Воспитанник Шао. Том 1

Генерал поднял брови. Неосторожно сделал шаг вперед,

– Но не будет ли тактическим просчетом преследовать буддийские и даосские святилища?

Маленький отмахнулся.

– Не будет.. Не ваша печаль. Это решено до нашего с вами разговора, не нами. Очищение морального состояния нации полностью совпадает с курсом и учением товарища Председателя против религии и прочих ревизионистских отклонений, гибельных поветрий отдельных групп и группировок. Заодно выбивается из-под ног почва у сохранившихся негласных сект и обществ.

– Но сами монастыри воинственных течений находятся далеко в стороне от известных оккультных центров. Трудно найти проводника, который бы согласился указать дорогу к нужным разбойничьим базам.

– Патриоты всегда найдутся, товарищ. Мы по ходу решим, какие храмы закрыть, какие оставить. Но, замечу вам откровенно, вы удивляете меня. Или возраст или положение дает вам право снисходительно относиться к обязанностям внутренней безопасности. Это не похоже на шефа спецотдела. Где решимость? Вам решать дополнительно возникающие трудности на пути указаний Великого Мао! Ведь тогда непонятно, для чего, собственно, вы находитесь на столь ответственном и высоком посту в репрессивном органе.

От брошенных с размаху слов генерал ссутулился, обмяк. Лицо побледнело, красные пятна раздражения проступили на лбу.

Теневой понял, что перебрал, и, затушевывая возникшее отчуждение, поскорее спросил:

– А Шао?

– Только Шао? – без прежней силы прошамкал генерал. – Против него нет ничего, что давало бы основание для ответных мер. И как подозрительное гнездо, не входит в поле зрения соответствующих отделов.

– Но опять же, то, что они воспитывают убийц, – я правильно выражаюсь, – да еще не ханской национальности, уже заслуживает быть наказанными.

– Если только так.

– В основном только так. Но, если они сумеют проявить понимание идей и курса Председателя, общих целей революции, дополняю: государственных и политических, – то в наших силах сохранить монастырь в его древней декорации. А воспитаннику нужно внушить, что тайны, принадлежащие народу, с которым он вырос, не должны распространяться. Он поймет, если не глуп. Если же его амбиции окажутся выше его возможностей, не думаю, что для ваших работников составит трудности убрать его, как не отвечающего интересам нации.

– Положительно можно предполагать, что при такой постановке вопроса они растеряют аргументы для обоснованного отказа.

В полумраке зловеще высветились улыбающиеся зубки человечка.

– Должны. И это втолковать в их скупые, неразборчивые головы надлежит вам. И американцев заодно потеребим в долларах. Игра стоит свеч. Она исключает потери с нашей стороны и одновременно входит в государственную задачу пополнения казны иностранной валютой. Так что отстаивайте себя, товарищ.

Глава третья

Вот так и ты:

Палимый лютой

Тоской по Знанью,

Чист и смел.

Застигнут смертною минутой,

Отдай все то,

что ты имел.

Евгений Винокуров

Скорые, по-кошачьи мягкие шаги на ступеньках деревянной крутой лестницы. Только притертый поскрип некоторых наиболее обветшалых досок.

Не меняя позы, настоятель выслушивал привратника. Состояние глубокой отрешенности сменилось настороженностью. Спокойное, ироничное лицо слегка искривилось при последних словах монастырской служки.

– Брат, проведи приезжих в боковую комнату встреч. К нужному времени я предстану пред ними.

Так же тихо при последнем слове привратник исчез.

Настоятель сидел на верхней площадке крыши пагоды, созерцал окружающее, думал о своем. После сообщенной новости спокойный ритм углубленных размышлений – чань – прервался.

Довольно скорый, неожиданный приезд американцев напомнил о первой встрече. Тогда, после разговора, он рассчитывал, что янки вторично не появятся. Путь из Пекина в монастырь не близкий, и если визит повторяется, то вряд ли они скоро отступятся. Что за этим скрывается? В каком слове истинный слог настырности янки?

В одиночестве, наедине с самим собой, настоятель давал волю резким переменам настроения. Его сухое, благое лицо кривилось вспышками гнева, если он находил в действиях янки намек на попрание монашеской суверенности, передергивалось страшной ухмылкой, которая постепенно переходила в сосредоточенное выражение.

