Шаман

Полом в сарае служила плотная земля, покрытая высохшей травой и снегом. Ни на снегу, ни на траве, ни на земле под ней никаких следов крови Пётр не обнаружил, хотя осматривал всё используя мощную лупу. Согласно экспертизе, крови вытекло из обоих тел очень много: несколько литров. Земля под сараем не была перекопана, стебли травы не были срезаны, снег не был убран, только затоптан. Почему никаких следов крови на них не видно? Зимой в морозы, что здесь лютуют, кровь не могла разложиться, самопроизвольно исчезнуть.

Очевидно, что жертвы умерли не сразу, в противном случае они не потеряли бы много крови. То есть удары металлической спицей, следствием не найденной, приходились мимо жизненно важных органов. Как можно колоть человека, испытывающего острую физическую боль, бесшумно?

Каким образом колдуну удалось ночью выманить детей из дома вне внимания родителей? Те, как в протоколах допроса, так и в личной беседе с Петром заявили, что ночью спали и ничего не слышали.

Допустим, Нойд, гипнотическая сила которого недооценена, вывел разбуженных и загипнотизированных детей из дома, задействовав какие-то невероятные колдовские навыки, науке не известные. Допустим, он так сильно подчинил себе сознание и поведение детей, что те самостоятельно прошли раздетыми по морозу к сараю, где немо и покорно приняли от него мученическую смерть. Пока одного ребёнка он на протяжении долгих минут беспорядочными ударами спицы лишал жизни, другой, загипнотизированный, молча наблюдал за происходящим, ожидая своей участи. Эта картина уже выглядит полной фантастикой, потому что о подобных навыках подчинения разума и поведения людей науке ничего не известно, – просвещённый критический разум противится в реалистичность такого события верить. Но, используя запредельную здравому смыслу безграничную широту фантазии, допустим. Пусть, хотя бы в качестве умственного эксперимента, всё было именно так: Нойд, использовав гипноз на расстоянии, подчинил своей воле деревенских детей и превратил их в послушных марионеток. Пусть он будет самым настоящим Колдуном, Чёрным магом, жестоким и всевластным Сверхчеловеком из детских сказок. Но тогда возникает вопрос: почему опытный колдун не нанёс свой первый удар в сердце ребёнка, тем самым гарантированно заставив его замолчать? Почему он наносит беспорядочные дилетантские удары, многие из которых были смазанными, нанесёнными слабой рукой? Почему он на протяжении долгих минут машет спицей и, словно слепой, протыкает ею самые разные места? Может быть, потому что не знал, не понимал, как быстро лишить человека жизни? Или потому, что был в панике от того, что творит? Но это уже противоречит выстроенному образу могущественного колдуна. Колдун не может не знать способы быстрого убийства, не может располагать слабой непослушной рукой и не может предаться панике. Гипнотизёр, повелевающий разумом людей, в принципе не может быть подверженным истерике рассеянным человеком.

Самое важное: какой у Нойда был мотив? Провести жуткий ритуал, оставшись наутро вне подозрений? На что он рассчитывал? Что утром разъярённая толпа мужиков придёт вершить самосуд к кому-то другому? Что его – странного инородца – подозрения в убийстве обойдут стороной?

Да и что это за такой ритуал, о котором науке ничего не известно? Никто никогда ни в губернии, ни на Кольском полуострове, ни с чем подобным не сталкивался. При этом о нойдах наука осведомлена, иначе откуда по ним столько сведений, собранных судебным следователем?

К пришлому колдуну жители деревни всегда относились с подозрением. Он не мог этого не замечать. И не мог не предвидеть, что в убийстве в первую очередь обвинят именно его, и при этом никто из местных в минуту расправы за него не заступится. И этого не мог не понимать истинный убийца несчастных детей.

Понимает ли всё это ведущий дело судебный следователь по важнейшим делам, надворный советник18, двадцать лет прослуживший в окружном суде Петербурга, за плечами которого десятки расследованных убийств и сотни расследованных грабежей? Обязательно понимает, ведь всё это лежит на поверхности. Но почему тогда другие версии убийства им даже не рассматриваются? Почему он не поехал в Степановку производить следственные действия сам, почему не послал своего помощника, а отправил сюда филипповского сыщика, – по сути, постороннего судебному следствию человека?

