Сплетня

– Зачем?.. – совершенно растерялся от горя и беспокойства Кадыр. Голова его просто разламывалась: он совершенно, абсолютно не мог понять, что произошло и как именно, но ясно видел, что его хрустальный, солнечный, напитанный июльским лавровым духом новый мир разбит вдребезги. Он-то точно знал, чьё это исподнее и что это за деревья. Но… кто же стрелял?!

– Ну как зачем?! – укоризненно воззрилась на него сестра. – Чтобы всё-таки обесчестить! Хоть так.

– И что, его… поймали?

– Нет, – азарта в глазах потенциальных жертв наглеца изрядно прибавилось. – Ищут! Найдут – прибьют, это уж точно.

* * *

Кадыр бы тоже – прибил. С удовольствием. С оттяжечкой. С хрустом. Врезал бы острыми костяшками побелевшего кулака прямо под челюсть и смотрел бы с холодной яростью, как беспомощно запрокидывается от неожиданности голова, а затем рубанул бы с размаху коленом в пах, туда, где корень сотворенного зла, и последним, холодным, железным жестом переломил бы ребром ладони позвонки скрючившейся от боли шеи – шеи, носившей такую преступную голову, в которую могла прийти такая чудовищная мысль…

Он даже не кипел. Он словно вымерз весь изнутри, словно весь превратился в ледяной гранитный грот, пустой и гулкий, сулящий смерть всякому, кто рискнет в него попасть. На негнущихся ногах, с остановившимся взглядом, он ушёл со двора под удивлённое моргание сестёр, которые даже представить себе не могли, что именно его так задело.

Найти. Найти и убить. И будь что будет. Все равно жить больше не выйдет. Нечем теперь ему жить.

– Говорил же тебе: не ходи ты… – тоскливо вздохнул дух. Кадыр промолчал, даже не моргнул. Он строил план.

Прежде всего – пойти взглянуть. Увидеть своими глазами. Второе – падать в ноги Зафасу, просить Астанду. Опозоренную, растерзанную – любую. Вот она какой оказалась, его победа. И впрямь: ему достанется – кому же ещё, теперь-то – но не так он, конечно, хотел. Посмеялись над ним духи аныха. Посмеялись.

– Тоже мне, прозорливец, – огрызнулся дух. – Никто ничего подобного не предполагал. Мы с ребятами вообще не понимаем, что произошло.

Кадыр его не слушал. Он напряженно размышлял, кто это мог быть – кого искать, на кого хотя бы подумать. Вариантов было немало: гордячка Астанда обидела отказом многих, крови горячей вокруг – хоть отбавляй. Но это значит, что не один он, Кадыр, в роще лавровой побывал. Не он один её нежные сокровища видел. Не он один представлял себе, как скользит… Кадыр даже застонал от отчаянья: нет, нельзя, невозможно, сердце лопнет прямо сейчас.

Он несколько раз прошёл мимо Зафасова двора. Там по-прежнему было многолюдно: ближние соседи приходили узнать о здоровье хозяина, любопытные обитатели другого конца села – увидеть своими глазами: неужто и впрямь брёвна валяются, неужто и впрямь корнями наружу? Брёвен, конечно, не было, но и в рощу было, конечно, не заглянуть – как пройдёшь на задний двор, при хозяевах-то? Безумно надеялся хоть мельком увидеть Астанду, но не получалось: по хозяйству хлопотали заплаканные, бледные сёстры, но ни матери, ни братьев, ни Асты на дворе не было.

Про Зафаса говорили, что выкарабкается, крепкий мужик. Но при этом поднимали многозначительно брови: здоровье-то вернуть можно, а вот честь… кому ж теперь все его красавицы нужны? Кто рискнёт?

В третий раз проходя мимо колючей ограды, Кадыр вдруг запоздало сообразил, что именно тут и лежит его лестница – та, которая уже помогла ему однажды пролить в сердце мир, свет и покой. Именно этого ему сейчас не то, что не хватало – с трудом верилось, что всё это вообще существует на свете. Свет – это солнце, солнце – это Астанда, и раз нет света и солнца, то и мира с покоем больше нет.

