Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки

В это время Келлс Элвинс, старый сент-луисский друг, изучал психологию в Гарварде. По возвращении Берроуз решил поселиться вместе с ним, а заодно и еще подучиться – на этот раз антропологии. Друзья снова принялись писать: «Кембридж, Массачусетс, 1938 год… Я писал диплом по антропологии в Гарварде, и в это же время Келлс Элвинс, мой друг по школе Джона Берроуза, писал диплом по психологии. Мы снимали небольшой каркасный дом на тихой зеленой улочке за отелем „Коммодор“. Много говорили о писательстве и даже начали сочинять детектив в духе Дэшилла Хэмметта/Рэймонда Чандлера»{36}.

Чуть позже в Нью-Йорке Берроуз, молодой филолог и антрополог без определенных планов на будущее, проходит свой первый курс психоанализа с фрейдистом Гербертом Виггерсом. Выявилась внутренняя расколотость Билла, который в своей самоидентификации был queer [гомосек[3] ], однако не был faggot [педик]; этим последним термином был окрещен его «внутренний отрицаемый Другой» (other inside, или the inner fag [внутренний педик], который был его внутренним врагом, the enemy inside); как пишет Фил Бейкер, «это по меньшей мере один из истоков его децентрированного, шизоидного, почти медиумического чувства самости (или самостей)…»{37} С психоанализом у Билла складывались непростые отношения: впоследствии он будет вспоминать о нем как о наборе банальных мифологических структур (Эго, Супер-Эго, Ид) и бесполезной трате времени, однако в тот нью-йоркский и – позже – парижский период ему удается черпать в психоанализе важные для себя интуиции: «Мой анализ. Много лет подряд, куча денег – силен соблазн сказать, что это полная трата времени и денег, но у писателя ни одно впечатление не пропадает даром»{38}. В разное время и по разным поводам он отдавал должное Фрейду и Вильгельму Райху, сторонником оргонной теории которого долгое время был (и, где бы ни оказывался, везде сколачивал импровизированный оргонный аккумулятор, позже описанный Керуаком){39}.

Когда inner fag выбирался наружу, у Берроуза начинались проблемы. К примеру, он мог нанести себе физический вред: однажды, обезумев от любовной страсти, он отрезал себе фалангу пальца (позже об этом будет написан рассказ «Палец»){40}. Отец Берроуза узнал о случившемся и, не будучи сторонником психоаналитической премудрости, настоял, чтобы сына поместили в частный нью-йоркский психиатрический госпиталь Payne-Whitney. После лечения Берроуз-младший возвращается в Сент-Луис.

Дома царила такая скука, что, как только 7 декабря 1941 года Соединенные Штаты вступили в войну, Билл попытался записаться в добровольцы только для того, чтобы сбежать из Сент-Луиса. Однако по состоянию здоровья во флот его не взяли. Вторая попытка: Билл просится в American Field Service – волонтерскую фронтовую медицинскую службу. Снова отказ. Тем не менее, когда возникла острая необходимость в пехоте, Берроуза официально призвали. В этот момент что сам Билл, что его заботливые родители занервничали. Никто не желал ему участи простого пехотинца, читай – пушечного мяса. Находчивая мать обратилась к богатой психиатрической истории Билла и, вооружившись нужными документами, быстро отмазала сына от службы. Новость об этом застала Берроуза уже в солдатских бараках. Пока решалась его судьба, он читал Пруста. Впрочем, Пруст тоже решал его судьбу, но – писательскую: «Как и Пруста, меня очень занимают Время и Память; отслеживание ассоциативных каналов и совпадение точек памяти. Меня занимают декорации и предметы; живописные пейзажи, комнаты и улицы»{41}. Родители каждый день возили ему в бараки еду. Так и не став солдатом, Берроуз демобилизовался в 1942 году.

На этот раз в поисках приключений Билл поехал в Чикаго, где испробовал множество профессий (работники на фоне массовой мобилизации требовались везде) – начиная с фабричного рабочего и заканчивая частным детективом и экстерминатором, то есть дезинсектором, морильщиком тараканов (что прочно вписалось в берроузовскую легенду благодаря нескольким рассказам и особенно фильму Дэвида Кроненберга по «Голому завтраку»). Позже он говорил Уорхолу: «Это была лучшая работа за всю мою жизнь. Легкая-легкая. Мне нравилась. Я до сих пор знаю о тараканах все»{42}.