И все же, старательного Споуна пробирал необъяснимый мандраж. Не боязливый, нет. Какой-то сторонний, нудный. В животе начинались склочные перемещения содержимого, несмотря на то, что он часов шесть-семь не ел. Что-то больно давило на стенки сосудов, бурлило.

Но он молодцом силился смотреть на монахов, остро чувствуя и их такой же пронзительный взгляд. Старался дословно следовать наставлениям полковника. Но как это было непросто. Майор видел перед собой лица, ровным счетом ничего не означавшие, одинаково скучные, неприятные своей сухостью, надменностью. Эти беспристрастные лица пугали его. Не мог никак решиться, с чего начать разговор, на что делать ставку. Голову пусто хладила отрешенность настороженного сидения.

А Большой Чемпион.. Нет, на него лучше не смотреть. Еще не так поймет. От него можно сорваться, растеряться, сойти на хрип.

Спокойнее. Успокойся. Ты – визитер. Никому не враг. Вот только эти глаза Вана. Или глаз? Один глаз. Или все же два? Сколько же у него глаз? Узкий, словно граница между светом и тьмой. А кажется два. Но ведь он одноглазый. Все говорят. Может, скрывает. Жук. Какое-то миражирование. Один глаз. Конечно, один. А может, два? Или смотрит, будто два. Нет, все же один. Раздваивающийся, проникающий. Разве с таким совладаешь. Что думаю? За моей спиной Великая Америка. Первый народ. А я, как из малоизвестного островного племени. Чушь. Глупости. Я дипломат.

Меня трогать нельзя. Оскорблять тоже. Я американский подданный. Я…

Минуты шли. А он все пожимал плечами, да поглядывал то на своих младших офицеров, то на монахов.

Настоятель изредка наклонял голову, давая молчаливое согласие иностранцу начать разговор. Но после очередного кивка у Споуна еще более озадачилось лицо, пальцы бессмысленно теребили папку с бумагами.

Неизвестно, сколько еще длилось бы неловкое сидение, если бы настоятель сам не начал тихим, но твердым голосом:

– Мистер Споун, положение вас обязывает начинать не с молчания. Благодаря какой инициативе вы совершили столь длинный и нелегкий путь сюда, в сердце среднего Китая?

– Да, да, господин настоятель, – согласно закивал майор. Он был рад неожиданной поддержке, – дороги в Китае ужасные. Как только вы ими пользуетесь?

– Довольно просто. Ходим пешком, – сухо ответил настоятель. Он не был склонен поддерживать разговор на лишнюю для него тему.

Споун понял намек, но не желал упускать нить.

– Мы потеряли несколько человек. Не могу назвать другой страны, где бы подобное по своей реальности близко подходило к здешней действительности.

Ничего не изменилось в лице монаха. Будто не слыхал, от кого прозвучали слова. Но он также тихо и убедительно пояснил:

– Что делать, не любят у нас иностранцев, особенно на машинах, особенно на военных, особенно не приглашенных.

Узкие щелки глаз без интереса продолжали смотреть мимо американцев.

Маккинрой, видя нервную нерешительность майора, решил вселить уверенность в подавленного Споуна.

– При первом знакомстве кто-то должен приходить первым. Как знать, может это зачатки больших и полезных отношений между поистине великими державами.

– Поднебесная облагораживает свое многочисленное одиночество и, по возможности, защищает свою прихоть.

Эксперт уловил неприязнь, но решил не идти на попятный.

– Все же для тех, в кого стреляют, мотив не становится яснее от видимой предвзятости.

Лица монахов растянула язвительная гримаса. Она хмурила Споуна, но никак не Маккинроя.

Споун проклинал свою неловкость. Но, стараясь сразу смотреть на всех, заговорил:

– Господин Дэ в прошлый раз мы остановились на том, что вы сможете уступить нам воспитанника, если для этого созреют условия. Наше руководство твердо намерено увеличить сумму вознаграждения за него до цифры, названной вами.

– Мистер Споун, прошлое не относится к настоящему, каким бы убеждающим оно ни было.

Майор подавленно уставился мимо монахов. Остальные офицеры непонимающе молчали. Маккинрой покусывал губы.

