Собаня

Карабкаясь на противоположный склон, он несколько раз поскользнулся на мокрой глине. Падал, пачкал ладони, локти, колени.

Оказавшись на одной из дорожек своего – теперь казалось, такого родного и уютного – кладбища, он остановился, согнулся пополам, перевел дух. Под черепом пульсировало. Казалось, еще немного – кости треснут, розоватая жижа мозга с шумным жирным плеском вырвется на волю.

Готы тоже остановились.

Отдышавшись, Антон заявил:

– Значит так. Сейчас я возвращаюсь в свою сторожку, а вы – валите на хрен с кладбища и дальше разбирайтесь сами. За оврагом не моя зона ответственности.

Девка раскрыла было рот, чтобы возразить.

– Знать ничего не желаю! – отрезал Антон. – Я тут не при делах, так что сами думайте, как быть. Мне вас, обсосов, ни хрена не жалко. Ни грамма симпатии я к вам не испытываю.

Кое-как отряхнувшись, он зашагал по хорошо знакомой асфальтированной дорожке.

Во фляге осталось немного водки. С четверть. Допить, успокоиться и забыть обо всем, что видел. То было лишь минутное помешательство, вызванное… да черт знает – какая разница! С рассветом выяснится, что нет в том перелеске на пригорке никакого «старого кладбища». Это как пить дать.

Вдали забрезжил робкий свет.

Вагончик. Водка. Наконец-то.

По телу жидким свинцовым грузом разлилась болезненная усталость – и ночная реальность словно обрела иные формы и оттенки. Антону казалось, он не узнает местность. Многовато зарослей, могилы слишком неухоженные…

Надгробные плиты захоронений полувековой давности сменились грубо тесанными массивными камнями, на которых прочно укоренился мох.

Кровь в лужицах.

Антон чувствовал, как внутри закипает паника – рвется наружу, словно перепуганный до чертиков дикий зверь.

– Опять старое кладбище… – едва слышно пролепетал патлач, вытирая мокрое лицо.

В тускнеющем – батарейки доживали последние минуты – луче фонаря показался зачехленный человеческим телом памятник. Голова мертвого гота уже не свешивалась набок. Она застыла в вертикальном положении. Белки закатившихся глаз уставились на гостей.

Позади, в неверном свете окошка глинобитной хатки, утесом возвышалась фигура в длинном плаще и фуражке.

Антон развернулся, бросился прочь. Готы – следом.

Дряблые мышцы взвыли волком. Головокружение… тошнота… хрипы…

Заросли, кочки, коряги, лужи…

Противоположный склон. Предательски скользкая глина…

Кладбище – свое.

Антон останавливается.

Готы тоже останавливаются.

– Оно не хочет нас отпускать, – сказала девка дрожащим от подступивших слез голосом. – Водит за нос, не дает уйти.

– Давайте вот этой дорогой попробуем, – предложил патлатый. – Тут пешком минут пять до гаражей, добежим быстро. Дальше в поселок вырулим.

Внизу, под склоном, послышались чавкающие глинистой хлябью тяжелые шаги.

Они бежали пару минут. У Антона перед глазами пульсировала кровавая пелена. Сердце колотилось. Как бы в больничку не угодить после такого марафона…

Один из новейших секторов кладбища. Много свежих могил с еще не убранными пластиковыми венками. Яркие, причудливо переплетенные искусственные цветы, расписные черные ленты. Неопрятная помойка у обочины. Отсыревший мусор свален в кучу, которая, словно противотанковый еж, ощетинилась торчащими в разные стороны крестами-времянками.

Фонарь предательски мигал, готовясь вот-вот погаснуть окончательно.

Впереди показались похожие на монструозных глистов вереницы гаражей.

У Антона паника и страх уступили место облегчению.

Четверо нырнули в один из проходов между гаражами и понеслись по лабиринту.

Поворот…

Поворот…

Поворот…

Чтобы не заблудиться, всегда направо…

– Стоп! – крикнул волосатик. – Мы тут уже были. Я видел эти номера.

– НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ! – возопил тощий, согнулся пополам и схватился за голову, выжимая из волос ручьи холодной дождевой воды.

– Давайте в другую сторону, – скомандовал Антон, и они повернули налево.

Они ожидали увидеть еще гаражи. Гаражи, гаражи, гаражи…

Но их приняло в свои смертельные объятия старое кладбище.

