Воспоминания петербургского старожила. Том 1

Е. Курганов в своих работах о русском литературном анекдоте выделяет две линии в его развитии – аристократическую и буржуазную. По его мнению, «Вяземский, создавая апологию русской дворянской культуры, обосновывая ее особую цивилизаторскую миссию, подчеркивая, что эта культура выразилась не только в шедеврах искусства, но и в несомненной высоте форм быта („утонченность общежития“) <…> во многом опирался на литературный (историко-биографический) анекдот». В эти же годы (1830–1840-е) «беллетрист, драматург, поэт, художественный критик Н. В. Кукольник также стал собирать анекдоты. Причем отбор сюжетов проводился абсолютно целенаправленно, даже жестко, определяясь установкой на компрометацию блистательности придворно-дворянского быта, на резкое обнажение поверхностности российского европеизма и скрывающуюся под ним дикость нравов»[49].

Бурнашев был представителем второй линии, он по большей части стремился дезавуировать представителей аристократии и высокопоставленных чиновников. Особенно наглядно эта тенденция проявилась в тех анекдотах нецензурного характера, которые он писал не для публикации, а для Н. С. Лескова, платившего Бурнашеву за них, чтобы поддержать престарелого и не имеющего ни пенсии, ни заработка литератора и чтобы, возможно, использовать в своей литературной работе (как использовал он автобиографию «Мой литературный формуляр…», опубликовав ее со своими комментариями в очерке «Первенец богемы в России»).

Составляя настоящий сборник, я оказался в сложной ситуации. У меня не было возможности собрать в этом издании все мемуарные тексты Бурнашева, поскольку получилось бы не менее трех объемистых томов, на что не рассчитана данная серия и что потребовало бы очень трудоемкой работы. Кроме того, «ретроспективные» (по определению автора) тексты Бурнашева можно условно разделить на три части, причем если первые две (собственно воспоминания Бурнашева и воспоминания, записанные с чужих слов) можно отнести к числу мемуаров, то третья носит иной характер, представляя собой историко-литературные очерки, написанные на основе публикаций переписки и воспоминаний, как, например, обширный текст «Воспоминания об А. Е. Измайлове». О характере работы над этим очерком Бурнашев писал в 1867 г. В. Р. Зотову: «Воспоминания эти не вполне мои, так как я помню А. Е. Измайлова бывши тогда мальчиком очень небольшим; а переданы мне особою гораздо постарше меня и бывшею ему сродни. <…> Особа, мне сообщившая эти подробности и анекдоты, передала мне также очень много нигде не напечатанных и боявшихся строгости тогдашней цензуры стихотворений Измайлова (таких стихотворений в очерке нет. – А. Р.), а главное, полный за несколько лет экземпляр „Благонамеренного“ (журнал Измайлова. – А. Р.) с презанимательною картиною того времени и понятий тогдашних»[50]. Для написания очерка об Измайлове Бурнашев помимо комплекта «Благонамеренного» использовал еще несколько источников: «Мелочи из запаса моей памяти» М. А. Дмитриева (Изд. 2. М., 1869), статью Е. Я. Колбасина о Д. И. Хвостове «Певец Кубры» (Время. 1862. Кн. 6), письма Измайлова И. И. Дмитриеву (Русский архив. 1871. № 7/8) и статью А. Д. Галахова в «Современнике» об издании сочинений Измайлова (1849. № 12; 1850. № 10, 11). Собственно воспоминаний, даже чужих, там очень мало.

Не мог я следовать выбору самого Бурнашева, готовившего собрание своих текстов для издания у М. Вольфа. Он вырезал все анекдоты из очерков, объединив их с взятыми из печатных источников чужими в отдельный том, вычеркнул ряд фрагментов и, самое главное, насытил предисловие и некоторые очерки обширной, грубой и неубедительной полемикой со своими критиками. Тем самым он существенно изменил мемуары, а ведь литературным фактом стали именно публикации их в периодике.

Нецелесообразно было повторять и состав сборника Ю. Г. Оксмана, поскольку он планировал издать книгу весьма небольшого объема и использовал только публикации в журналах, причем его интересовали лишь мемуары о литераторах, а я считал нужным отразить также газетные публикации, в том числе воспоминания о государственных деятелях и о рядовых людях той эпохи.

Поэтому в сборник были включены те мемуарные очерки, которые являются, с моей точки зрения, наиболее интересными и информативными. Вначале помещены ключевые для мемуаристики Бурнашева очерки о литературных салонах, а далее они даны в хронологическом порядке описываемых событий.

