Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

– Да, что такое?

– У меня живот болит последнее время. Есть не могу. Тяжело. Всё назад лезет.

Пока медсестра трогала живот Голецкого и спрашивала его о характере болей, мы глотали слюну и завидовали ему, мечтая прямо сейчас, вот в эту секунду оказаться на его месте. В воздухе пахло спермой. Огромное пахучее белое облако нависло над расположением роты, накрыв нас с головой и спрятав нас всех друг от друга. Сквозь эту туманность вечного стояка путеводной звездой виднелась лишь жопа медички-сержанта. Всё остальное меркло и растворялось. «Какой же мудак! Ну мудак…», – думали мы про Голецкого, полагая, будто он всё это нарочно подстроил, чтобы медсестра потрогала его сначала под рёбрами, а потом у самого низа живота. Но лишь на следующий день мы осознали, что план Голецкого был куда глубже.

– Здесь болит?

– Так точно.

– А здесь?

– Да, так точно.

– Хм… Давай, может, я тебе уголёчку дам? До утра потерпишь? А завтра, если болеть будет, попросишь, чтобы привели ко мне, хорошо?

– Хорошо. Так точно, товарищ сержант.

«Ну мудак!..» – думали мы.

На следующий день осмотр проводил уже капитан Максимушин. Утренний осмотр личного состава – это последнее, что должен был сделать на своём посту ответственный по подразделению. Дальше он вверял здоровых, бодрых и сытых солдат уже новому ответственному.

– Жалобы есть, товарищи солдаты? – чисто формально спросил Максимушин: жалобы выслушивать он был не намерен.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться из строя, рядовой Голецкий.

– Кто?!?

– Рядовой Голецкий.

– Хуецкий, ёптить! Чё такое?

– Живот болит. Со вчерашнего дня. Не проходит. Есть не могу.

Голецкий действительно за завтраком ничего не съел. Он был бледен: то ли от страха, то ли действительно от боли.

– Вот это да! А я тебе чё сделаю? – недоумевал Максимушин.

– Товарищ капитан, он это… вчера ещё медсестре жаловался, – сказал своё слово дежурный по роте рядовой Зублин.

– А-а. Точно. Ну сводите его, ёптить, в санчасть. Хотя погоди-ка… Ты, боец, часом не наёбываешь тут?

– Разрешите уточнить? – спросил Голецкий, побледнев пуще прежнего.

– Хуи-точнить! Смотри, если правда болит – ладно. Но если узнаю, что ты наёбываешь… Заболит всё то, что не болело, понял?

– Так точно.

Голецкого увели в санчасть, а нас увели на плац. Там рядовой Анукаев учил нас ходить строевым. В тот день мы отрабатывали команду «Прямо!» По этой команде строй, доселе шедший по своим делам, должен был отбить три шага: чётких, громких и сливающихся в триединый «хтрум» берцев об асфальт. Ситуация, когда хоть одна нога делала шлепок о плац позже или раньше остальных, нарушая тем самым единство общего «хтрума», нарекалась «горохом». «Горох» – это высокохудожественная армейская метафора для описания плохого строевого шага. Она отсылает нас к звуку, который издаёт горсть сушёного гороха, брошенная, скажем, на барабан. Эвона, какая поэтика!

И вот, рядовой Анукаев командовал и ждал от нас красивый, кубический, окантованный «хтрум, хтрум, хтрум!» Но всякий раз кто-то всё запарывал, и вся красота низвергалась прямиком в задницу.

– Прямо!

«Хтрум, хтры-дум, хтр-тр-блэм-(бам)»

– Горох! Ещё раз! Прямо!

«Хтрум, хтрум, хтрум!.. (хтрым-прдум)»

– Ну ёпте бля! Последний шанс! Прямо!!!

«Хтрум, хтрум, хтрум!»

Анукаев опешил.

– Да ладно! Ушам не верю! Ну-ка ещё разок! ПРЯМО!!!

«Хтрум, хтрум, хтрум!.. (блебд-бдум)»

– Так я и думал. Учебная рота, стой!

Мы встали.