– Уважаемый господин Дэ, я офицер, выполняю приказ. Я не могу уехать от вас, не получив хоть какого-то утвердительного знака. Меня будут до тех пор присылать сюда, и если не меня, то другого, пока вопрос не найдет ответа. Мне остается выполнять приказ моих боссов и лишний раз отвлекать вас от ваших насущных дел. Поверьте мне, лично я никогда бы к вам не совался.

Приходилось верить любезной физиономии Споуна.

– Охотно одобряю вашу откровенность, – кивнул настоятель.

– Вот-вот, почтеннейший господин Дэ, полмиллиона долларов за мальчика. Устраивает вас такая сумма? Если вы считаете, что мне не подобает так мелко предлагать, то назовите сумму, устраивающую вас. Уверен, наше руководство благосклонно отнесется к вашим требованиям.

– Мне нечего вам ответить, мистер Споун, кроме того, что я говорил ранее.

– Да, – помог майору эксперт, – нерезонно отказываться от гонорара. Ваша страна не богата. Правительство монастыря не субсидирует. Наши деньги для вас большое подспорье в вашей же деятельности. Господин настоятель, мы просим у вас одного человека. Мы не претендуем на ребят китайского происхождения. Ваши воспитанники – ваша гордость, ваше будущее. А русский? К чему он вам? За него мы предлагаем очень большие деньги. Вы сможете подготовить новых ребят, имея такие средства.

– Гладко говорите, если не ошибаюсь, мистер Маккинрой. – Эксперт кивнул. – А вы попробуйте что-нибудь разглядеть в пятилетних малышах, что из кого получится.

– Резонно, но не понимаю, зачем держать так крепко в монастыре европейца. Никаких дивидендов с него вы не снимете. Он мертворожденный для Китая.

– Мы не собираем дивидендов, мистер Маккинрой. Во-вторых, он китаец русского происхождения. И старайтесь помнить сказанное мною раньше.

– Я хорошо помню, – твердо изрек эксперт, – и не вижу серьезных причин повторять так упорно известное вам и нам. Недальновидно вы поступаете, отказываясь от очень выгодного для вас предложения.

– Ну насколько – решать нам.

Внимание монахов незаметно переместилось с поникшего Споуна на уверенного Маккинроя. Их пронзительные глазки недобро ощупывали эксперта.

– На что вам русский? – продолжал настаивать Маккинрой. – Научите вы его, вырастет он и растворится в толпе, ничего не показав и никому в жизни не послужив. Не изведав ни радости, ни печали, ни простого житейского удовлетворения.

Глазки монахов тускло отсвечивали на каждое слово.

– Мистер Маккинрой, у каждого свое понятие счастья и сущности жизни. Мне, как человеку, немало пожившему и много передумавшему, искренне жаль вас. Ваша плотская слабость, которая со временем переходит во вредную для общества болезнь безмерного удовлетворения никчемной плоти, мешает не только совершенствованию человека, но и сдерживает эволюцию общества в целом. Поэтому мне, даже при желании, трудно помочь вам, так как в руки растления и общего упадка своих воспитанников давать я не намерен.

– Расчетливо сказано, но не доказано. И все же зачем он вам? Пустой балласт. Не лучше ли деньги?

Кто знает, не будут ли ваши ученики в будущем вашими же врагами. А это, признайтесь, нередкое явление в ваших странах.

– Мистер, вы претендуете на неплохое знание внутренней действительности.

Эксперт деликатно кивнул.

– Вы живете затворной жизнью и, наверное, потому думаете, что знание местной действительности ведомо только вам. Жизнь не утаишь. Все, что когда-то представляло привилегию немногих, постепенно является перед взором мировой общественности.

До этого отрешенный сквозной взгляд настоятеля, прощупывавший пространство за спиной американца, переместился на эксперта. Последнее резюме, видно, его очень заинтересовало. И оно точно передавало не случайный интерес иностранцев.

Рядом сидящие тоже настроились, глубоко перебирая услышанное. Только Ван, сидевший немного поодаль, в стороне, продолжал безучастно покачиваться. Мозолистые костяшки пальцев монотонно постукивали по утрамбованной земле.

Настоятель медленно обвел взглядом младших офицеров. По их сонным рожам определил: они непричастны к словам Маккинроя.