Отмечу еще несколько моментов, касающихся содержания книги. В воспоминаниях Бурнашев неоднократно упоминает свой возраст, из которого следует, что он считал годом своего рождения 1812-й, однако в свидетельстве из консистории, данном в 1829 г.[51], значится 1810 год. У меня нет сведений, какая из этих дат верна, я только оговариваю здесь это обстоятельство, чтобы не возвращаться к нему в комментариях.

Очерки Бурнашева печатаются с учетом современных норм орфографии и пунктуации, но с сохранением ряда особенностей написания Бурнашева («танцовать», «галстух» и т. п.), кроме того, в тексте раскрыты нестандартные сокращения имен и отчеств (типа «Вас. Гр.»). Переводы части многочисленных предложений, приведенных в тексте на французском языке, были даны в оригинале. Возможно, перевод делали сотрудники периодических изданий, в которых печатались мемуарные очерки Бурнашева; хотя некоторые места переведены неполно или неточно, эти переводы оставлены без исправлений. При комментировании использованы те примечания Ю. Г. Оксмана, которые носили исследовательский характер, с указанием, что они принадлежат ему. Реалии комментируются только при первом упоминании.

Хочу поблагодарить Веру Аркадьевну Мильчину, оказавшую неоценимую помощь в подготовке этой книги переводом с французского наиболее сложных выражений и комментариями некоторых французских реалий, а также Алексея Юрьевича Балакина, Илью Юрьевича Виницкого, Екатерину Игоревну Вожик, Наталью Александровну Гринченко, Ларса Клеберга, Татьяну Владимировну Мисникевич, Полину де Мони, Наталию Алексеевну Огаркову, Сергея Алексеевича Попова, Дамиано Ребеккини, Льва Иосифовича Соболева, Леонида Сергеевича Чекина, Манфреда Шрубу и Ирину Евгеньевну Юдину за справки по ряду конкретных вопросов.

А. И. Рейтблат

В. П. Бурнашев – газетчик и мемуарист середины XIX века[52]

Владимир Петрович Бурнашев (1812–1888) вошел в литературу в 1828 г., в год рождения Л. Н. Толстого и Н. Г. Чернышевского. Его первым журнальным ментором был П. П. Свиньин, заказавший ему для «Отечественных записок» некролог вдовы императора Павла, а первой формой литературного гонорара, с которой познакомился будущий сотрудник «Дела» и «Биржевых ведомостей», была «награда перстеньком» из дворцовой канцелярии – «ценою в 100 рублей ассигнациями с бриллиантовой пылью» – по тарифной сетке царского двора, установленной для придворных одописцев XVIII столетия.

В течение двух-трех лет литературная работа являлась для Бурнашева лишь бесплатным приложением к канцелярской. Рецензии, очерки, переводы и компиляции всякого рода, которыми он снабжал «Отечественные записки», «Северный Меркурий»[53], быстро открыли перед ним двери влиятельных литературных салонов, но сколько-нибудь заметного положения в них он все же не занимал до самого своего внедрения в «Северную пчелу».

В «Отечественных записках» и в «Литературной газете», в которых печатался Бурнашев, вскоре стал участвовать и Гоголь. В его письме от 19 декабря 1830 г. к родным сохранился и первый по времени авторитетный литературный отклик на писания Бурнашева.

«Что вы нашли моего в этом лоскутке бумаги? И я, посвятивший себя всего пользе, обработывающий себя в тишине для благородных подвигов, пущусь писать подобные глупости, унижусь до того, чтобы описывать презренную жизнь каких-то низких тварей, и таким площадным, вялым слогом. <…> Даже имя, подписанное под этой статьею, не похоже на мое – там, если не ошибаюсь, написано: „В. Б – в“. Зная, что вы мне не поверите без доказательства (я не знаю, чем я утратил ваше ко мне доверие; я вам говорил, что вы не встретите в посылаемом вам журнале ничего моего; вы мне не поверили), я старался всеми силами узнать имя автора этой пиесы, и наконец узнал, что с моей стороны и не хорошо, потому что автор сам, может быть, чувствовал глупость этой статьи и не выставил полного своего имени, а я принужден объявить: это некто Владимир Бурнашев, служащий здесь, говорят, даже хороший молодой человек»[54].