Совсем.

Но лестницу всё же лучше убрать

* * *

Прийти за ней он решил сразу после полуночи. Можно было и раньше – он был уверен, что измученные волнениями такого сложного дня обитатели Зафасова дома уснут рано. Но хотелось не рисковать. Чтобы уж наверняка.

– Не нравится мне этот план, – дух был мрачен, как никогда. – Пусть там лежит. Не трогай.

Но Кадыр был иного мнения. Перегоревший, настрадавшийся за весь этот чудовищный, несуразный день, он почему-то был уверен, что эта лестница его непременно погубит. Они не знают, кто стрелял – никто не знает, не нашли – а значит, будут строить домыслы, и если найдут в кустах эту странную лестницу, то…

– То что? – пыхнул досадой дух. – Она им расскажет, как ты по ней на яблоню лез?..

Кадыр и сам не знал, «что». Но чем больше он обо всём этом думал, тем меньше понимал, как вообще мог произойти этот выстрел, и кто, и как, и зачем мог проникнуть в лавровую рощу, чтобы там… Если только кто-то следил за ним? Но почему? И каким образом? Крался следом по дну оврага? Нет, невозможно… Он там был один. Это точно. Тогда из следов остается только лестница. Не зря её сам Акачаа подбросил – бесовской дух, до добра не доводит! Надо убрать.

В кустах вздохнули и тихонько покачали глянцевой, негибкой листвой.

* * *

Ночь была лунной. Вот и хорошо, подумал Кадыр, не надо будет огнём собак тревожить. Кусты-то густые, одинаковые, как её без света там найдешь.

Он уверенно шагал к знакомой яблоне. И двух суток не прошло, как он вернулся из святилища, как услышал мелодичное пение, как наткнулся на оставленную забывчивым хозяином лестницу и ослеп от сияния раннего солнца в кудрях Астанды. А как всё переменилось… Зафас не то при смерти, не то выживет, его дочери опозорены, а сыновья пылают гневом и жаждой мести. Какое странное, однако, совпадение, подумал Кадыр. Не иначе, как знали об этом духи аныха, потому и определили: твоей будет зазноба твоя, никому не достанется. Ну да теперь недолго.

Он остановился, вертя головой и пытаясь сообразить, куда именно сунул впопыхах длинные лестничные жерди. Затем уверенно шагнул вперёд и запустил руки внутрь колючих ветвей. Когда он, вытянув лестницу наполовину, разогнулся, чтобы перехватить поудобнее и покончить уже с этим делом, рядом с ним стоял Адгур.

* * *

Село – каким бы большим оно ни было – мир тесный. Конечно, Адгур видел этого парня раньше, и не раз. Знал, чей он сын. Имени не помнил. Но это и не имело значения. Это больше ни для кого не имело значения.

Он молча передернул затвор винтовки и, не целясь, пальнул с бедра.

* * *

Боли Кадыр не почувствовал. Он вообще ничего не почувствовал – он только невероятно удивился тому, что рядом с Адгуром как-то сразу, вдруг оказался ещё один человек, в какой-то уж очень дедовой черкеске – сейчас таких, пожалуй, не носят – и в тёплом зимнем башлыке. Это в июле-то. Человек смотрел на него с не очень понятным выражением – наверное, с отчаянной горечью – но в данную минуту было не до него. Сперва бы объясниться с Адгуром.

– Добро тебе, – произнес было Кадыр, но почему-то его голоса не было слышно. Он попытался прокашляться и тут сообразил, что Адгур смотрит не на него, а куда-то вниз. Кадыр тоже глянул вниз и совсем перестал что бы то ни было понимать: там, внизу, у справных сыромятных сапог Адгура лежал он сам. Кадыр.