– С места бегом!.. Марш!

И мы побежали.

В армии очень важно дать солдатам правильную мотивацию. Контрактник служит за деньги и по зову сердца. У срочника зачастую нет ни того, ни другого, поэтому командирам нужно исхитриться и придумать для срочника цель: ради чего он вообще здесь, и зачем ему учиться красиво шагать строевым. Он ведь всё равно через год отсюда уедет. Так зачем это всё?

Вопрос решался тактически. В нашем случае, чтобы у нас появилось желание качественно выполнить команду «Прямо!», за плохое её выполнение рядовой Анукаев заставлял нас бегать. Мы нарезали по несколько десятков кругов на плацу, а потом пробовали снова.

– На месте!.. Стой! – скомандовал Анукаев.

Он был готов дать нам ещё один шанс. Каждый из нас собрался с мыслями и пообещал себе, что в этот раз всё точно будет окей. Мы снова пошли строевым. И вот, момент истины. Анукаев командует:

– Прямо!

Дрожащими ногами с намозоленными ступнями мы делаем три шага в бесконечность:

«Хтрум, хтрум, хтрум!..

…

(брыб!)»

– Пиздец!!!

Так могло продолжаться по несколько часов. Потом наступал обед, и мы шли в столовую и ели. Мы больше не пренебрегали этими грушевыми сосательными конфетами. Для нас они стали единственным источником сахара, и сосали мы их, как и предсказывал в своё время Анукаев, за обе щеки. Мы ели здешнюю пищу с наслаждением и упоением. Мы настолько пристрастились к салат-бару с консервированными овощами, что Грешин ставил кого-нибудь из солдат контролировать количество взятых нами дополнительных овощей.

– М-м-м, столько гороха… А срака не треснет? – интересовался солдат-контролёр. И тот, кого поймали за превышением нормы, стыдливо выкладывал горох обратно. Следующий за ним солдат уже не брал гороха больше положенной ему одной ложки.

Поев и пососав конфеты, мы отправлялись сосать сигареты. Так мы и жили: от перекура к перекуру, от приёма пищи к приёму пищи. От подъёма до отбоя.

После обеда, когда нам щедро дали целый час на отдых в кроватях, в роту вернулся рядовой Голецкий. Вернее, его вернули: Голецкого привела та самая медичка-сержант, что осматривала его вчера вечером. Она отдала его в распоряжение дежурного по роте, а сама зашла к прапорщику Грешину, чтобы о чём-то с ним побеседовать.

Голецкий выглядел хорошо, хотя и изо всех сил старался выглядеть плохо. Зублин жестом отправил его в кровать, и тот повиновался.

Из кабинета прапорщика доносились обрывки разговора медички с Грешиным:

– …ну я там, конечно, таблеток ему дала, не то что бы каких серьёзных, так, для общей профилактики…

– …много?..

– …да нет, буквально пару штук, объесться он ими точно не объестся…

– …и как он вообще? симулиъует, как считаете?..

Дальше медичка заговорила тише, и её больше не было слышно. Да и в основной своей массе нам было по барабану на этот разговор. Куда как больше нам хотелось урвать хотя бы десять-пятнадцать минут сладкого послеобеденного сна. И мы их урвали. Мы закрыли глаза и забылись безмятежным…

– РОТА, ПОДЪЁМ!!!

Как забылись – так и опомнились.

Мы заправили кровати, которые уже научились на армейский манер называть «шконками», и построились для дальнейших указаний. Дальнейшие указания исходили от прапорщика Грешина.

– Так, значит щас. Тъое идут в наъяд. Их в дОсуга, пусть учат обязанности как следует. У остальных стъоевая. Вопъосы?

– Никак нет! – зачем-то ответили мы, хотя обращался прапорщик не к нам.

– В наъяд идут: Батонов, Тихонцев, Голецкий. Выйти из стъоя!

Батонов, Тихонцев и Голецкий вышли.

– Остальные – фоъма одежды номеъ пять, с ъядовым Бъусом на плац. Анукаев!

– Я!

– Сегодня заступаешь дежуъным по ъоте. Вопъосы, жалобы, пъедложения?