Определенной линии общественно-литературного поведения у В. П. Бурнашева в начале 1830-х гг. еще не было. Он одновременно участвовал и в органах печати, близких Пушкину и его окружению («Литературная газета», «Литературные прибавления к Русскому инвалиду»), и в изданиях, резко враждебных Пушкину, как слева (буржуазно-радикальный «Северный Меркурий»), так и справа (официозная «Северная пчела»). Эта наивная безответственность начинающего автора была юмористически обнажена в 1831 г., когда А. Ф. Воейков и М. А. Бестужев-Рюмин, в самом разгаре полемики «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» с «Северным Меркурием», оба воспользовались инициалами В. Бурнашева для подписи направленных ими друг против друга статей.

Период безвестного прозябания кончился для Бурнашева в 1832 г.

Как мастер рекламно-авантюрных жизнеописаний «русских гениев» из низов, как популяризатор талантливых самородков-новаторов в области фабрично-заводской и кустарной промышленности, он умело приспособляется на страницах «Северной пчелы» к интересам основной массы ее читателей, согласуя в то же время свой фельетонный материал с агрессивно-протекционистским курсом русской официальной экономической политики 30-х гг. Одно из позднейших мемуарных признаний Бурнашева не оставляет сомнений в том, что он отдавал себе полный отчет в характере заказа, выполняемого его писаниями о табачном фабриканте Василии Жукове, о скрипичном мастере Батове, о сургучнике и макаронщике Плигине, о резчике Василии Захарове и о многих других замечательных русских «изобретателях и производителях».

«Я тогда питал, – вспоминал Бурнашев, – приобретенную мною еще от первоначального моего сотрудничества у Павла Петровича Свиньина, издателя прежних „Отечественных записок“, страстишку к русским фабрикантам, ремесленникам, торговцам, особенно ежели люди эти были мало-мальски замечательные самородки. Отсюда ряд восторженных моих статей в „Северной пчеле“ о различных производителях чисто русского закала. Успех статьи моей о Вас. Гр. Жукове, наделавшей так много шума в столице и даже в России, заставил Греча относиться ко всем этого рода моим статьям с любезною снисходительностию и даже некоторою внимательностию, основанными, с одной стороны, на том, что раза два тогдашний шеф Корпуса жандармов, обоготворяемый Гречем, Александр Федорович Бенкендорф похвалил эти статьи за их направление и сказал, что они приходятся даже по вкусу государю императору, желающему всевозможных успехов отечественной фабричности и ремесленности, в необходимом развитии которых его поддерживал своими постоянными доводами министр финансов Е. Ф. Канкрин. С другой стороны, Греч ценил статьи мои еще и потому, что они делали фурор между читателями Гостиного двора и вообще между читателями из почтенного „российского купечества“, которые, по прочтении этих довольно романических, правда, монографий русских ремесленников или торговых людей, частенько восклицали: „Ишь ты, „Пчелка“-то как славно, шельма, жужжит! Ан, наш брат русак-то агличанина аль немца иного так себе за пояс-то затыкает!“ И эти патриоты сильно подписывались на „Пчелку“»[55].

В первом ряду фельетонистов «Северной пчелы» В. П. Бурнашев оставался около трех лет, в течение которых весь запас культивируемых им тем оказался, очевидно, исчерпанным. Постепенно вытесняемый из газеты В. М. Строевым, публицистом с более ярким и разносторонним литературным багажом, Бурнашев пошел не на расширение своего фельетонного репертуара, а на работу в совершенно новой для него области: в 1835 г. он успешно дебютировал как детский писатель.

Первая «Детская книжка на 1835 год, которую составил для умных, милых и прилежных маленьких читателей и читательниц Владимир Бурнашев» встречена была восторженной рецензией Белинского: «Мы взяли эту книжку с полною уверенностию, что найдем в ней пошлый вздор, – и приятно обманулись в своем ожидании, – писал Белинский в „Молве“ в 1836 г., – г-н Бурнашев обещает собою хорошего писателя для детей – дай-то бог! Его книжка – истинный клад для детей. Первая повесть, „Русая коса“, бесподобна. Именно такие повести должно писать для детей. Питайте и развивайте в них чувство; возбуждайте чистую, а не корыстную любовь к добру, заставляйте их любить добро для самого добра, а не из награды, не из выгоды быть добрыми; возвышайте их души примерами самоотвержения и высокости в делах и не скучайте им пошлою моралью. <…> Мы очень рады, что можем отдать г. Бурнашеву должную справедливость и уверить его, что мы почитаем себя вправе многого надеяться от него»[56].