Он растерянно взглянул на незнакомца:

– Так я… где? Там или… здесь?

– Теперь здесь, – мрачно ответил знакомый голос, и Кадыр, забыв про Адгура, уставился на густые усы и богато шитый серебром пояс черкески. – А я тебе говорил: пусть там лежит. А теперь там лежит… это. А ты – здесь.

В кустах опять с досадой вздохнули, и из колючих ветвей высунулись отчётливо различимые в лунном свете рога.

* * *

Астанда потеряла счёт времени. Ни дней, ни часов – только ровная серая пелена вибрирующей ненависти, а прямо за ней – абсолютная пустота.

Впрочем, нет. Это ей бы очень хотелось: чтобы пустота была – абсолютной. Но в ней был жилец. Всего один, но очень настырный. Уходить никак не хотел и тем отчаянно, бесконечно мешал. Он весь состоял из черноты: гладкой черноты волос, вьющейся черноты недлинной бороды, рабочей черноты привычных к земле пальцев… Но чернота эта не была ни опасной, ни угрожающей, ни уродливой – напротив: она была тёплой, человечной и какой-то уютной. Манящей.

Астанда опять со стоном переворачивалась на постели, скручиваясь в клубок и пытаясь отгородиться от посетителя пустотой. И – пеленой.

Мать, суетливая и заполошная от горя, беспрестанно бегала между Зафасом и нею, пытаясь смягчить, облегчить, вытянуть. Но если с Зафасом всё было понятно (лекарь на его счет сомнений не имел), то как помочь Астанде никто не знал. В первую очередь потому, что было непонятно, в чём именно её недуг заключается.

– Ты, обара, её сама спроси, допытайся: в чем корень её печали? Гордость девичья уязвлённая? Или хотела она, чтобы стрелок увёз – а не вышло? Или красть пришел не тот, кого ждала? Или, не дай боги, тронул её кто?

Мать в ужасе загораживалась от последних слов рукой, а доктор своими руками только развести и мог:

– Нет в ней болезни явленной, мысли её какие-то опутали, воли не дают. Тут уж ты сама…

Но Астанда молчала. И не вставала. Ей было больше незачем.

* * *

Этот второй выстрел пробудил даже Астанду. Она села на постели – впервые с той страшной ночи – и уставилась в темноту. Теперь-то – кто? Кто ещё посмел поднять на её дворе ружье?

– Адгур это, – ответил незнакомый голос. – Брат твой. Меня убил. Но ты не пугайся. Я специально пришёл, чтобы тебе не страшно было.

Астанда заморгала, потом медленно подняла руки и с силой сдавила виски.

– Да, я тоже с непривычки на голову грешил – не свихнулось ли там что. Но ты не бойся. Всё будет хорошо, – заверил голос. – Я теперь с тобой.

Комната была такой маленькой, что прятаться в ней точно никто не мог. К тому же, в окно сияла безжалостная луна, высвечивавшая все предметы своим особым, мёртвым, резким светом. Астанда огляделась, медленно моргнула и произнесла:

– Ты… кто?

– Кадыр, – просто ответил Кадыр. – Я тебя люблю. Всегда любил. Мне духи в аныха, обещали, что я всегда буду рядом с тобой. Всю жизнь. Только сейчас я понимаю, что духи – они же пройдохи. Они не говорили – чью жизнь. Теперь получается, что твою. Моя-то уже закончилась.

Астанда отчетливо ощутила ледяную волну, прокатившуюся по телу и сжавшую сердце в знобящий кулак.

– А можно тебя… увидеть?

– Ну… – замялся Кадыр, – пока можно. Но стоит ли? Твой брат – отличный стрелок.

Астанда сорвалась с места, заметалась, отыскивая одежду, стрелой пронеслась по коридору и, выскочив во двор, бросилась на голоса. К Адгуру уже подбежали, тоже поднятые выстрелом, братья, снова спешили жадные до новых событий соседи – двор постепенно наполнялся людьми. А в центре этого взволнованного людского озера, стремительно превращавшегося в море, лежал человек.