Фонарь погас, но участок освещался подрагивающим светом керосиновой лампы, которую Сторож держал в приподнятой руке, облаченной в черную перчатку. На нем был длинный коричневый плащ, сшитый из лоскутов кожи. В отсветах керосинки зловеще поблескивал козырек форменной фуражки, соприкасавшейся с поднятым воротом плаща. Сторож был раза в полтора выше среднего человеческого роста.

Голова выпотрошенного, нахлобученного на плиту гота рывками моталась из стороны в сторону. Дьявольской белизной мелькал посмертный оскал. Разлетались кровавые брызги.

Великан сдвинулся с места. Заскрипел кожаный плащ. Послышалось низкое, зычное дыхание. Повеяло трупным смрадом.

Тощего обильно вырвало.

Антон отшвырнул бесполезный фонарь, развернулся и бросился прочь.

Не сделал он и двух шагов, как увяз. Ноги превратились в деревянные колодки, перестали слушаться. Вместо того чтобы бежать, пусть и медленно, он топтался на месте. Так бывает во сне, когда пытаешься удрать – и не получается; и просыпаешься в липком поту.

Только Антон не мог проснуться. Потому что все это происходило наяву.

Медленно, словно муха в банке с вязким вареньем, он повернулся. Повернулся, чтобы увидеть, как Сторож, держа в одной руке закопченную керосинку со стервозно повизгивающей проволочной ручкой, выпростал из другого рукава плаща пучок щупалец и потрошит готку. Одни щупальца связали ее по рукам и ногам, другие острыми концами вонзились в тело, остальные методично выматывали кишки. Формой образовавшийся клубок напоминал щедрую порцию розовой сахарной ваты на палочке.

Не в силах пошевелиться, Антон целую вечность созерцал чудовищную картину.

Покончив с девкой, Сторож повернулся к тощему, который толокся коленями в грязи, хныкал и молил о пощаде. Щупальце метнулось молнией, острым концом пронзило парню шею, с хрустом перешибло позвоночник.

– Главное – не бояться, – лепетал волосатик, стоявший здесь же, рядом, дрожа. – Главное – не бояться… Главное – не бояться…

Надрываясь и кряхтя, он поднял двумя руками кусок могильной плиты. Поросший осклизлым мхом камень выскользнул из рук, сорвал пацану ногти. Тот взвизгнул. От резкой боли его страх отступил. Он снова подхватил кусок плиты – на этот раз легко, словно пустой мешок. Выкрикнул дурным фальцетом: «Я тебя не боюсь!» – и бросил в подоспевшего Сторожа.

Щупальце ловко перехватило обломок и с влажным арбузным треском размозжило им голову волосатика. Тот рухнул навзничь и обмяк.

Извивающийся тугой отросток убрался обратно в рукав.

Антон стоял столбом. Ноги пустили корни глубоко в землю. Великан медленно повернулся к нему. Под низко надвинутой фуражкой сверкнул мертвенный свет, похожий на холодное свечение звезд в безоблачную зимнюю ночь. Огонек керосиновой лампы, словно беснующийся демон, выписывал замысловатые пируэты среди останков древних могил.

Скрипя кожаным плащом, Сторож медленно развернулся. Размякшая почва сочно захлюпала под подошвами сапожищ. Он удалился в свой домик. Скрипнули петли, хлопнула дверь. А снаружи осталось немыслимое кровавое побоище, посреди которого стоял Антон.

***

…Заперев дверь, Антон заглянул в маленькое зеркальце, висевшее над столом.

Синее от холода лицо. Дергающиеся веки. Поседевшая всего за одну ночь недельная щетина.

Он стащил с себя перепачканные куртку и штаны, бросил в угол. Упал в кресло, включил телик. Сделал пару глотков из спасительной фляги.

Уф!

Полегчало.

Он взял мобильник, который, уходя, в суете забыл на столе. Убедился, что начальство его не искало.

Зато двенадцать пропущенных от бывшей жены. А ведь за прошедший год она ни разу не попыталась с ним связаться. Как и он с ней.

Что могло приключиться?

Предчувствуя беду, он перезвонил Ларисе. Несколько издевательски долгих гудков. После – надрывные всхлипы.

– Лора, что случилось?

– Антон… Ирочка… – Всхлипы, всхлипы, всхлипы.

– ЛОРА!

– Ирочка умерла.