Ожидания Белинского, однако, не оправдались. С 1835 по 1838 г. Бурнашев (под именем Виктора Бурьянова) выпустил, правда, около полутора десятков оригинальных и переводных книг для детского чтения, но художественный и моральный уровень всех этих «Прогулок с детьми» по С.-Петербургу, по России и даже по «Земному шару», «Библиотек детских повестей и рассказов», «Энциклопедических русских азбук» и пр. и пр. был до крайности убог, а идеологический уровень откровенно приспособлен к той же системе показной «официальной народности», которую Бурнашев популяризировал в своих фельетонах о русских самородках в «Северной пчеле». Петербургский псевдонародный эпос, героями которого были для Бурнашева такие двигатели национальной промышленности, как В. Жуков, Чурсинов, Плигин, Серебрянников и Головкин, естественно смыкался в его рассказах для детского чтения с идиллическими фантасмагориями из крестьянской жизни, тенденциозно подменявшими реальную бытопись русской крепостной деревни этой поры[57].

«Бурьянов пишет для детей так много, что один журнал назвал его за плодовитость детским Вальтером Скоттом, – отмечал Белинский, имея в виду иронический отзыв Сенковского в „Библиотеке для чтения“. – В самом деле, г. Бурьянов много пишет, и потому между ним и В. Скоттом удивительное сходство! Против этого нечего и спорить. А между тем г. Бурьянов все-таки самый усердный и деятельный писатель для детей, и если бы в литературной деятельности этого рода все ограничивалось только усердием и деятельностью, т. е. если бы тут не требовалось еще призвания, таланта, высших понятий о своем деле и, наконец, знания языка, то мы бы первые были готовы оставить за ним имя какого угодно гения <…>»[58]

Количество у Бурнашева никогда не переходило в качество. Его провалы как поставщика литературы для детей настолько серьезны, что даже в своем позднейшем литературном формуляре Бурнашев предпочитал обойти полным молчанием все свои многочисленные труды второй половины 30-х гг., не отметив даже вскользь своих лавров пионера в сфере оригинальной детской и юношеской литературы, чтобы иметь право не касаться и обстоятельств своего неожиданно быстрого провала на этом пути.

Переход на новые позиции совершен был, однако, в полном порядке. Фельетонист «Северной пчелы» и детский писатель облюбовал для себя почти не тронутую до него область массовой научно-популярной литературы, преимущественно сельскохозяйственной. Материал одной из его ранних книжек – «Беседа с детьми о хозяйстве домашнем, сельском, мануфактурном и о торговле» – получил новую жанровую форму в бойких «Разговорах о сельском хозяйстве с воспитанниками Удельного земледельческого училища» (6 тетрадей. СПб., 1836–1839), в «Энциклопедии молодой русской хозяйки» (1839), в «Беседах петербургского жителя о сельском хозяйстве» (1838–1845), в «Деревенском старосте Мироне Иванове» (1839) и многих других компиляциях. Совмещая эту работу с административно-педагогической деятельностью в Образцовом земледельческом училище, Бурнашев изредка начинает печататься в специальных отделах «Отечественных записок», в то самое время, когда в этом журнале появлялись статьи Белинского, Герцена, В. И. Даля, В. Ф. Одоевского и др.[59]

Выход в свет в 1844 г. редактированных Бурнашевым «Воскресных посиделок» – серии научно-популярных книжек «для доброго народа русского» – ставит, однако, крест на отношениях Бурнашева с органами прогрессивной печати. Фальшивый, приторно-официозный стиль, литературная беспомощность и рептильно-казенные установки этого издания вызывают резкие протесты на страницах «Отечественных записок» и «Литературной газеты», сводящиеся к формуле: «Сочинитель или сочинители взялись не за свое дело – учить „добрый“ народ русский. Учить его могут только те, которые с истинным литературным талантом и высоким образованием соединяют теплую любовь к народу, понимают его потребности, сочувствуют его нуждам. В Англии для народа пишут такие люди, как лорд Брум, во Франции – Ламартин, Дюпен. А у нас большею частью принимаются за это дело бог знает кто»[60]. Сельскохозяйственные агитки в стихах, которыми Бурнашев неудачно пытался оживить текст «Воскресных посиделок», печатно интерпретировались как примеры самого низкопробного виршеплетства[61].

Молодой Некрасов в стишках «Крапива», «Устрицы», «Артишоки» пародировал призывы Бурнашева к культуре картофеля, а в послании «Рифмачу» увековечил его же рассуждения «При осторожности погрома не страшись» и пр., явно предвосхищавшие некоторые строфы Козьмы Пруткова.