Это был он. Астанда сразу его узнала, хотя видела всего один раз. Раз перевернувший и навсегда разбивший ее жизнь. Его черты она бы узнала и столетие спустя.

Он лежал почти так же, как тогда, в наполненной вечерним светом лавровой роще. Черные гладкие волосы разметались по влажному дёрну, недлинная вьющаяся борода обнимала красивой лепки подбородок. Только на беззащитной шее, в нежной даже у прокаленных солнцем пастухов впадинке, чуть заметная жилка больше не билась. Астанда смотрела и точно знала, что это и есть самый главный в её жизни человек.

* * *

– А потом?..

– А потом я услышал, как ты поёшь. То есть, я ещё не знал, что это ты, но был уверен.

– А потом?..

– А потом на заднем дворе плескалась вода, и я стал искать лаз, но у вас такая длинная колючка на ограде – и сразу сад. Но Акачаа подкинул мне лестницу и сук, и я перебрался.

– Акачаа?

– Ну, больше им неоткуда было там взяться. А он как раз поблизости в кустах околачивался. Это он мне сам рассказал. Он, конечно, прихвастнуть горазд, не без этого, но тут вряд ли врёт. Больше некому было.

– А потом?

– А потом… Я увидел, как ты идёшь от рощи, и солнце прячется в твоих волосах… И ты вся была такая… светлая… тёплая… как само солнце….

– Ох… нет.

– Да, так и было – я-то не Акачаа, я не вру. А потом я решил узнать, что у тебя там, в той роще. Прошёл оврагом.

– Там нет пути.

– Если знаешь, куда и зачем идёшь – путь найдется всегда.

– А потом?..

– А потом… Я увидел. Но я ведь знал, что ты и есть – моя жена! Моя наречённая. Кому и видеть такое, если не мужу… Это было так красиво… И такое всё… моё… И ты… и наши дети, девочка и два мальчика. И вечерняя веранда в нашем доме. И ворота, которые всё пора покрасить, да всё краску не подберу… Но это ужасное – это сделал не я! Будь проклят тот, чья рука поднялась! Пусть я теперь дух, но я непременно найду его и…

– Это… я. Я сделала это.

* * *

Адгур, совершенно измученный тревогой и третьей бессонной ночью подряд, стоял под открытым Астандиным окном и чувствовал, как чёрная тоска заползает в сердце. Сестра, словно растаявшая за эти дни вдвое, сидела на кровати, бессильно уронив тонкие руки, и тихо спрашивала темноту: «А потом?.. А потом?..» Темнота вязко молчала в ответ, и безжизненный Астандин голос прошептал: «Там нет пути…»

Адгур закрыл глаза и устало привалился плечом к стене. Все наладится, птичка моя. Всё теперь снова пойдёт своим чередом. Отец выкарабкается, и твой разум тоже вновь посветлеет, и ты снова будешь петь по утрам и сводить с ума всех, кто не смеет даже глаз на тебя поднять, даже приблизиться. А того, кто приблизиться без твоей на то воли посмел – того больше нет, нет его, совсем. Я его убил.

«Это… я. Я сделала это», – зарыдал Астандин отчаянный голос.

* * *

Ещё три дня спустя, когда Зафас уже выбрался погреться на вечернем солнышке, на двор пришли трое стариков.

Кряхтя, Зафас приподнялся в плетёном кресле, указал хозяйским жестом на стулья, стоящие вдоль резных перил. Тут же подскочила одна из сестёр, молча, пряча глаза, расставила стулья и убежала за угощением.

– Добро тебе, Зафас, – степенно начал один из стариков. – Жизнь пошла нынче такая, что оно тебе нынче очень, очень сгодится.

– И тебе добро, почтенный Нарсоу, – смиренно отвечал Зафас, гадая, что старцам от него надо.