– Как…

– Праздновали сегодня… вчера… день рождения с другими детками. Нарезвились. Наверное, долго не могла уснуть. Встала ночью попить водички… или в туалет, не знаю. А на полу валялся медведь, которого ты подарил в прошлом году. В темноте наступила, поскользнулась. Ударилась виском о комод. Мгновенная смерть. Я эту мерзость еще тогда, год назад, выбросить собиралась… – Она разразилась горькими рыданиями.

Антон хорошо помнил свой позор на праздновании дня рождения дочки. Он выпросил у матери денег на дорогой подарок от них двоих – отца и бабушки, – но за день до торжества втихаря пропил почти все. Остались жалкие копейки, которых едва хватило на уродливого тряпичного медвежонка. В память впечаталось, как презрительно скривилось Лорино лицо, когда он вручал своему ребенку – своей «принцессе» – позорный подарок. Из вежливости его пригласили к столу. Он в считанные минуты наклюкался и учинил драку с новым мужем Лоры. Впрочем, «драка» – слишком громко сказано. Здоровый, крепкий мужчина сгреб алкаша в охапку и выбросил за порог, словно мусор. На следующее утро Лариса позвонила и потребовала забыть об их семье. Антон мог бы обратиться в суд, чтобы отстоять законное право видеться с дочерью, но на это нужны деньги и яйца – хотя бы немного того и другого…

Лариса стала говорить что-то о предстоящих похоронах, но он вдавил красную кнопку и не отпускал, пока мобильник не выключился.

Под развеселый шум очередной телевизионной развлекухи он сделал затяжной глоток из фляги. По щекам покатились жгучие слезы.

– Почему ТЫ не убил и меня? – вопросил он. – Почему?

Свет в сторожке погас.

Аляповатое мельтешение в телевизоре сменилось чернотой. Тишина мешком навалилась на Антона.

На черном экране проступили очертания старых надгробий. Из хриплого динамика послышались хлюпающие шаги, натужный скрип кожаного плаща. Из мглы выплыл демонически пляшущий огонек керосиновой лампы.

Сторож старого кладбища вплотную приблизился к экрану с оборотной стороны. На сей раз под фуражкой не мерцал звездный свет. Там зиял черный провал.

Сторожка Антона заполнилась застарелым трупным зловонием.

– Что толку тебя убивать? – заговорил великан голосом тысяч вещающих в унисон покойников с тронутыми тленом голосовыми связками. – Ты и так мертвец.

2020

Урочище

Изрытая ямами, как после бомбежки, грунтовая дорога вот уже много километров тянулась сквозь дремучий болотистый лес. Под колесами велосипедов мелькали отстрелянные ружейные патроны и кабаньи рытвины. По лицам струился пот. Жирные слепни спешили насытиться кровью на исходе лета. Местами колеса увязали в песке – приходилось тащиться пешком.

– Уверен, что правильно едем? – нарушил долгое молчание Егор.

– Угу, – промычал Леонид.

– Уже километров восемь отмахали. И везде лес. Кто в наше время согласится жить в такой дырище? Сюда ни «скорая» не доберется, ни пожарка, ни менты. И телефоны тут не ловят.

– Никто, наверное, и не живет, – отозвался Леня. – Думаю, деревня заброшена.

Из кустов впереди донесся суетливый шум. Через мгновение оттуда пулей вылетел перепуганный заяц, скрылся на другой стороне дороги.

Егор выругался, сильнее надавил на педали.

Топи сменились мшистым подлеском. Местность пошла на подъем, дышать стало легче. Вдоль дороги посреди смешанного леса стали возникать травяные проплешины со скрюченными одичавшими яблонями.

– Где-то здесь, – сообщил Леонид.

Через месяц с небольшим, в начале октября, Ленина жена Таня готовилась рожать. Потом – бессонные ночи, пеленки, какашки, сверхурочная работа. И никаких тебе больше развлечений. Беспросветная бытовуха. Поэтому Леонид решил провести свое последнее лето настолько ярко, насколько позволяло воспитание. Купил горный велосипед, а заодно придумал себе новое хобби – отыскивать на карте населенные пункты у черта на рогах и выходными гонять туда.

С Таней они обстоятельно обсудили, как изменится его образ жизни с рождением малыша: он пообещал продать велосипед, а количество дружеских пятничных попоек урезать.