– Никак нет!

– Вот и славно. Занимайтесь!

Мы и занялись.

Когда уже после ужина мы пришли в роту, нас встретил рядовой Голецкий, стоявший на тумбе с унылым выражением лица. За то время, что он провёл в войсках, это выражение впечаталось в самый его череп. Мы построились на центральном проходе, который гораздо проще было называть «ЦП» и не париться. Перед нами с короткой речью выступил новый ответственный сержант, которого мы раньше не видели. Говорил он в своеобразной манере.

– Я_нахуйбля_сержант_нахуйбля_пришёл_нахуйбля_чтобы…

Сержант не говорил, а печатал. Печатал, по всей видимости, на сломанной клавиатуре, на которой отвалилась клавиша «Пробел». Решение, как это водится в армии, он нашёл тактическое: заменил пробелы в своей речи на «_нахуйбля_», и дело с концом. А может, это было изощрённое хокку – мы не знали, и нам было всё равно. Десять часов строевой в день отбивали у нас всякое желание пропускать происходящее через себя.

После своей речи сержант стал учить нас правильно выходить из строя. Делать это нам не хотелось. Ноги болели и молили о покое. Ступни воинов-железнодорожников расплющивались до патологических степеней плоскостопия, делая их всё менее и менее пригодными к военной службе. Моральный дух падал. Хотелось курить, спать и распутствовать, хотя даже распутствовать уже не хотелось. Бухнуть бы. Или хотя бы конфету грушевую пососать – и то славно.

На пятой минуте упражнений по выходу из строя меня спас рядовой Брус.

– Товарищ сержант, разрешите Альпакова забрать? – спросил он.

– А_нахуй_тебе_бля_его_забирать_нахуйбля???

– Я его в писари готовлю. Командир роты в курсе.

– Ну_тогда_конечно_забирай_его_нахуй_бля!!!

Я вышел из строя как положено и был счастлив уединиться с Брусом в отдельной комнатке: только он, я и грех подделки подписей в журнале инструктажа техники безопасности. Я отсосал около десятка припасённых с завтраков, обедов и ужинов грушевых конфет, пока писал всю эту галиматью.

Дверь в комнату, где я этим занимался, была открыта. Через дверной проём я мог видеть погружённого в уныние Голецкого, стоявшего на тумбе.

– Товарищ рядовой, разрешите обратиться, рядовой Голецкий, – жалобно мычал Голецкий, обращаясь к дежурному по роте Анукаеву.

– Чё такое?

– Разрешите смениться на тумбе? У меня ноги болят.

– Ты дурак? Я тут при чём? Зови других дневальных, договаривайся с ними.

Голецкий вздохнул и подал команду:

– Дневальный свободной смены, на выход!

Но никто не выходил.

Я видел вытянутые тени Батонова и Тихонцева, тусовавшиеся где-то возле сортира и о чём-то перешёптывавшиеся.

– Дневальный свободной смены, на выход!

– …слыш, тихий, иди глянь, чё он хочет…

– …да ну его. жук. смениться небось хочет, чтоб зашкериться потом и на тумбе не стоять…

– …от даёт! кто вообще так делает?..

– …хз, этот точно может. ну его, говорю…

– Дневальный свободной смены, на выход!!!

– Да_нахуй_ты_бля_орёшь???

– Виноват, товарищ сержант, – дрогнул голос Голецкого и растворился в беспробельной речи безымянного сержанта.

Глава 6

Каждый вечер перед сном мы мыли ноги холодной водой. Это было обязательно. Сначала в этом было мало приятного, но потом мы привыкли. Мы вообще ко многому привыкли. Привыкли вставать в шесть утра, одеваться и в шесть ноль пять бежать вниз, на плац, на утреннюю зарядку. Привыкли бриться против роста щетины, привыкли сбривать лишний пух с шеи так, чтобы на затылке оставалась ровная линия волос, называемая «кантиком». Привыкли резко и синхронно поворачивать головы в строю всякий раз, когда звучит команда «Равняйсь!» – привыкли вообще всё делать синхронно. Мало-помалу, мы прощались со своей прошлой дряблостью, бесформенностью и шарообразностью и приобретали кубическую, единую, стандартную форму, которую из нас – хотели мы того или нет – должен был слепить всемогущий устав.