Дочери, все так же пряча глаза, принесли сыр, хлеб и кувшины с вином.

– Скажи своим женщинам – пусть вино заменят водой, – сурово начал седой, как лунь, Башныху. – Разговор не о празднике пойдет, Зафас.

В полном молчании все вчетвером подождали, пока стаканы наполнятся чистой водой. Затем, тяжело опираясь грудью на корявый посох, Башныху наклонился к хозяину дома.

– Все мы знаем: не ты начал эту войну, Зафас Шьабат-ипа. Все село говорит: бесчестье накрыло твой дом, и сын твой, Адгур, кровью смыл то, что лишь кровью смыть и возможно. Но всё же – кровь пролилась.

– Нас прислал Ахра, отец несчастного Кадыра, – продолжил прямой, как жердь, надменный Нарсоу. – Горе его – выше горной гряды. Он лишился, Зафас, единственного сына – единственной надежды рода своего. Он не хочет тебе мстить – нет. Ахра благороден даже в горе своём. Но, Зафас Шьабат-ипа, он требует справедливости.

Зафас, слушавший молча и неподвижно, прищурился и взглянул на Нарсоу в упор:

– Что он хочет, это мелкий торгаш? Отару овец? Племенного бычка? Он, трусливый пёс, не пришел ко мне сам – вас прислал! И сын его, трусливый пёс, ходил на мой двор ночью – боялся, что при свете дня ни одна из моих дочерей не взглянет на него! Он был прав, почтенный Нарсоу: моим дочерям шелудивые псы – не пара.

– Осторожней, Зафас, – подал голос третий старец. – Все знают про горе твоё и бесчестье твое, все видели, как смел и храбр твой сын, но не наживай оскорблениями новой беды.

– Твоя правда, дядя Гуатей, – склонил голову, опадая обратно в кресло Зафас. – Твоя правда: словами делу уже не помочь.

– Словами – нет, делами – да, – маленький, щуплый и сморщенный, как сушёный помидор, Гуатей смотрел на него из-под густых бровей спокойно и ласково, глазами нестерпимо синими, как небо в позднем августе. – Ты сперва выслушай нас, Зафас. Не шуми.

Зафас примирительно взмахнул рукой, давая слово любому из старцев.

– Твой Адгур, – вздохнул Башныху, – отнял у Ахры главное – сына. Ахра уже стар, и жена его немолода. Нового сына они не родят. Ни род, ни хозяйство передать некому – и дочерей его тоже кто-то должен защищать. Поэтому…

Башныху помолчал, пожевал губами, подбирая слова помягче и поубедительней. Зафас мрачно глядел на него, уверенный, что Ахра потребует дочерей своих отдать Адгуру и его братьям в жёны. Ну уж нет. Дудки.

– Поэтому, – махнул рукой на деликатность Башныху, – он просит отдать ему в сыновья одного из твоих. Младшего.

У Зафаса стакан выпал из рук. Он был тоже немолод – хотя и гораздо моложе старцев – он прожил большую и трудную жизнь, но такого он ещё не слыхал. Даже не представлял.

* * *

Прогнать старцев – дело немыслимое. Да и не их это была просьба, они просто пытались честно делать дело старейшин: хранить мир и понимание в своём селе. Еще через полчаса они степенно ушли, каждый задаваясь молчаливым вопросом: а я-то сам как бы поступил, будь я на месте бедолаги Зафаса.

Ответов не было – точнее, никто не хотел додумывать эту мысль до конца. Но самому Зафасу додумать пришлось. Здесь бы очень пригодились его основательность, его решительность и умение весело покоряться судьбе: надо же, мол, Бог дал детей – и Бог хочет их отнять – у одной разум, второго и вовсе живьём отлучить – видимо, у него в планах испытать нас всех, так примем же испытание с честью! Но в этот раз покорности судьбе не выходило.