Никому из его закадычных приятелей, как и ему самому, не исполнилось тридцати. И никто из них не спешил обзаводиться детьми. В их компании Леня стал первой ласточкой. Поэтому во время барных посиделок, как только речь заходила о пополнении в его семье, за столом воцарялось неловкое, почти скорбное молчание…

Затерянную в лесах деревню Житную Поляну – настоящий медвежий угол – Леонид обнаружил случайно, просматривая карту. И без раздумий воспользовался последними августовскими выходными: синоптики пугали скорым похолоданием с частыми дождями. Егор, велосипедист с многолетним стажем, редко отказывался составить Леониду компанию. Присоединился и в этот раз.

– Тут уже давно ничего нет, – сказал Егор, когда они миновали несколько проплешин, на которых, вероятно, раньше стояли дома. У него внутри скребло предчувствие недоброго. Хотелось поскорее оставить эти места.

– Возможно, – рассеянно отозвался Леонид, ведя велосипед за руль и всматриваясь в заросли. Он не обращал внимания ни на атакующих насекомых, ни на кожный зуд от соленого пота и укусов.

А Егору тем временем казалось, будто из чащобы за ними наблюдают. В буреломе мерещились то человеческие лица, то звериные морды.

Проплешины с заскорузлыми яблонями остались позади. А впереди, у границы урочища, над дорогой нависла арка из переплетенных ветвей. Не доехав до нее, путники заметили справа, чуть поодаль от дороги, крытую шифером кровлю. Грязные оконные стекла едва выглядывали из гущи плюща, увивавшего фасад. Мясистые сочно-зеленые колонны протянулись и по бокам крыши. Еще пара лет – растение погребет под собой весь дом.

Через несколько шагов парни оказались у почерневшей от времени деревянной калитки. Местами из земли торчали догнивающие штакетины забора, павшего в неравной схватке с сыростью и лишайником.

Леонид бросил велосипед у калитки, достал из кармана мобильник, включил камеру и принялся фотографировать все подряд, восторженно матерясь. Егор обреченно вздохнул, прислонил своего «стального коня» к дереву и отправился следом.

Вокруг дома сохранились остатки надворных построек – полуразрушенный навес, остов сарая. Подход к жилищу преграждали плотные заросли крапивы в человеческий рост. Леонида это не остановило. Он подобрал массивную ветку и, орудуя ею как мачете, стал прокладывать дорогу. Егор двигался за ним след в след.

Это был просторный бревенчатый дом послевоенной постройки. Хотя его явно давно забросили, стекла в окнах и шифер на крыше уцелели – наверное, потому, что в такое захолустье попросту мало кто суется, кроме охотников да редких городских придурков в погоне за острыми ощущениями. А вандалам и в городе есть где разгуляться.

Крыльцо покосилось. Отдельные несущие доски не выдержали тяжести козырька – надломились, ощерились острыми заусенцами. Ступеньки превратились в труху.

Дверь была приоткрыта.

Парни переглянулись. А вдруг там все же кто-то есть? Спятивший бородатый отшельник с заряженным ружьем.

Не советуясь с другом, Леня шагнул к двери, постучал. Громко.

Отозвалась лишь птица на ближайшем дереве. Коротко ругнулась и улетела подальше от незваных гостей.

Леонид стащил с головы бандану, утер ею лицо. Шагнул внутрь.

Сенцы. Кирпичная печка. Обувница с дырявыми калошами и стоптанными ботинками. На деревянной вешалке – фуфайка. На уровне глаз – полка с пыльными склянками.

Слева – дверь с щеколдой и металлическими проушинами для наружного замка.

Леонид распахивает дверцу. Пустое тесное помещение без окон. Из бревенчатой стены напротив входа торчат на расстоянии метра друг от друга ржавые железные кольца, с них свисают толстые цепи.

Комната. Письменный стол, стулья, погрызенные мышами катушки ниток на полу. Повсюду стреляные патроны, зернышки мышиного кала. На стенах – пожелтевшие, в потеках обои с цветочным узором.

Спальня. Хромоногий стул. Провалившаяся в пол одноместная кровать с плесневелым матрацем. Настенные календари поверх обоев: цветы, животные, цирк. Последний календарь – за 2002 год, семнадцать лет назад.

На подоконнике – самодельная подставка для посуды. С замысловатым, искусным резным узором.

Егор вертит вещицу в руках.

– Возьми с собой, – советует Леонид. – Подгонишь коллекционерам за бешеные бабки.

– Нельзя, – качает головой Егор.

– Почему это?

– Плохая примета – присваивать вещи из брошенных домов.

– И ты веришь в эту херню? – усмехается Леонид.