– Тот мальчик, которого вы так назойливо запрашиваете, предлагая нереальные для нас суммы, не может быть переведен в другое место по существенным причинам. Одна из них та, что он не пригоден к жизни за стенами святилища, незнаком с нею. Второе: он подрастающая гордость монастыря. Готовится к соревнованиям среди молодых. Мы не можем уступать свои позиции.

Настоятель показал рукой на сидящих схимников. Те согласно кивнули.

– Они изъездили весь Китай, присутствовали на многих соревнованиях. Несмотря на то, что наш опекун будет самым молодым среди участников, он выиграет. Для каждой школы самый настоящий и действенный дивиденд – это чемпион, живущий в ее стенах.

Маккинрой был весь внимание. И теперь готов был к новой атаке. Похоже, нащупано уязвимое место у монахов.

Он учтиво, с оттенком укора, галантно заговорил:

– Насколько мне известно, господа, китайцы не допустят к внутренним соревнованиям представителей иной расы. Уважаемый Дэ и вы, господа служители, не мне напоминать то, что вы прекрасно знаете и без меня. Я заинтригован вашим парнем, и не будет угодничеством, если скажу, что я на его стороне. Так вот, разрешите мне предупредить от своего имени, что в дальнейшем жизнь юноши может оказаться под угрозой. Прошу прощения за некоторую указуемость, но Америка здесь уже ни при чем. Это ваш устоявшийся внутренний порядок. Русский не будет допущен к соревнованиям. Он у вас враг под номером один. Я сторонний наблюдатель, и то никогда не решился бы ни подобный шаг. К трону Поднебесной патриархи Китая никогда не допустят мастера иной национальности, какими словами ни прикрывайся, и будь он семи и пядей во лбу.

Глаза монахов сузились до лезвия бритвы. От неподвижных лиц веяло холодом и скрытой угрозой.

Маккинрой был атакующей стороной. Он старался найти в них тень растерянности, замешательства. Понимал, что загоняет в угол, надеялся выявить на сухих лицах смущение, растерянность. Но те холодно буравили зрачками пространство, вбирая в себя сказанное американцем.

– Я знаю, много препятствий на нашем пути, но верую: разум возьмет верх, – также спокойно, как и сидел, изрек настоятель.

– Когда-нибудь, но не сейчас и не в ближайшее время, – примирительно согласился Маккинрой. Он видел: настоятелю нечем крыть. – При нынешнем нелегком материальном положении Китая деньги, предлагаемые вам, – очень сильное подспорье.

– Для вас деньги все. Для нас же искуснейший боец значит много больше. Наши традиции – наша жизнь.

– Но он еще в стадии обучения, – нетерпеливо, как бы сердясь на служителей, словно на упрямых мальчишек, информировал эксперт.

– В конечной стадии, – с прежней невозмутимостью уточнил настоятель.

– Хорошо, почтенный Дэ, вы упорны, непонятны. Семьсот тысяч за молодого, неискушенного в жизни парнишку. А? Семьсот тысяч! Какие значительные перспективы открываются у вас в будущем. Каких высот может достигнуть ваша обитель. А у нас он будет только агентом, связным. И то недолго.

– А у меня он будет чемпионом, – не унимался в своей идее монах.

– Наивность. Простая наивность. Необоснованная, неподтвержденная. В мире можно быть чемпионом, но только не в Китае. Вы его изначально обрекаете на гибель. Поймите, уважаемый Дэ: у вас же холодная голова, трезвый ум. Не той крови он. Не той. Разум здесь не совладает с предрассудками. Шовинизм вашей страны не менее, чем в Германии. А то, что испокон веков является монополией только Китая, ни под каким предлогом и никогда еще добровольно не отдавалось. И это уже ваша исконная черта.

– Не напоминайте мне, пожалуйста, негативные штрихи моей страны. Они не всегда будут доминировать в жизни, – холод начинал сквозить в слове настоятеля.

– Простите, почтенный отец, это у меня от того, что за мальчишку я начинаю просить, как за своего подопечного. Кому, как не вам, знать положение, бытующее в ваших провинциях.

Сейчас уже настоятель подозрительно косил на эксперта.

– Послушать вас, получается, что я толкаю своего воспитанника на гибель. А вы, его защитник, всячески пытаетесь воспрепятствовать нашему роковому шагу.