Толстяки худели. Их жир либо превращался в мышцы, либо пошёл нахер, козёл! Тощие ребята набирали вес: масло, сливочное масло и пельмешки с маслом делали своё дело. Парни со спортивным телосложением тоже менялись: в начале КМБ их мышцы напоминали воду в пакетиках, теперь их сиськи и пресс были высечены из дерева. Мы становились одинаковыми. Ещё немного, и нас было бы не отличить друг от друга. И, как ни парадоксально, именно в этот момент личности наши, освобождённые теперь от всех гражданских понтов и шелухи, просились наружу.

В середине второй недели состоялось наше первое знакомство с оружием. Познакомил нас с ним заместитель командира учебной роты, старший лейтенант Рабок.

– Р-няясь! Сырна!

Рабок любил поесть и жрал всё, что плохо лежит. Если в слове плохо лежали буквы – он и их жрал, выплёвывая то, что не мог прожевать.

– Знач, это – оружие. Автомат, знач, Калашникова. Прошу, знач, любить и жаловать.

После знакомства – первое свидание и первые прикосновения. Каждому из нас дали по автомату без магазина, чтобы мы почувствовали на себе вес оружия и привыкли к нему.

– Знач, товарищи солдаты, обращаю ваше внимание! Автомат Калашникова – это не тёлка. Его не надо бояться.

– А тёлок, стало быть, надо? Хы-хы-хЭ, – неожиданно для самого себя пробасил из строя Отцепин.

– Это кто сказал?

– Рядовой Отцепин. Виноват, товарищ старший лейтенант, больше не повторится.

– Упор лёжа, Отцепин. Толкнуть землю два раза по пятьдесят раз. Рядовой Зублин, посчитайте.

– Есть, та-щ старшльтенант!

– В общем… В том смысле, что не надо бояться, знач… понимаш… дёрнуть где-то там. Ущипнуть. Пиздануть как следует. Все движения с автоматом Калашникова, знач, делаются резко, дерзко и как в последний раз. Это понятно?

– Так точно!

После первых прикосновений и робких попыток станцевать первый медляк – сразу к делу. На наших глазах Рабок достал из штанов очки, надел их на нос и принялся разбирать свой автомат по составляющим.

– Это, знач, шомпол. От-так вот мы его, х-хаха! Н-на, сука! От, хорошо! Теперь вот это, знач, пламегаситель. А это, сзади, крышка ствольной коробки. Встаём, жмём вот в эту точку и потом со всего маху, во-от сюда – ЕБЛЫКС!!! От-так, засадил, пошла, с-сука!

Позже мы закрылись в учебном классе и попробовали проделать со своими автоматами всё то же самое. Рабок наблюдал за нами и давал советы.

– Не так! Куда ты его суёшь? Да в руку не бери, тут же смазка на нём, ёбана рот! Засади и зафиксируй, чё ты с ним играешься, понимаш?

Лысенький и толстенький старлей скакал козликом от парты к парте, стараясь уследить за всем. Нас это дело быстро утомило, и мы хотели, чтобы всё уже побыстрее закончилось.

Когда всё закончилось, нас отвели на перекур. Автоматы остались в классе: лежать покойно и ждать, пока мы передохнём и снова придём с ними повошкаться.

Затем последовала уже отработка строевых движений с оружием, уже на плацу.

– Знач, при команде «Рнясь!» с оружием в строю вы, знач, выполняете все те же действия, что и без оружия, понимаш. Но по команде «Сырна!»… Внимательно, знач, слушайте и запоминайте, это важно будет!.. По команде «Сырна!» надо не просто повернуть голову в исходное положение, понимаш. Надо ещё и положить левую… Ле-Ву-Ю!!! руку на цевьё. Делать это нужно р-р-резко, жёстким хлопком, чтобы автомат издал, понимаш, характерный звук. Такой: «клик!» И этот «клик!» я хочу слышать от вас, понимаш, красивый и одновременный. Вопросы?