Зафас сидел в плетёном кресле и смотрел на горизонт – туда, где начинался закат. Там, за лесом, скрывалось тяжёлое летнее солнце, и все краски неба менялись на глазах. Менялись и становились другими, но оставались всё равно бесконечно прекрасными. Когда-то именно Астанда научила его смотреть на облака. И сейчас он, больной и загнанный в угол, смотрел, как плывут и меняются их степенные громады: собираются в кучи, клубятся, распухают, важные и значительные в дутой своей красоте, а затем расползаются, расслаиваются, растягиваются, чтобы снова сбиваться в какие-то совсем другие кучи, и снова клубиться, и распухать. Жить.

Так вот в чём дело, подумал Зафас. Солнце встает каждый день – и каждый день завершает свою историю. Чтобы утром начать всё заново. И каждый новый прожитый солнцем день так же прекрасен, как минувший. Облака сбиваются в кучи – и расплываются в мелкую пыль. Чтобы всего через час ветер собрал их по-другому, вновь. И новые кучи так же интересны, как развеянные. Бог дал землю – он её и возьмет. Чтобы дать опять. В любом месте люди живут.

Спасибо тебе, Господь мой Бог. Я – услышал.

* * *

Зачем и куда он едет, никому не сказал. Долго колебался, не взять ли с собой Адгура, но затем рассудил, что дома тот гораздо нужнее. В конце концов, сестёр и мать нужно кому-то защищать.

Через три дня, поговорив со знающими людьми и проделав большой путь, он сидел на валуне неподалеку от входа на княжий двор. Ждал.

Князя дома не было: как сказали челядинцы, не его баранье дело знать, куда князь стопы направить изволили, а уж тем паче – когда вернутся. Надо тебе – сиди и жди. День – так день. Три – так три. Год – так год. А может, князь вообще в столицу отбыли, чего им в деревне-то киснуть? Они-то у нас огого какой, не тебе чета!

Прежде, чем прочно усесться на валуне на долгое ожидание, Зафас обошёл все окрестные места. Ходил, смотрел, думал. Приглядывался. Здесь всё было иначе – не так, как дома. Он всю свою жизнь прожил высоко в горах, но на самом деле ему всегда казалось, что он-то живёт правильно, то есть на единственно нужной высоте, а вот многие – да, почитай, все – другие живут слишком низко. Там (то есть, теперь – здесь), в низинах, воздух был не столь хрустален и свеж, как дома. И зелень была какой-то более блёклой, что ли, чахловатой. А главное, было меньше неба. Особенно ночью. Он с детства привык к тому, что звёзды – вот они: руку протяни и соберёшь целую пригоршню. А теперь он спустился вниз.

Не к самому морю, нет. Всего лишь на середину предгорья. И всё равно существенно ниже той привычной полосы, где живут нормальные люди.

И выяснилось удивительное: даже здесь, где вовсе нет ощущения, что дом соседа стоит выше или ниже твоего, где сарай не прислонить к замшелому скальному выступу, а сами горы кажутся словно отступившими на пару шагов вдаль, чтобы дать сельчанам оценить себя в полной своей, громадной красе – даже здесь люди смогли устроится более чем сносно. Что удивило Зафаса ещё сильнее, люди эти казались искренне довольны и счастливы своей судьбой и своей землёй.

Хотя земля эта была не совсем своя, конечно, а княжья. Проходив почти целый день по пологим склонам, которые и склонами-то ему не казались, Зафас присмотрел большой, поросший негустым лесом всхолмок. Ближайшие дворы стелились только у его подножья, а сам он, видимо, любителей ровных земель не прельщал. Пройдя его весь насквозь, Зафас понял, почему: то там, то сям по всему этому холму внушительных размеров зияли ямы – видимо, так начинался будущий глубокий овраг. Зафас даже улыбнулся: от старого оврага уйти, чтобы новый обрести. Ну что же, должно же и на новом месте быть хоть что-нибудь по-настоящему родное.

