а оболочку присвоила себе ведьма из глуши? Вину перед другом, которого он обрек на гибель? Или желание поскорее все забыть?

Как объясняться перед Таниными родителями и полицией, когда исчезновение молодой матери и младенца выплывет наружу? Он не знал ответов.

Смешанный лес растворился в душистом сосняке, а тот, в свою очередь, сменился жиденьким березняком. Серый день катился в черную пропасть ночи.

«Только бы успеть на платформу дотемна», – думал Леонид. Меньше всего ему хотелось пробираться по этим местам ощупью.

Впереди, за изгибом дороги, среди берез что-то мелькнуло. У Лени екнуло сердце. Он остановился. Ноги подкосились от нахлынувшего страха.

Из-за поворота выскочило деревянное колесо и, подскакивая на ухабах, понеслось прямиком на него. Он попытался отклониться, но колесо оказалось ловчее. Высоко подпрыгнуло на кочке, врезалось Леониду в лоб.

Звук – как хлесткий удар кнута.

Перед глазами взорвался фейерверк. Леня опрокинулся на спину.

Он очнулся от пульсирующей боли в раненой руке. Ее кто-то небрежно теребил, словно тряпку.

Попытался приподняться – тщетно: голову будто придавил к земле свинцовый груз. С трудом повернув ее, он увидел, как в кисть вгрызается здоровенный кабан. Бинт растрепался, окрасился свежей кровью.

Зверь заметил, что жертва проснулась. Оставил руку в покое, приблизился. Заглянул в глаза. Фыркнул, выпустил в воздух облако тухлого влажного тепла.

Бодро работая челюстями и похрюкивая, принялся объедать лицо.

2020

Хлюпик

Вечер перед первой ночью.

– Что за звуки из ванной?

– Ага, напрягают чутка. Уже часа два их слышу.

– А ты еще вискаря накати – не будешь слышать.

– Сделай что-нибудь. Ты же хозяин.

– Если б мог, сделал бы. Походу, слив забился. А разбирать – тот еще гемор.

– И как ты так живешь? Невыносимо же.

– Это он сейчас че-т разошелся. Раньше не так громко было.

– Оборзевший хлюпик.

– Тоже выпить хочет. Давайте ему глинтвейна горяченького вольем!

Словно в ответ, из ванной донесся звук, похожий на слоновью отрыжку.

– Если пару минут подержать кран открытым, оно прекращается.

– Ты его почаще пои водичкой.

– Вот именно. Пусть водицу хлебает. Хрен ему на нос, а не глинтвейна…

После ухода гостей. Ночь.

Пьянки по воскресеньям – абсолютное зло. Нет ничего кайфовей и нет ничего паскудней. Вроде выпил – и хорошо. Но завтра ведь понедельник, хренова работа. Не проспишься толком. Трудовые подвиги зовут, типа того, а ты похож на половую тряпку. И чувствуешь себя аналогично.

Выпили мы тогда зашибись. Под сплетни, шуточки, настольные игры бухлишко на ура зашло. Мешали пиво с вискарем, «кровавой Мэри», сухим красненьким. Глинтвейна наварили целую кастрюлю – мама не горюй. Уж не знаю, с какого по счету бокала начался перебор: никогда у меня не получалось вовремя стопарнуть.

Гости рассосались, как всегда, ВНЕЗАПНО. У меня обычно все допиваются до состояния нестояния в одно и то же время. Часа в два ночи какой-нибудь слабак говорит: я, мол, пойду. Остальные ватные тела держатся в сидячем положении еще максимум минут десять, а потом херак – и посыпались. Тоже вызывают такси, сливаются. Остаюсь дома один. С горой немытой посуды, батареей пустых бутылок да утекающими под плинтус остатками веселья.

Посуду обычно мою перед сном, чтоб не оставлять на завтра. Утром с похмелюги срач в хате особенно удручает. Но в ту ночь пришлось сделать исключение. В глазах помехи, в башке, бля, первозданный квантовый хаос, ноги не держат. Не то состояние. Лучше сразу в кроватку. Хотел даже зубы не чистить, но предки в детстве слишком хорошо приучили к гигиене. Ремешком приучали. Ших-х-х-х, ших-х-х-х-х!

Открыл, значит, воду. Смотрю на себя бухого в зеркало. Отражение ходуном ходит. На автомате выдавливаю пасту на щетку. Кладу тюбик на раковину – тож на автомате. А дальше автомат отказывает. Пальцы обмякли – почти жидкие. Щетка выскальзывает, падает на пол. Пытаюсь поднять, равновесие подводит. Ногой заехал по этой самой щетке. Улетела под ванну, сука. А там темное ущелье, и творится в нем хер разберет что. Даже знать не хочу. Не-не. Лучше не надо.

Не помню уж, как и чем я ее оттуда выколупывал. Но долго.

Все это время из крана лилась вода. Когда я таки нащупал щетку, мне что-то послышалось подозрительное. Как будто в сливе под раковиной, в глубине кто-то глотает. Глыть, глыть, глыть. Хлебает.

Первая ночь.