– Никак нет!

– Знач, пробуем. Р-РНЯСЬ!

Синхронный поворот бритых голов вправо.

– СЫРНА!

«Клик, пуЛьк, блемБ»

– Вот это, понимаш, полная хуйня. Пробуем ещё раз. Р-РНЯСЬ!

Синхронный поворот бритых голов вправо.

– СЫРНА!

«Клюк, плюП, бИм»

– Ай, бля! – вскрикнул Тихонцев, слишком сильно стукнувший ладонью о цевьё.

– Хуйня. Ещё раз. Р-РНЯСЬ! СЫРНА!

«Плюм, пим, пБып»

– Хуйня. Ещё раз. Р-РНЯСЬ! СЫРНА!

«Клям, пиКт, БуБ»

– Хуйня. Ещё раз. Р-РНЯСЬ! СЫРНА!

«Книг, кинг, кОнг»

И так до обеда. И после обеда. И изо дня в день.

Рабок и дальше знакомил нас с премудростями владения оружием. Мы наслаждались его обществом. Когда нам выпадала редкая минутка покоя на перекуре, в которую мы могли наконец потрещать друг с другом за жизнь, мы перемывали косточки новым персонажам, с которыми сводила нас армейская действительность.

– Ну чё, как тебе Рабок?

– Старлей-то?

– Ну.

– Ххы-хэ! Славный малый.

– Тупее взгляда, чем у него, я в жизни не видел.

– Зато он спокойный. Не как Максимушин какой-нибудь. Тот умный и злой. Лучше уж тупой и ласковый.

– Он даже считать нормально не умеет. Слышал, как он считает?

– Не.

– «Арз, два три!» Прикинь, он даже в слове «Раз» буквы перепутал.

– Да он сожрал их просто. Потом понял, что зря сожрал, выплюнул, а они перемешались.

– Хы-хэ-хэ! И фамилия у него говорящая кстати, заметил? Типа даже не Раб, а так, Рабок, да и хуй с ним.

– Рабок-колобок.

– Рабок-жопоног.

– Рабок-… ширинка обоссанная!

– Не-е, ну это уже херня какая-то.

– Ага. Ты, внатуре, откуда это взял?

– Да у него реально моча на брюках. Не видели?

– С кем не бывает… Но вообще на ширинку мужику смотреть – это такое себе.

– Ага.

– Хэ-хэ!.. Не, чё ни говори, Рабок – норм пацан. Свой.

В пятницу нас уже начали готовить к стрельбам, которые должны были состояться после Нового года. На этих стрельбах мы должны были выстрелить шесть раз. Именно шесть – ни больше, ни меньше. Откуда взялась эта цифра, мы не знали. Почему не пять? Или не три? Или не десять? Да какая разница! Отстрелялся – и дело с концом. Чего переживать?

Но офицерский состав переживал. Потому-то и готовить к стрельбам нас начали аж за несколько недель до. Подготовку на начальных этапах поручили Зублину и Анукаеву. Пятничный вечер мы встретили в касках, в бронежилетах и с тремя автоматами на взвод.

– Молодые люди! – говорил рядовой Зублин, – Очень важно отработать все движения. Весь… этот… как его, ёпп?

– Алгоритм, – вспомнил Анукаев.

– Ага, во! Алгоритм, охуительное слово! Поверьте, это в ваших же интересах. Поэтому. Чтобы вы лучше запомнили весь… всё вот это вот, я буду бить вас по каске вот этой палкой.

– Да не пугай ты их, Зуб, чё ты.

– Конечно, делать я это буду только если вы будете косячить и нарушать… вот эту вот всю… короче, если вы будете делать не то, что надо делать. Это понятно?

– Так точно!

– Итого, – подытожил Анукаев, – Умные пацаны могут быть спокойны. Ну а тупые тупее уже не станут. Знаю, не всем это понравится, но поверьте мне: если вы накосячите на полигоне, с заряженным оружием, майор Болдырь стукнет вас по каске так, что мозжечок зазвенит.