Почему, в конце концов, он намеренно ведёт Нойда и его жену на бессрочную каторгу? Может быть потому, что на него какими-то людьми оказывается давление сверху? На судью окружного суда и подчинённого ему судебного следователя могут давить только очень влиятельные люди, приближённые к царю, уровня министров и их товарищей19, губернатора, градоначальника, генералов Главного штаба. Но зачем тем это? Может быть, они хотят заполучить колдуна в каторжных кандалах в качестве бесправного заложника? Чтобы исследовать и затем научиться использовать его уникальные гипнотические навыки?

Эта смелая версия имела основания хотя бы потому, что убийство в Степановке никак не освещалось в прессе: «Делом Нойда» не интересовались газетчики. Жестокое необычное убийство, способное вызвать большой интерес широкой публики, достойное первых полос имперских газет, словно специально умалчивается, укрывается.

Может быть, ведомый криком совести, следователь под первым же предлогом послал в деревню филипповского сыщика, чтобы хоть тот попытался найти здесь настоящего убийцу, – восстановить справедливость, снять подозрения с непричастного к убийству инородца?

Утром третьего дня Пётр добрался до крупного села Мурино (с которым Степановка была связана отвратительной дорогой в восемь вёрст), из которого телеграфировал Филиппову прошение о разрешении задержаться в Степановке на десять дней для проведения тщательного расследования.

Петру требовалась по делу истина. Дети должны быть отомщены. Их истинный убийца – наказан. Он должен сидеть в тюрьме, а не валяться дома на кровати, опьяняемый удовлетворением от того, как легко ему удалось обвести вокруг пальца служителей закона. А Нойд с женой, если они невиновны, не должны отправляться на свинцовые рудники бессрочной каторги. Раскрыть это дело – зов чести даже не сыщика, а благородного человека, каким Пётр себя считал и каким себя с раннего детства воспитывал. Истина и справедливость должны торжествовать, для этого рождаются и живут настоящие люди.

Филиппов телеграфировал ответ немедленно. Он дал разрешение на расследование, пожелав оперативной удачи.

Последующие пять дней Пётр, замечая недоумённые, а порой раздражённые взгляды местных жителей, проводил кропотливое расследование: наблюдал за людьми, за малейшими штрихами их поведения, опрашивал, к каждому подбирая индивидуальный психологический подход, тщательно изучал деревню и прилегающую к ней территорию, собирал в льняной мешок любые предметы, могущие стать уликами в совершённом преступлении.

И результат появился. Перед решительной атакой на затаившегося врага – коварного преступника, – вот каких три важных сведения ему удалось с великим трудом собрать (деревенские шли на контакт тяжело, пугливо, с подозрением, явно что-то скрывая, поэтому выуживать из них важные сведения было очень тяжело, приходилось использовать оперативные уловки).

Первое сведение: в семье убитых детей Григорьевых царила тяжёлая психологическая обстановка. Помимо убитых детей семья состояла из трёх человек: матери, отца и достаточно моложавой бабки (матери отца).

Бабка, Григорьева-старшая, была дерзкой истеричной особой с диктаторскими замашками, имеющей в доме статус главы семьи. Она решала все бытовые вопросы и имела сильное влияние на своего сына, который безропотно ей во всём подчинялся. Сын, он же отец детей, был молодым мужчиной робкого склада характера, не способным отстаивать свои элементарные права в доме. Жена сына, она же мать детей, она же невестка Григорьевой-старшей, мужа за это презирала, считая размазнёй и тряпкой. Григорьева-младшая была красивой молодой женщиной, в девичестве наверняка цветуще прекрасной. Своим характером она была похожа на свекровь: дерзкая, повелительная, с явно выраженным гонором. Свекровь она ненавидела, воспринимая её губительницей своего семейного счастья. Григорьева-старшая, в свою очередь, ненавидела невестку в неменьшей степени. То есть отец детей жил между молотом и наковальней: пытался лавировать между двумя склочными деревенскими бабами.