Знаете это состояние, когда ночью после пьянки со сна подрываешься? ВНЕЗАПНО. Пописать там или водички попить. Вставать тяжко – мама не горюй. А надо. Потому как хрен ты уснешь, когда мочевой пузырь туда-сюда треснет или в горле кошки насрали. А хуже, когда и то и другое.

Вот и в тот раз у меня так – и пописать, и попить приперло. Только вот проснулся не от этого. Сначала даже не понял отчего. А потом, когда картинка сложилась, ка-а-а-а-а-к понял!

Мразь опять хлюпает. Громко так, настойчиво. Причем как будто вопрос задает.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП?

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП?

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП?

Потом интонация меняется.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП!

Восклицательная уже. Типа: «Хорэ спать, дрыхло! Шуруй-ка сюда, кабанчиком!»

Приподнимаю, значит, голову. С неизбы-ы-ы-ы-ывной болью в голосе говорю:

– Ну сука…

(Про неизбы-ы-ы-ы-ы-ы-ывную боль – эт я не сам придумал. В киношке какой-то слышал.)

А сам думаю: какого это хера происходит у меня дома?! Почему какое-то говно под раковиной мешает мне спать? По какому праву?!

Иду в ванную, открываю воду. Думаю: пусть льется, пока я свои мокрые делишки делаю.

Минуту, наверное, отливал в толчке, потом зашел на кухню водички хлебнуть. Выглушил два полных стакана, так что аж пот прошиб. На это время звуки пропали. Ну, вернее… не то чтоб совсем пропали. В трубе опять как будто кто-то хлебал – приглушенно так. Чавкал водицей. Прям как я с похмельдоса.

Пошел выключил воду. Слив рыгнул. Смачно. Прям по-человечьи.

Подождал еще минуту-две. Все тихо. Почти. Булькнуло только пару раз. Негромко. Как будто напился пива и икает.

Пошел спать.

Утро после первой ночи.

В будние дни встаю в половину седьмого. По будильнику, ясный красный. Работка зовет, типа того. Время и так раннее, но хуже всего, когда просыпаешься за чуток до будильника. Пять минут, семь, десять. Бывает такое – приспичит в сортир или просто отчего-то проснешься – я хрен знает, если честно.

Так оно и тут вышло. Просыпаюсь, значит, башка трещит, солнце уже в окна лупит. Беру мобильник, смотрю. 6.15. Вот же херня, несправедливость вселенская! Пятнадцать минут эти ни в пизду, ни в Красную армию.

А из-за чего я вообще проснулся-то? От боли в башке?

Нет, фигушки. Лучше бы от нее, ч-ч-черт…

Тварь…

Вот же тварь…

Боже, как же гудит башка… Зачем было столько бухать? Каждый долбаный раз задаю себе этот вопрос, и все равно жизнь ни хрена ничему не учит.

Звуки стали громче, зачастили. Как будто гигантская жаба в сливе застряла и квакает.

Надо сантехника вызвать. Вот сегодня и займусь, нечего кота за яйца тянуть.

Злой как собака. Все кругом раздражает. Любой звук. Каждое движение болью в башке отдается.

Выдул воды еще два стакана. Знаю, от такого только хуже будет, но все равно всегда так делаю.

Врубил чайник. Первым делом надо умыться и кофе хлебнуть, а то котелок не соображает ни фига. А потом уж думать, чего пожрать.

От мыслей про работу прям-таки затошнило. По трезвяку от этих офисных рож с души воротит, а с похмелюги так ваще… Еще и сидеть на жопе весь день. Кровь застаивается. В обеденный перерыв похаваешь – вроде как отпускает. Но такая слабость накатывает, что лечь бы прям на пол да отъехать…

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП…

Вечер после тяжелого рабочего дня.

Сантехника вызвал, когда на работе был. Занудная бабища прогундосила в трубку: заявка, мол, принята. Говорит: ждите, типа того. Я говорю: я вообще-т работаю; когда ждать? Она: завтра в течение дня. Я: а поконкретнее? А она в ответ трубку швыре́нь.

Ну что за уроды, а? Я им бешеную квартплату отстегиваю просто так, что ли? Чтоб они вот так трубки кидали? Скоты позорные…

Вечером ехал домой на маршрутке. Потно, душно. Чуть не сдох. С похмелья все эти людишки, твари, бля, раздражают неимоверно. (Как один мой кореш их называет, хомо эректусы.) Локтями пихаются, на ноги наступают, от кого луком ядреным прет, кто по мобиле трындит на весь салон, у кого личинка на коленях визжит… А вон тот с козлиной бородой сидит и смотрит.

Хрен ли смотришь, пидорюга?

Возвращаюсь домой разбитый и, значит, деморализованный – типа того. Открываю дверь.

И застыл на пороге.

Обложило меня, значит, запахом таким… затхлым-затхлым… Нет, не запахом, это неправильное слово. Смрадом – вот чем! Зловонием. Не то рыба тухлая, не то морская капуста сраная испорченная – помните, в детстве предки заставляли жрать… А может, все это вместе. Да, скорее так.

Что тут, бля, делалось, пока меня не было?! Кто-то притащил сюда херов склад морепродуктов?!

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

А, вон оно че! Это все хренов говнослив, трахать его в жопу!