– Да-да, господин настоятель, выходит, так оно и получается. Даже преступники предпочитают охотно отсиживать свое, чем попадать под нейтрализацию своих дружков или противников.

Глаза настоятеля снова безучастны.

– Отметьте, мне шестьдесят шестой год. О чем могут думать в уединении люди моего возраста, размышляя над жизнью? Фактически это растянутая граница предела активной человеческой жизни. Пусть человек проживет еще двести, двести пятьдесят лет, но он уже никогда не будет строить долгосрочных планов. Надеюсь, вам понятно, что в таком возрасте, в любой достопочтимый момент бытия и по различным, часто не зависящим от нас причинам, человек очень легко отходит в мир иной. Не так ли, мистер Маккинрой?

– Так, тем более, что не каждый надеется дожить не то что до названных вами годов, но и просто до преклонного возраста. Но мне становится понятно ваше лирическое отступление.

– Ну, не столько лирическое, сколько прозаическое, – голос служителя стал растянутым, усыпляющим. – Мне шестьдесят шесть – черта, черта, от которой все чаще холодок темноты сжимает сознание. А ведь прикинуть: всего лишь шестьдесят шесть. Как неуловимо, странно устроено подсознание человека. Что приостанавливает мерное, удовлетворенное течение жизни? Какие сигналы исходят, предупреждая, что близка твоя переломная черта, отделяющая счастье бытия от вечного покоя. Неужели разум подает сигналы, чтобы ты поспешил, если еще не все сделал в своей жизни, неужели он кричит внутренней сутью, вызывая тебя к действию, не позволяя транжирить попусту отпущенное тебе время. И это при всем том, что по своим возможностям живое существо может жить не менее двухсот лет. Не менее. Как мы нерасчетливо мнем и треплем нашу жизнь в буйной молодости, глядим свысока вдаль, которой боимся, не принуждая себя дорожить настоящим. Потом одинаково скорбим, что дни иссякают и что не продлится век наш более, чем у других. Приходит время и каждый, кто чем-то серьезно был занят в жизни, делает аккордный шаг в своем бытии. Да, я посвятил свою жизнь изучению и совершенствованию системы У-шу. Как патриарх наш, который не присутствует сегодня, и как славный Ван, который кроме всего прочего достиг уважительных побед. Одновременно готовил учеников-последователей. Почему в нашем монастыре только сироты? Только с одной целью дальнейшего развития искусства единоборства. Политика, так полонившая души людей, авантюризм, интриганство, с помощью которого добиваются для себя в жизни многих привилегий, у нас исключены. Большая общая цель не оставляет поводов для низменных вожделений. Люди отошли от зверей тогда, когда им мало стало быть просто сытыми. Нелегко пятнадцать лет учить и воспитывать человека. Ребят, которые не выдерживают, не усваивают нашу науку, мы отсылаем в родственные монастыри. Сирот больше некуда девать. Не могу сейчас ответить, почему судьба уготовила именно его. Не китайского, скажем, маньчжурского или пусть корейского происхождения. Но, как видите, мне шестьдесят шесть. Смогу ли я, хватит ли мне времени, да и встречу ли другого способного ребенка. Второй раз выложить душу не дано никому. Да и кто знает, на каком слове остановится моя молитва.

– Как не понять вас, мудрый Дэ. Но давайте еще раз проанализируем реальность. Вы много вложили в русского. Много сейчас ставите в планах на него. Но если не отодвигать саму китайскую действительность за ширму наивной близорукости, без предложений и увещеваний, то придется осознать тот факт, что все приготовления его как будущего бойца-чемпиона губительны для него. Это простая констатация неопровержимого. Мне хорошо известен китайский шовинизм, национализм. Ему нет равных в мире, как бы ни кричали о себе немцы или евреи. Вы все равно стоите впереди них. Обособленность как нации, это у вас непреложно во всех поступках. Стратегия и тактика на любом уровне человеческих и межгосударственных отношений. Берусь даже рассмотреть вопрос дальше, с той позиции, что многое может иметь удачное продолжение. Например, произойдет маловероятное, и ваш воспитанник будет допущен к соревнованиям. Он победит, как вы утверждаете. Его первое место на турнире будет равносильно подписанию смертного приговора себе. И вы, уважаемый Дэ, будете не косвенным виновником его гибели. Ему не дадут продолжить карьеру чемпиона. Трудно припомнить, сколько чемпионов Китая дожило до старости.