Второе сведение: после убийства детей Григорьева-младшая потеряла большую спицу из своего вязального набора. Эта информация, на которую Пётр наткнулся совершенно случайно, оказалась ключевой, потрясающей, эффектом сравнимой со вспышкой в сумраке яркого света, ослепляющего глаза и разум. Он осмотрел и изъял набор вязальных спиц. Сохранившаяся большая спица – пара пропавшей, её безусловная копия – полностью соответствовала орудию убийства: из прочной кованой стали, очень тонкая, длинная. Она не оказалась на конце острой, но это было не важно, потому что заточить её до остроты иглы можно было на точильном камне за четверть часа. Пётр осмотрел и изъял сам точильный камень, обнаруженный на печи. На нём сохранилась паутина приметных царапин, которую оставило остриё затачиваемого гвоздя или спицы, но вовсе не лезвие ножа.

Третье сведение, по важности не уступающее второму: в хлеву, запирающемся на массивную тяжёлую дверь, утеплённую ватой (то есть дверь с высокой звукоизоляцией), Пётр обнаружил на земляном полу бурые пятна, похожие на кровь. Похожая на кровь жидкость, некогда пролитая на пол, покрывала его большой лужей, образуя круг диаметром в сажень. После пролития жидкости тонкий слой утрамбованного грунта был срезан лопатой с целью скрыть лужу от внимания. Это происходило во время, когда жидкость ещё не затвердела: брызги, смазанные лопатой пятна продолжали её былое присутствие выдавать. То есть некогда пол хлева был обильно залит похожей на кровь жидкостью. Пётр, пролежавший в иркутском госпитале полгода, много раз видевший подобные пятна на бинтах, простынях, одежде прибывающих раненых солдат, точно понимал, что это пятна крови, но по правилам криминалистики до их экспертного исследования формально употреблял термин: «пятна жидкости, похожей на кровь».

Григорьевы, все трое, опрошенные порознь, показали, что несколько недель назад зарезали в хлеву свинью в целях пропитания. Григорьева-старшая в смелой дерзости предложила Петру попробовать свои деликатесы из свинины, среди которых он обнаружил кровянку – колбасу, изготовленную из свиной крови. Увидев эту колбасу, Пётр испытал шок. Либо Григорьева-старшая была глупой бабой, не способной к критическому мышлению, либо она считала петербуржского сыщика законченным идиотом, потому что сама передала ему в руки опровержение их общей версии по бурому пятну в хлеве. Ведь было просто очевидно, что раз кровь из заколотой свиньи была собрана в кастрюлю для последующего производства кровянки, значит обширное пятно бурой жидкости в хлеву оставлено не свиньёй.

На пятый день расследования Петру стало очевидно, что детей убил кто-то из членов их собственной семьи. Но вот кто конкретно из них – бабка, отец, мать или все трое сообща? Очевидно, что на допросах в Петербурге они будут по очереди закатывать глаза, истерично кричать, перекладывая вину друг на друга. Чтобы выяснить, кто из них убийца, расследование следовало доработать здесь, в Степановке, в тот момент, когда об оперативных успехах Петра ещё никто толком не подозревал и к запутыванию его расследования не подготовился.

Он решился на жёсткий оперативный шаг. Утром шестого дня, когда Дементьевы любезно ожидали его за столом перед завтраком, он вышел из комнаты в своём мундирном сюртуке, в шапке с кокардой и петербуржским гербом, извлёк из кобуры до блеска надраенный револьвер и твёрдо заявил, что немедленно арестует их обоих как соучастников убийства, если они не выложат ему всю правду по истории взаимоотношений в семье их соседей Григорьевых. Расчёт был на максимальную внезапность. Пётр уже был уверен, что Дементьевы своей любезностью с ним расчётливо играют, поскольку в такой крохотной деревушке были обязаны знать про своих соседей всю подноготную и, быть может, даже видели в окно, как трупы детей волокли в заброшенный сарай. Пронести бездыханные тела вне вида из их окон было физически невозможно, а их дворовая собака должна была на всю деревню гневно залаять или даже протяжно завыть, учуяв запах свежей человеческой крови.

План сработал: от опешивших Дементьевых он получил всю недостающую информацию по делу.

Григорьева-старшая была категорически против своевольной женитьбы сына. Загодя, когда он был ещё юн, она подыскала ему невесту: достаточно красивую молодую девицу из богатой семьи Мурино – одну из внучек успешного местного предпринимателя (тот строил в селе дачи, которые за приличные деньги сдавал в аренду отдыхающим петербуржцам). Расчёт был разбогатеть, бросить унылую Степановку и перебраться поближе к цивилизации – к Петербургу.