РифмачуПри бесталанности стихов ты не пишиИ человечества собою не смеши,Не славу тем себе, а стыд приобретешь,Что ты стишищами дубовыми несешь.

Свой литературный престиж, совершенно было подорванный «Воскресными посиделками», Бурнашев восстановил в 1848 г., выпустив в свет «Терминологический словарь сельского хозяйства». Этим специальным трудом и большим стажем журнальной работы (со второй половины 40-х гг. он принимал ближайшее участие в «Экономе» Булгарина) было облегчено несколько неожиданное на первый взгляд выдвижение Бурнашева на амплуа редактора «Трудов Императорского Вольного экономического общества». В своей новой роли Бурнашев проявил исключительные организаторские способности, сумел связаться с широкими кругами читателей, поднял в десять и двадцать раз тиражи порученных ему изданий, но все эти успехи куплены были ценою резкого снижения научной значимости всей продукции общества. Под авторитетной маркой последнего стала печататься подчас явная дребедень, ярко отражавшая в сфере специальной сельскохозяйственной литературы политические тенденции воинствующего мракобесия последних лет николаевской реакции.

«Рачением Бурнашева, – вспоминает в своем „Загоне“ Н. С. Лесков, – почти одновременно вышли две хозяйственные брошюры: одна „О благотворном врачебном действии коры и молодых побегов ясенева дерева“, а другая „О целебных свойствах лоснящейся сажи“. Исправники и благочинные должны были содействовать распространению этих полезных брошюр.

В брошюре о ясене сообщалось, что этим деревом можно обезопасить себя от ядовитых отрав и укушений гадами. Стоило только иметь при себе ясеневую палочку – и можно легко узнавать, где есть в земле хорошая вода; щелоком из ясеневой коры стоит вымыть ошелудивевших детей, и они очистятся; золою хорошо парить зачесы в хвостах у лошадей. Овцам в овчарню надо было только ставить ветку ясеня, и овцы ягнились гораздо плодущее, чем без ясеня. Бабам ясень унимал кровоток и еще делал много других вещей, про которые через столько лет трудно вспомнить. Но избяная „лоснящаяся сажа“ превозносилась еще выше.

В брошюре о саже, которая была гораздо объемистее брошюры о ясене, утвердительно говорилось, что ею, при благословении божием, можно излечивать почти все человеческие болезни, а особенно „болезни женского пола“. Нужна была только при этом сноровка, как согребать сажу, т. е. скрести ее сверху вниз или снизу вверх. От этого изменялись ее медицинские свойства; собранная в одном направлении, она поднимала опавшее, а взятая иначе, она опускала то, что надо понизить. А получать ее можно было в русских курных избах и нигде иначе, так как нужна была сажа лоснящаяся, которая есть только в русских избах, на стенках, натертых мужичьими потными загорбками. Пушистая же или лохматая сажа целебных свойств не имела. На Западе такого добра уже нет, и Запад придет к нам в загон за нашей сажей, и от нас будет зависеть, дать им нашей копоти или не давать; а цену, понятно, можем спросить, какую захотим. Конкурентов нам не будет. Это говорилось всерьез, и сажа наша прямо приравнивалась к ревеню и калганному корню, с которыми она станет соперничать и потом убьет их и сделается славою России во всем мире.

Загон был доволен: осатанелые и утратившие стыд и смысл люди стали расписывать, как лечиться сажею. „Лоснящуюся“ сажу рекомендовалось разводить в вине и в воде и принимать ее внутрь людям всех возрастов, а особенно детям и женщинам. И кто может отважиться и сказать: скольким людям это стоило жизни! Но тем не менее брошюра о саже имела распространение»[62].

В условиях революционной ситуации конца 50-х и начала 60-х гг. В. П. Бурнашев несколько растерялся. Крах николаевской системы, разметав «загон», выбил почву из-под ног и у ответственного редактора «Трудов Вольного экономического общества». Вынужденный в 1857 г. уйти из общества, Бурнашев пытается, правда, нащупать связи с новой аудиторией, начинает издавать «Листок для всех», еженедельную «газету реальных знаний, промышленности, хозяйства, домоводства и общедоступной медицины», усваивает даже модную обличительную тематику, разоблачая высокопоставленных петербургских дилетантов экономистов и агрономов, с которыми он сам еще так недавно был связан, – но ни эти писания, ни сама газета успеха не имеют. Не пускаемый в большие журналы, бедствуя или работая за гроши над дешевыми компиляциями вроде «Популярной хозяйственной библиотеки», «Русских людей всех сословий и всех эпох», сборника 5000 анекдотов «Весельчак»[63] и т. п., Бурнашев решает на время отойти от литературы и принимает приглашение на службу в Юго-Западный край.