Егор не отвечает. Бережно кладет резную подставку обратно на подоконник.

Сделав сотни фотоснимков, Леонид направляется к выходу, но задерживается в первой комнате. Смотрит в окно.

– Пойду поссу, – сообщает Егор, выходит из дома и пристраивается сбоку крыльца.

Леонид замечает между подернутыми пыльной паутиной оконными створками маленькую голую пластмассовую куклу. Жутковатая инсталляция. Леня фотографирует с разных расстояний и ракурсов.

– Ну что, идешь? – зовет Егор снаружи.

Леня пристально глядит на куклу. Взгляд ее схематично обозначенных глазок под насупленными бровками устремлен вверх, в вечность. Когда-нибудь стены дома уйдут под землю – и куколка окажется погребена навсегда.

Повинуясь некоему неведомому инстинкту, он протягивает руку, приоткрывает внутреннюю створку. Визжат петли. Сухо трещит краска. Дребезжит потревоженное стекло.

Он очищает куклу от паутины и пыли, прячет в рюкзаке. Убирает телефон в карман, спешит покинуть дом. Под ногами скрипит трухлявый пол – словно стрекочет саранча или старуха смеется.

Они возвращались в город другой дорогой – через санаторную зону у городской окраины. Если не считать нескольких одичалых яблоневых садов, мимо весь путь тянулись две стены непроходимого леса, смыкающиеся верхушками.

Когда чащоба стала редеть, впереди замаячила кряжистая мужская фигура в одежде защитной расцветки и высоких резиновых сапогах. За плечами рюкзак. В руке плетеная корзина с грибами. Загорелое морщинистое лицо. На вид лет семьдесят.

– Соткудова путь держите, ребятки? – поинтересовался грибник, поравнявшись с ними.

Велосипедисты остановились.

– Из Житной Поляны, – ответил Леонид.

– Эк вас угораздило! – Добродушная беспечность на лице старика сменилась тревогой.

Егор глядел в сторону и помалкивал. Меньше всего на свете ему хотелось задерживаться в этих местах – тем более для болтовни с приставучим грибником-пенсионером.

– А чаво, у вас родня с ентих краев? – продолжал допытываться дед.

Леонид помотал головой.

– Вы лучше б туды не сувались – вот чего я вам скажу.

– Эт еще почему?

– А оттого, что место енто нечистое.

– Можно поподробнее? – Леонид положил велосипед на землю. Егор тяжело вздохнул, опустил голову и стал разглядывать березовые листья под ногами.

– Ведьма тама жила. Померла, нет – неизвестно. Труп ейнай нихто не видал. Сгинула лет пятнадцать-двадцать назад. Мож, спотыкнулась да залилась. Злющая баба была. Ух, злющая! Не дай бох! По деревням окрест, бувало, ходила, порчу насылала, хто косо взглянет. А то, бувало, колесом обернется. А то кабаном…

– Колесом? Это как?

– Да вот поди пойми! Колесом обращалась да катилась за тобой всю дорогу – хрен отвяжешься. Но чаще все ж кабаном. Вот тода токо держись! В селения редко хаживала, конечно, но вот в еланях тамошних ее часто видать бувало.

– В тамошних… где?

– Еланях, еланях. Болотах.

– А сами вы откуда?

– Сам с Осиновой Горки. Мимо того места обходная дорога имеется. По ней и хожу. Ну его на хрен – в края гиблые лезть. Боязно. Всяко тама разно творится непонятно. Люди, бувает, пропадають. А с год назад охотник тама застрялился, прям у хате у ейной. Мозги ажно по стенам порскнули. А отчего – нихто не знаить. В семье навродь усе ладно да складно было. Ведьма, видать, сглазила… Вы ж соттудова с собой вещей никаких не унесли, не прихватили?

Парни молча покачали головами. По телу Леонида пробежал холодок.

Поездка в Житную Поляну оказалась последней. В первых числах сентября осень громогласно заявила о себе проливными дождями и пронизывающим ветродуем. Леонид, как и обещал Тане, продал велосипед.

Двадцать четвертого сентября супруга легла в больницу на стационарное сохранение перед родами.

***

Когда город затянула пленка октябрьской серости, Таня родила мальчика. В день выписки медсестра с наклеенной на лицо фальшивой улыбкой вручила Лене перевязанный ярко-голубой лентой сверточек. Леонид взглянул в личико младенца и…

…оторопел.