Так что на валун Зафас пристроился, уже имея в голове довольно чёткий план. По мере продвижения солнца по небу, а князя – по охотничьим тропам, план этот рос, развивался, слегка видоизменялся, но в целом держался примерно одного курса. Зафас так задумался, что-то бормоча себе под нос и соглашаясь сам с собой же, что не заметил не только возвращения князя, но и того, как несколько раз в него упирался любопытный, украдкой брошенный женский взгляд.

Поэтому пред светлыми очами в украшенной коврами и мечами комнате он предстал не столько потому, что князь внял его просьбе (да и передали ли они его просьбу, челядинцы-то?), сколько потому, что абсолютно все женщины княжьего дома переполошились, строя предположения, чего этот шевелящий губами, разводящий в разные стороны руками и закатывающий к небу прищуренные глаза колдун от них хочет. Девиц брачного возраста в доме имелось целых две (это не считая бесчисленных молодых подружек и служанок), так что насторожиться и расстроиться было от чего.

– Так ты что, и впрямь колдун? – сходу огорошил Зафаса благородный хозяин.

Зафас на всякий случай оглянулся, не стоит ли за его спиной кто, к кому бы этот вопрос мог быть обращён, но там было пусто. Так что пришлось изумлённо уставиться на князя:

– Ничем таким прежде не грешил, господин. А почему ты спрашиваешь?

– Это не я, – вздохнул отец шестерых солнцеликих дочерей, муж утонченной госпожи и сын мудрейшей из женщин. – Все юбки этого дома считают, что ты шептал и водил руками, чтобы навести на них порчу. И что я должен с этим что-нибудь сделать.

– О нет, господин, можешь успокоить всех благородных дам и девиц этого дома: я колдовать не умею! Я просто задумался – пытался найти самые верные слова, чтобы ты снизошел и выслушал меня.

– Вообще-то мне недосуг, – князь откинулся в кресле и переплёл на тугом, обтянутом ладной черкеской животе длинные пальцы. – Но раз я всё равно, пусть и не по своей воле, снизошёл – слушаю тебя. Только, умоляю, будь краток!

– Я пришёл просить твою землю, – просто сказал Зафас.

Брови его многодетного сиятельства поползли вверх:

– Но ты же, вроде, не из наших мест? Ты не юн, а я тебя прежде точно не видел.

– Правда твоя, господин, я спустился из верхнего села в трёх дня пути отсюда.

– И чем же тебе не угодило твоё село? Или ты голь перемётная? Да вроде, не похож.

– Хозяйство, господин, имею крепкое, да троих сыновей в помощники, да добрых коней, да три десятка коров, да немало прочих голов. Земля твоя будет в хороших руках.

– Так почему же ты бежишь? Это ведь бегство, я прав? Никто ведь добром от своих могил не уйдет.

– Твоя правда, господин… У меня есть дочь. Её хотел опорочить джигит. Джигит тот убит. Убийца – мой сын. Отец джигита остался без наследника. И теперь…

– …хочет голову твоего сына? Не бегай зря – он его все равно найдёт. Мой тебе совет: дай выкуп. Идите вместе в святилище, зарежьте бычка, созовите народ.

– Нет, – Зафас покачал головой. – Он не хочет больше смертей. Он хочет… он требует себе моего младшего вместо своего ушедшего.

Уж на что князь был наслышан всяких спорных историй от своих людей, которых ему часто приходилось судить и мирить, но такого не встречал даже он.

– Отдать… сына? – совсем неблагородно вытаращился князь. – Прямо так и просит?

– Я думаю, его разум помутился, господин.

– Очень похоже на то.

– Но он не оставит нас в покое. Все старейшины наших мест – на его стороне. Говорят, это – справедливо.

– Хм… – с сомнением протянул князь, оглаживая щегольскую бородку. – И какую же землю ты хочешь?

– Всхолмок над нарождающимся оврагом – там, как я вижу, никто не рискует пахать из твоих, а я-то гор и неровностей, сам понимаешь, не боюсь.