Со дня семнадцатилетней давности, когда от сердечного приступа умер её муж – Григорьев-старший, работоспособный и деловитый, – она с трудом тянула нелёгкое деревенское хозяйство. От робкого рассеянного сына, в детстве избалованного отцом, помощи было мало, и поэтому она с тоской понимала, что теперь до самой смерти её жизнь обречена на тяжёлый ежедневный труд.

Когда её сын в свои восемнадцать, шесть лет назад, привёл в дом молодую жену, с которой познакомился и обвенчался в Мурино, где в церковно-приходской школе два года обучался грамоте, Григорьева была вне себя от злости. Всем её планам переехать в Мурино и разбогатеть пришёл внезапный конец. Невестку она терпела недолго: уже через неделю потребовала от сына с ней разойтись, обвинив последнюю в лени и надменности. Сын указанию категорически воспротивился, поскольку от своей красивой жены был без ума.

После рождения двух внуков погодков, Григорьева обвинила невестку, что та нагуляла детей на стороне. Мальчиков бабка не любила, часто кричала на них, иногда даже поднимала руку: когда узнала, что в её отсутствие (при деловых поездках в Мурино) те играют с детьми Нойда – их ровесниками, – сильно высекла их вожжами.

После заполнения протокола допроса Пётр отправил запуганного Дементьева на лошади в Мурино к местному становому приставу с письмом, в котором просил немедленно послать сюда полицейского урядника со стражниками20 для ареста особо опасного преступника. Покидать деревню Пётр возможности не имел, поскольку Григорьева-старшая, почуяв неладное или вовсе предупреждённая Дементьевыми, могла в любую минуту отсюда сбежать. Именно она оказалась убийцей детей.

Мотив преступления был ясен. Избавившись от внуков, Григорьева-старшая одним выстрелом убивала двух зайцев: во-первых, дети уже не являлись помехой развода сына с проклятой невесткой; во-вторых, переводя все подозрения на колдуна, она мстила ему, сама уходя от уголовной ответственности. У Григорьевой с Нойдом были конфликты, она с первого дня его семью ненавидела. Особо громкий скандал устроила, когда осенью зачахла и умерла её корова. Григорьева обвинила колдуна и его жену в чёрной магии, публично угрожая им расправой.

Непонятно было одно: почему вся деревня, понимая, кому на самом деле была выгодна смерть детей, Григорьеву-старшую покрывала. Люди либо находились от неё в какой-то зависимости, возможно, связанной с тем, что она ведала рынком сбыта мяса, яиц и молочных продуктов в Мурино, либо она запугала их своими связями с петербуржскими разбойниками, о которых часто упоминала. Погружаться в эти грязные материи у Петра просто не было времени. Ему казалось очевидным, что злоба, жестокость, алчность влияют на мышление и поступки людей гораздо сильнее всех нойдов, вместе взятых. Ещё можно поспорить, кто гипнотизирует людей сильнее – колдуны-нойды или подобные Григорьевой нелюди.

Картина преступления выглядела так. Ночью, когда сын с невесткой в своей комнате спали, бабка под каким-то предлогом поочерёдно вывела из детской сонных внуков в хлев, где, заткнув им рты тряпкой, жестоко расправилась при помощи вязальной спицы, предварительно заточенной. Убийства были совершены именно спицей, чтобы максимально запутать следствие, навести все подозрения на инородца. Тела детей она перенесла в заброшенный сарай, где положила на снег. Позже толпа местных, найдя их, полностью затопчет на снегу все причастные к убийству следы.

Отец и мать в этом преступлении замешаны не были. Сын Григорьевой был от своей жены без ума – уже только это все подозрения с него снимало. Мужчина, который нежно любит свою жену, никогда не пойдёт на убийство их общих детей, потому что лучшей связью для их брака, чем дети, ничего не существует. А молодая жена совершенно не походила на ту женщину, которая могла умертвить собственных детей, каждую родинку которых она помнила с момента их рождения, которых вскормила своим молоком, рядом с которыми не спала ночами, баюкая их в кроватках, напевая колыбельные.