О своей работе с 1864 по 1867 г. в качестве председателя съезда мировых судей в Балтском и Летичевском уездах Подольской губернии Бурнашев достаточно подробно повествует в своем «формуляре», пересказывать который здесь нет оснований[64]. Следует учесть только, что после возвращения в Петербург он еще года два пробавлялся случайной секретарской работой и только в 1870 г. вновь появился в печати уже как мемуарист или, точнее, по собственной его формулировке, как «фельетонист по ретроспективной части».

В одном из вариантов своей автобиографии[65] Бурнашев отмечает, что к пробе своих сил в новой области он обратился под впечатлением годовой работы у кн. Ю. Н. Голицына, знаменитого дирижера и экс-эмигранта, бывшего тамбовского предводителя дворянства, увековеченного в «Былом и думах» Герцена. Под его диктовку Бурнашев записывал, а потом переводил на русский язык французский текст воспоминаний, частично опубликованных кн. Голицыным в 1870 г. под названием «Прошедшее и настоящее». В том же году (Точнее, в 1871 г. – А. Р.) дебютировал в новом амплуа Петербургского старожила В. Б. и сам В. П. Бурнашев, поместив в «Заре» В. В. Кашпирева два мемуарных очерка: «Аракчеев и крестовская карусель в 1809 г.» и «Четверги у Н. И. Греча». Старый фельетонист и многоопытный литературный закройщик как бы на выбор предлагал аудитории 70-х гг. два варианта мемуарного письма – один (анекдотическая тематика старого Петербурга в «Крестовской карусели») явно тяготел к традиционным формам исторической беллетристики, другой («Четверги у Н. И. Греча») давал более ответственную и осторожную экспозицию литературно-бытового материала по обычному типу воспоминаний о лично виденном, слышанном и пережитом.

В широких читательских кругах обе линии мемуарных писаний Бурнашева имели настолько большой и общепризнанный успех, что перед ним сразу раскрылись двери нескольких газет и журналов. Заказами на воспоминания он был обеспечен на два-три года вперед, а в «Русском мире» В. В. Комарова получил и штатное место фельетониста. Как удостоверяет Бурнашев в своей автобиографии, политических передовиц он не писал и вообще направлению «Русского мира» не сочувствовал, ибо «газета воняла ретроградностью самою домостройскою и нелепым крепостничеством»[66]. Однако эти расхождения во взглядах не мешали Бурнашеву полтора года активно работать в «Русском мире» и при помощи знакомств, завязанных в литературно-политическом салоне В. В. Комарова, получить приглашение в «Русский архив» П. И. Бартенева и принять заказ М. Н. Каткова и Н. И. Любимова на 50 листов воспоминаний (по 60 руб. лист) для «Русского вестника».

В этих изданиях использован был в течение 1871–1872 гг. основной фонд мемуарных писаний В. П. Бурнашева, посвященных его журнальным, салонно-литературным, светским и бюрократическим связям и впечатлениям («Моя служба при Д. Г. Бибикове», «Литературные пятницы у А. Ф. Воейкова», «Воспоминания об эпизодах из моей частной и служебной деятельности», «Мое знакомство с И. Н. Скобелевым», «Лермонтов в рассказах его гвардейских однокашников»). Вперемежку с «ретроспективными фельетонами» в широко распространенных журналах он печатал еще в «Ведомостях Санкт-Петербургского градоначальства» (по контракту за 1200 руб. в год) историко-этнографические очерки, основанные на изучении быта, нравов и промыслов петербургских трудовых низов (мастеровых, ремесленников, рыбаков, охотников, мелких торговцев и т. д. и т. п.). Этот опыт освежения жанра физиологических очерков 40-х гг. с акцентировкой на моментах производственно-экономического порядка не занял видного места в литературном формуляре Бурнашева только потому, что официальная газетка, в которой этот материал появлялся, была, конечно, вне литературы. В последней Бурнашев занимал определенное место уже только как Петербургский старожил В. Б., как мемуарист, писания которого печатались в «Русском вестнике» рядом с «Бесами» Достоевского, сочувственно цитировались в фельетонах Буренина в «Санкт-Петербургских ведомостях», перепечатывались в прочих органах столичной и провинциальной прессы, учитывались в примечаниях к новым изданиям классиков и в специальных историко-литературных трудах.