Ему стало не по себе. Дежурный персонал осыпа́л новоиспеченного папашу поздравлениями, а тот в ответ молчал – лишь лыбился как дурак.

Внизу, в замусоренном окурками дворе, он всучил новорожденного супруге, усадил ее на заднее сиденье такси, а сам устроился спереди. По какой-то необъяснимой причине он опасался находиться рядом с Таней и мальчиком. Тревожное чувство царапало стенки пищевода.

Что-то шло не так.

Не успели они зайти в квартиру – бигль по кличке Джек вылетел навстречу и облаял хозяев. Он злобно рычал и брызгал слюной, чего раньше за ним никогда не водилось – даже если в дом заявлялись незнакомые. Леонид, у которого голова и без того раскалывалась от пережитого волнения, накричал на собаку, шлепнул по морде ладонью. Бесполезно. Пса словно подменили. Он так неистово заливался и бросался на молодую мать, прижимавшую к груди сверток с ребенком, что пришлось оттащить брыкающееся животное на балкон и там запереть.

Таня уложила малыша в новенькую детскую кроватку.

– Он разве не должен первое время спать с тобой? – Леонид сидел на диване и, подперев ладонями отяжелевшую голову, с недоверием косился на жену.

– Зачем? – ответила та, не глядя на него. – Нашему малышу и в кроватке хорошо будет. Он уже вон какой смышленый.

«Что за херню ты городишь?» – подумал Леонид, но ничего не сказал.

– Ты ведь смышленый, правда, Сереженька? – Она склонилась над сынишкой, принялась издавать каркающие звуки, корчить немыслимые рожи.

Младенчик не сучил ножками, не плакал, не гукал. Глядел на маму суровым, холодным взглядом из-под насупленных безволосых бровей. Пухлые щеки, совершенно голая, даже без пушка́, головка, выпяченные губки – все это вместе придавало ему вид очень недобрый.

«Сереженька… У этой личинки еще и имя есть…» – промелькнула возмутительная мысль. Леонид прикрыл глаза – и перед взором запульсировала венозная синева с красной каймой.

Нужно поспать…

Как Таня кормила младенца грудью, Леонид не видел. Перед началом этого омерзительного действа он ретировался на улицу – мол, собаку выгулять надо.

Пес так и не угомонился. Всякий раз, когда Леня собирался впустить его обратно в комнату, тот снова принимался заливаться как оглашенный. После вечернего выгула бигль и вовсе отказался переступать порог квартиры. Пришлось приподнять скулящее животное за ошейник и затащить внутрь.

Весь остаток дня Сережа ни разу не дал о себе знать – лишь вертел лысой башкой, оценивал обстановку колюче-холодным взором. Таня не сводила с него умиленного взгляда, корчила гримасы и протяжно завывала: «Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!» – а затем шкодно хихикала в кулачок.

«Неужели это послеродовой гормональный фон так влияет?» – оторопело думал Леонид. А потом ловил себя на страшной мысли: лучше бы проявил мужскую твердость и уговорил ее на аборт.

Ночью он проснулся от настойчивого, требовательного стука. Выругался, приподнялся на кровати, огляделся. Дал глазам привыкнуть к темноте. Сереженька стоял в кроватке на ножках, держался одной ручонкой за бортик, а другой, сжатой в кулачок, стучал по заградительной перекладине.

Как он может стоять?! Он же новорожденный!

Леонид тронул за плечо спящую жену.

– Ау! – позвал он, когда супруга подала признаки жизни. – Он жрать, наверное, хочет. Стучит.

– Кто? – последовал вопрос.

– Сер… сын твой, кто еще! – Назвать ребенка по имени не повернулся язык.

Таня нехотя откинула одеяло, сладко потянулась под аккомпанемент стука. Неспешно подошла к кроватке. Взяла сынишку на руки, обнажила одну грудь. Малыш жадно присосался, принялся сочно, с похрюкиванием чавкать.

Леонид отвернулся, накрыл голову подушкой.

Во второй раз он проснулся под утро, часа за полтора до звонка будильника. Черная звенящая тишина навалилась мешком. Спросонья ему померещилось, будто кто-то невидимый склонился над ним и хрипло, неразборчиво бубнит. В черепную коробку словно проникли чьи-то холодные пальцы, ощупывали полужидкую мякоть мозга.

С трудом поднявшись по будильнику, он пошел в ванную, кое-как привел себя в порядок. Вид у него был помятый, как после бурной вечеринки. Под глазами набрякли солидные мешки.