Странно, что свои подозрения в отношении свекрови она от следствия утаила, хотя её ненавидела. Быть может, не вмешайся Пётр, спустя какое-то время в старом заброшенном сарае люди нашли бы ещё одного мёртвого человека, убитого вязальной спицей – Григорьеву-старшую, которой мать убитых детей жестоко бы отомстила.

Вечером шестого дня Григорьева-старшая была арестована полицейским урядником уездной полиции Мурино и двумя подчинёнными ему стражниками. Утром седьмого дня надзиратели летучего отряда, присланные Филипповым и возглавляемые Елагиным (самым крепким мужиком в филипповском сыске), конвоировали её в тюрьму Петербурга. В понедельник прошлой недели над ней начался суд. Досудебное следствие на основе собранных Петром доказательств продлилось всего три недели.

Кстати, спицу, которой были убиты дети, окровавленную и согнутую, судебное следствие обнаружило при обыске григорьевского дома. Она лежала под стеной хлева, в соломе, даже не припрятанная, в панике потерянная Григорьевой. На спице помимо крови жертв сохранились её отпечатки пальцев.

Нойд с женой девять дней назад были освобождены из-под стражи. С них судом сняты все подозрения, дело в отношении них закрыто…

Спохватившись, Пётр взглянул на часы, двумя жадными глотками допил полностью остывший чай и начал собираться в отделение. Было уже девять часов утра, и на сборы ему оставалось двадцать минут. В очередной раз проклиная свою душевную особенность, приобретённую в детстве и доставлявшую ему немало неприятностей, он быстро прошёл на кухню. Пустив из крана воду, принялся спешно бриться, удаляя с лица двухдневную щетину. Греть на примусе для этого воду времени уже не осталось. Пришлось стоически терпеть мерзкие прикасания ледяной бритвы.

Особенностью Петра, причиняющей ему регулярные неприятности, была его склонность к глубокому забытью. Рассуждая над какими-то сложными вопросами или погружаясь в свои воспоминания, он буквально проваливался в какую-то тёмную бесконечную бездну и, продолжая лежать, сидеть или стоять с открытыми неподвижными глазами (пугая своим видом окружающих), ничего не видел перед собой, кроме чёрной, знакомой с детства бесконечности, наполненной историческими или вымышленными образами. В такие минуты разум Петра полностью отключался от реальности, погружаясь в глубокие пучины своего умственного мира, в котором жил параллельной, сокрытой от всех тайной жизнью.

Родители, несколько раз столкнувшись с остекленевшими глазами, заподозрили у сына душевную болезнь. Они показывали его врачам, но те выраженных болезненных отклонений не обнаружили, только поставили предварительный диагноз, что у мальчика сильно развито внутренне-направленное внимание, связанное с нестандартным воображением. Наука ещё не знает, болезнь это или признак некоей гениальности.

Пётр стеснялся такой своей особенности и старался при людях в особо глубокие рассуждения не влезать: на многие минуты его остекленевший, пугающий всех взгляд был гарантирован. Прослыть сумасшедшим он ничуть не хотел: таким тяжело ужиться в нетерпимом ко всему необычному обществе.

Тем более, ему не следовало говорить о периодическом явлении к нему в таких «провалах» затенённого Лика непонятного таинственного человека, следящего за ним из глубин космоса бессознательного. Пётр назвал этого человека Наблюдателем. Черт лица Наблюдателя никогда не было видно – оно всегда находилось в непроглядной тени, – тем не менее Пётр всегда чувствовал, когда тот улыбается или сердится. Этот странный Лик никогда ничего не говорил, всегда молчал, только рассматривал разум Петра словно из другого мира. Пётр ещё в детстве подметил, что когда он в жизни своей совершал плохие поступки и потом рассуждал о них, Наблюдатель всегда был недоволен и печален, а когда поступал достойно, по совести, тот в ответ потом улыбался. Странная личность, предельно таинственная. Пётр был уверен, что она никак не связана с его воображением, а время от времени посещает его разум откуда-то извне, существуя в каком-то загадочном потустороннем мире, с которым его разум невероятным образом связан. На протяжении всей своей жизни он привык судить о своих поступках по отношению к ним этого затенённого Лика. Он каждый раз хотел наяву делать так, чтобы потом по ночам Наблюдатель ему только улыбался. Вот так и выстраивалось их странное общение, от всех без исключения сокрытое.