Настоятель молча показал на сидевшего поодаль дремавшего Вана.

– Это единственный, – соглашаясь, не отступал эксперт, – уникальный случай, вызывающий восхищение той волей и собранностью, а главное, целью, которую имел перед собой Большой Чемпион. Но в вашей истории некороткий список граждан, имевших высшее звание. Где они? – Маккинрой знающе выпрямился. – Те чемпионы все китайского происхождения, и все равно, мало кого миновал нож или стрела, если они только раньше не оставляли трон вакантным. А ваш воспитанник будет как травинка на шквальном ветру. А ветер тот состоять будет из холодного оружия, применением которого так богата ваша страна. Против него ополчатся все, без исключения, школы и секции Китая. Все. Ваши союзники самое большее, что смогут сделать, это остаться нейтральными. Ваш авторитет, популярность Вана не уберегут его. Только усугубят положение. Он падет, как пали многие до него: сильные, опытные, имевшие корни в своей же стране. Убьют его. Убьют, как убивали многих, кто не умел лавировать между жизненными реальными ситуациями.

Не теряя внешнего спокойствия, самообладания, настоятель глубокомысленно уточнил:

– Он должен уметь защитить себя, иначе какой он чемпион.

Легкомысленная наивность, пагубная, ничем не подкрепленная, – махнул рукой Маккинрой. Его стало тяготить необъяснимое упрямство настоятеля. – Можно противостоять группе, толпе, но не массе. Вы не убережете его. Реалии вашего Китая более жестоки, чем наши, американские. А у нас? Через три-четыре года он вернется к нам. В России дольше нельзя продержаться. В любом случае там он будет в большей безопасности, чем здесь. А Китай для него не родина – мачеха. Мачеха с чужими сыновьями, братьями. Каждый из местных рад будет при случае убрать его. Это отвечает интересам нации.

Монах наклонил голову, давая знать, чтобы американец приостановил свою бесконечную тираду.

– Все было бы проще, если бы начало было простое и замыслы не те. – Дэ опустил свои глаза. Но казалось, будто он сквозь прикрытые веки пристально изучает сидящих. – Когда отшельники нашего монастыря принесли мальчонку немногим более двух лет от роду, я наблюдал, как он сидел в углу кельи. Ни к кому не тянулся, ни на кого не смотрел. Был он маленький, беспомощный, но так неподдельно силен своей детской независимостью, что я пришел в осмысленное возбуждение от того, каким может быть человек, если он представлен самому себе, если он существует своим, пусть маленьким, но ни от кого не зависящим и никому не подчиняющимся миром. Родители его умерли на руках монахов, которые принесли его в монастырь. Представляете!.. – глаза настоятеля восхищенно расширились. – Перед вами ничто. Но оно в такой степени гордое, ни к кому не льнущее, от всех отталкивающееся, что невольно воспринимаешь ту сверхъестественную мощь, которой существует это дитя, – голос священнослужителя высился монотонной гаммой. Торжественный ритм продолжался с тем же упоением. – Вот тогда у меня и зародилось. Я поверил в свою заветную цель: вырастить человека, достойного называться этим великим словом. Добавить к жизненной тверди физической уверенности, которой обладают наши великие мастера. Появится человек, близко отвечающий требованиям настоящего разумного интеллекта.

А вы хотите приобщить его к службе низкой и подлой, вылепить из неокрепшей души шпиона, не зная человека, его внутреннего мира, его чаяний, просто используя покорные полезные качества. Не сделка ли это с моей непрощающей совестью? Кто я буду? Чем покроются мои седины?

Вы должны понять, мистер, зная, что человеку, у которого изъято детство в том понимании, которое имеет каждый из нас, при мысли, что и жизнь у него пойдет не своя, приказная, мне становится горько, думается, что и я не своей жизнью живу, выполняю чью-то скаредную волю. Деяния мои упираются в какую-то стену, которую не вижу, не предчувствую.

У Маккинроя что-то сжало внутри. Трудно было представить, что такая жесткая аскетическая натура, какую с детства воспитывают монахи, может звучать глубокими сентиментальными аккордами.