Майор Болдырь был заместителем командира части по работе с личным составом. Замполитом. Видели мы его только на картинке. За пару дней до этого мы часами смотрели на фотографии разных майоров, капитанов и подполковников и учили их имена, фамилии и отчества. Все они были нашими начальниками и заместителями командира части по чему-то там. В их числе был и майор Болдырь. Его и остальных начальников каждый солдат должен был знать в лицо и по имени. Иначе мудак он, а не солдат.

Мы стали по очереди отрабатывать подход к огневому рубежу и всяческие манипуляции с автоматом, которые нужно было произвести перед началом стрельбы из положения лёжа. На манер курантов забили первые удары палки Зублина по нашим каскам.

– Куда ты затвор дёргаешь?!! С предохранителя сначала сними!!!

«БОМ-М-М!»

– Чё ты ноги раскинул, воин?!! Ты жаба или солдат?!! Правая нога прямая, как продолжение автомата!!!

«БОМ-М-М!»

– Товарищ рядовой, рядовой Батонов стрельбу окончил!

– …

– Вон, смотри, пусто! Патронов нет!

– Нахуй ты мне затвор открыл, Батонов?!! Команда была?!! Окончил стрельбу – жди команды «Автомат к осмотру»!!!

«БОМ-М-М! БОМ-М-М! БОМ-М-М!»

Из всех нас больше всех по каске получил Батонов. У него не получалось запомнить алгоритм действий так же, как у Зублина не получалось запомнить слово «Алгоритм». Они нашли друг друга. Батонов получал от Зублина по каске и смеялся. Зублин барабанил по каске Батонова и тоже смеялся. Вся эта активность им нравилась и обоих вполне устраивала.

И тут на центральном проходе появился прапорщик Совин. В тот день он остался ответственным по этажу и доселе сидел себе в канцелярии и занимался тем, чем он обычно занимался во время ответственности. Шум, бой «курантов» и смех Батонова с Зублиным выманили его наружу.

– Это чё такое? – спросил он.

– Так это… подход к рубежу отрабатываем, та-щ прапрщк.

– Зублин, ты дурак? Я сейчас эту палку возьму и без каски тебя отпизжу, понял?

– Так точно, товарищ прапорщик…

– Ещё раз увижу такое – капец тебе и башке твоей, понял?

– Так это… та-щ прапрщк, я ж это… чтоб они лучше запомнили…

– Зайди-ка ко мне на минуту.

– Есть, та-щ прапрщк.

Зублин в миг похудел. Плотный, сытый и сдобный, он вдруг скрючился и сдулся до размера его же палки, которую он до того, как пойти в кабинет к прапорщику Совину, положил на пол рядом с лежавшим на коврике Батоновым. Мы стали всерьёз переживать за него. Батонов подорвался было, чтобы самому зайти к Совину и расставить всё по местам, но Анукаев его остановил. Дверь за Зублиным закрылась, и тишину казармы теперь нарушал лишь голос Совина, доносившийся из-за неё.

– …зублин, ты как вообще, в себе, нет?..

– …да я это, та-щ прапрщк, я…

– …я это, я то… сука, к ним на той неделе комитет матерей приедет. спросит, мол, чё, ребята, как служится. а они им про твои методы, блядь, обучения расскажут?..

– …та-щ прапрщк, так болдырь, он же ш…

– …болдырь-хуёлдырь, прости-господи. ты что ли болдырь? а?!

– …никак нет…

– …ну так а чё тогда? башкой думай своей тупой хоть немного!..

– …понял, та-щ прапрщк. виноват!..

– …ещё раз такое увижу – пизда тебе и всем, и вся, понял? одно дело прокачать. а это уже на дизель тянет. хочешь на дизель?..

– …никак нет, та-щ прапрщк. не хочу…

– …в понедельник им максимушин, кстати, фильм про дизель покажет. ты с ними посмотришь и мне доложишь, что увидел. письменно, на бумаге. понял?..

– …есть, та-щ прапрщк…

– …давай, иди…

Зублин вышел из кабинета. Он очень хотел, чтобы его сейчас никто не видел, и очень хотел раствориться в пространстве. И он растворился. Вжух! И нет его.