Глава 2

Тщательно выбрившись и уложив в строгую причёску вымытые с мылом свои коротко подстриженные тёмно-русые волосы, явно после проведённого марафета посвежев, Пётр прошёл в прихожую и остановился перед высоким зеркалом. Умственным взором он пытался рассмотреть себя одновременно в мундире и в гражданской одежде, выбирая, в каком виде ему к Филиппову следует явиться.

С одной стороны, он мог пойти в гражданской одежде, что не возбранялось оперативной необходимостью: чтобы по пути, а тем более в здании отделения, ежедневно набитом задержанным криминальным элементом, ему не быть им идентифицированным. С другой стороны, ему не терпелось появиться среди надзирателей в своём мундире, сверкая там всем на зависть своими новенькими петлицами губернского секретаря. Этот высокий чин был среди надзирателей редкостью: всего несколько из них обладали таковым. Петру хотелось продемонстрировать сослуживцам свой новый высокий статус, в первую очередь затем, чтобы те впредь не смели называть его Петькой: уличным именем, которое с детства остро резало его дворянский слух.

В одну секунду решившись, поставив окончательную точку в своих рассуждениях, он быстро прошёл к шкафу с мундиром и решительно оделся в тёмно-зелёные брюки, белую рубашку, повязал на неё чёрный шёлковый галстук, поверх рубашки надел тёмно-зелёный жилет, а сверху свой сюртук с петлицами, крестом и медалью.

Сунув в самодельную оперативную кобуру револьвер, он застегнул ремень с ней на животе под сюртуком и сместил за спину. Накинув на себя форменное тёмно-зелёное полупальто с петлицами, он надел на голову фуражку, подхватил свой кожаный портфель, быстро открыл входную дверь и побежал по ступеням парадной лестницы, где внизу должен был сидеть с красными заспанными глазами швейцар.

Впервые увидев Петра в полицейском мундире, привыкший его наблюдать в дешёвой меховой шапке да в полупальто, часто рваном и грязном, пожилой швейцар обомлел и быстрым взмахом руки перекрестился.

– Пётр Васильевич, куда вы в таком наряде собрались? – поинтересовался он, внимательно его разглядывая.

– Иду в отделение, – ответил Пётр, сбавив возле него шаг. – Если полицейские с участка будут спрашивать, меня дома нет.

– А я не заметил, как вы ночью домой вернулись. На улице вас поджидал какой-то полицейский в карете, с лицом таким…

– Каким?

– Да уголовным! Морда под фуражку едва помещается! Кулачищи как с мою голову! Пока он не показал своё удостоверение, я готовился вызывать городовых! Как с такой мордой в полицию набирают, уму непостижимо! При свете фонаря ещё ничего, а из тьмы от такого вида можно, извините, и по нужде сходить прямо в свои панталоны!

– Правильно говорите – Морда!

Пётр улыбнулся, махнул рукой и вышел на набережную. Швейцар своим острым языком подсказал ему удачную кличку для Елагина. Такая к нему в сыске точно приклеится. Если тот продолжит ему хамить и называть Петькой – дворовым именем, – он обязательно запустит её в массы.

Свернув за угол дома и направившись переулками в сторону Фонтанки, кратчайшим пешим маршрутом, он вскоре вышел на широкий Измайловский проспект и быстрым шагом двинулся к отделению. Время, потерянное на утренний марафет и выбор одежды, заставляло его избегать задержек, потому что Филиппов не очень любил, когда к нему по личному вызову задерживаются.

Прохожие, которыми утренний проспект был наполнен, рассматривали его с интересом. Петру приходилось смотреть на мостовую, чтобы на их удивлённые взгляды не отвлекаться. Высокий крепко сложенный безусый молодой полицейский чиновник (безусое лицо часто воспринималось обывателями веянием новой прогрессивной моды), в красивом, подтянутом по фигуре мундире, с дорогим портфелем в руке, безусловно являлся украшением достаточно серой, одинаковой в деталях уличной жизни. Девицы, заметив его, обычно заливались краской и, если были с подружками, начинали, прикрывая рты ладонями, живо перешёптываться, украдкой на него поглядывая. Не будем скрывать, что ему девичье внимание льстило, хотя он и не позволял себе в таких душевных чувствах утонуть.