Чтобы как-то сгладить неловкость момента, Анукаев объявил внеочередной перекур. Потом он спросил разрешения у прапорщика Совина.

– Разрешите вывести учебную роту в курилку?

– Давай. Только быстро.

Услышав благую весть, мы сдали оружие, прибрались и уже через минуту построились на центральном проходе по форме номер «пять».

В курилке в царственных позах стояли какие-то типы. Лиц их не было видно. Погон – тоже, одни только тёмно-зелёные силуэты. Анукаев издалека идентифицировал их как офицеров или того хлеще – прапорщиков. Он остановил наш строй и судорожно принялся считать нас. Мы не поняли, зачем всё это.

– Да девятнадцать нас, та-щ рядовой, – пробасил Отцепин.

– Точно?! – переспросил Анукаев, на всякий случай ещё раз пересчитав.

– Сто пудов.

– Ладно. Равняйсь! Смирно! По направлению курилки шагом!.. Марш!

«Хтрум-хтрум-хтрум!» – и мы снова зашагали к курилке. Уже перед ней Анукаев опять остановил нас и подошёл к стоявшим там то ли офицерам, то ли того хлеще – прапорщикам. Вечер был мрачный и снежный, и даже будучи рядом с этими фигурами, мы не видели ни их лиц, ни погон. В кутерьме декабрьской вьюги было совершенно невозможно разглядеть какие-то отличительные черты у этих двух важных силуэтов, кроме, собственно, их важности.

Но Анукаев, подойдя ближе, всё-таки различил их.

– Товарищ …, разрешите присутствовать в количестве двадцати человек? – спросил Анукаев, дав ветру сдуть с его вопроса всё самое важное.

– Заходите, заходите, – ответили важные силуэты.

– Справа в курилку марш!

Как только мы зашли, силуэты побросали свои сигареты и ушли прочь.

– Та-щ рядовой, а нафиг было разрешения спрашивать? – спросил Отцепин.

Анукаев оглянулся посмотреть, не услышали ли этого дурацкого вопроса важные силуэты. Не услышали. Анукаев ответил:

– В смысле «нафиг»? Порядок такой.

– Какой?

– Такой, ёпте. Если в курилке офицер там или прапор, или сержант даже – надо разрешения спросить прежде, чем зайти.

– Нахуя?

– Чтобы было дохуя! Надо так и всё.

– А если другой рядовой на курилке стоит допустим? Тоже надо спрашивать?

– Нет. С рядовыми вы в одной этой… как её?.. ну, ты понял, короче. В одной касте типа: солдаты и матросы. Все, кто выше, те… тупо выше, понял?

– Х-хЭ! Ну система! – заключил Отцепин и о чём-то ещё спросил Анукаева. О чём – я не слышал, потому что ко мне подкрался Голецкий.

– Гриша, чё мне делать? – спросил он, спалив читателю моё имя.

– В смысле?

– Как вообще быть? Я не понимаю. Не понимаю! Не могу я здесь. Как? Как ты-то здесь находишься вообще? Тебе норм?

– Ну, так… в целом сойдёт.

– Как? Почему? Почему тебе норм, а мне нет? Как сделать, чтоб мне стало норм?

Голецкий смотрел на меня сквозь снег своими блестящими глазами, в которых читалось отчаяние. Я посмотрел вокруг. Вокруг стояли ребята и хорошо проводили время. Отцепин общался с Анукаевым и выведывал у него тайны и тонкости армейской службы. Батонов разговаривал с Тихонцевым: что-то тихонько шепнул ему, показав куда-то пальцем, отчего Тихонцев заржал как довольная лошадь. Ветер шумел и гнал куда-то острые и лёгкие на подъём снежинки, которым, в общем-то, было всё равно, куда лететь. В воздухе пахло свежестью. Эту идиллию нарушало лишь круглое лицо Голецкого, мармеладные щёки которого тряслись на ветру, точно лоскутки дырявого паруса. Оно смотрело на меня, курило и ждало ответов.