Чикаго – важное место в берроузовской биографии: ранее он посещал здесь лингвистические семинары графа Альфреда Коржибского («Граф Коржибски, не старше, чем я его знал в Чикаго в 1938 году, когда посещал его семинар. Лицо гладкое, сильные массивные руки»{43}), создателя общей семантики и автора книги «Наука и здравомыслие» («Science and Sanity», 1933), оказавшей на Билла большое влияние. Граф продвигал свою форму номинализма, упорно доказывая, что общие термины не имеют реального коррелята: нет такой вещи, как «коммунизм», поэтому говорить о нем совершенно бессмысленно. Вдохновленный этим, Берроуз будет много спорить с Гинзбергом, как раз большим любителем общих понятий, убеждая его, что art, искусство, – это просто слово из трех букв{44}. «Согласно Коржибскому, если у слова нет референта, его следует исключить из языка и тем более – я бы добавил – из языка писателя»{45}. Несколько упрощая концепцию общей семантики, Билл разовьет ее в свой фактуализм – квазитеорию о том, что слова нас обманывают и задача писателя – буквально взрезать их, чтобы увидеть за ними скрытые слои базовых фактов.

В Чикаго Берроуз поддерживал связь с двумя выходцами из Сент-Луиса – Дэвидом Каммерером и Люсьеном Карром. Первый был ровесником Билла, они познакомились еще в школе, позже вместе ездили в Европу; второму было всего семнадцать лет, но развит он был под стать своему любимому Артюру Рембо – не по годам. Свободолюбивый, талантливый и экзальтированный Люсьен был сыном богатых родителей, хорошо образованным и привлекательным юношей с богемными замашками. В Чикаго он как-то раз попытался отравиться газом и потом говорил психиатру, что это было «всего лишь» произведением искусства. Каммерер, буквально одержимый Люсьеном, всюду ходил за ним по пятам.

Люсьен Карр – странная фигура в истории литературы: не оставив в ней заметного следа, он поспособствовал – в силу импульсивного и авантюрного характера – встрече людей, в скором времени превратившихся в отцов-основателей самого заметного течения в послевоенной американской словесности. Началось все в 1943 году, когда Карр поехал в Нью-Йорк поступать в Колумбийский университет. Каммерер, естественно, поехал за ним, а за компанию следом отправился и Берроуз. Карр начал учиться, Каммерер остался в Нью-Йорке, продолжая его преследовать (скоро это обернется трагедией), а Берроуз поселился в 48-м доме на Мортон-стрит и стал искать приключения. В Колумбийском университете Люсьен познакомился с Алленом Гинзбергом и Джеком Керуаком. Вскоре они сошлись и с Берроузом.

Ирвин Аллен Гинзберг родился 3 июня 1926 года в Ньюарке, штат Нью-Джерси, в семье средней руки поэта и преподавателя Луиса Гинзберга и коммунистической активистки Наоми Гинзберг. Унаследовавший от матери склонность к сильным переживаниям (Наоми страдала душевным расстройством), Аллен рано осознал свою гомосексуальность, с которой поначалу мучительно боролся, и обнаружил в себе поэтический дар. Однако не сразу: вытесняя как гомосексуальные, так и поэтические наклонности, Аллен в 1943 году пошел в Коламбию учиться на юриста. Но и там судьба настигла его в лице все того же Люсьена Карра: тот познакомил Аллена с высоким европейским искусством, в котором отлично разбирался, и ввел нового друга в ночную богемную жизнь Гринвич-Виллидж и прочих похожих мест. Юрист в Гинзберге быстро умер, а поэт со временем становился все сильнее.

Джек Керуак родился 12 марта 1922 года в Лоуэлле во франко-канадской семье из Квебека. Он не говорил по-английски до шести лет, был звездой школьной футбольной команды и планировал продолжать футбольную карьеру в Коламбии, однако по иронии судьбы в первой же игре получил серьезную травму и выбыл из спорта. Без спортивной стипендии он задерживается в университете ненадолго, устраивается в торговый флот, но тем не менее становится профессиональным писателем – не в последнюю очередь благодаря встрече с Гинзбергом, Карром и Берроузом.

Три главных писателя бит-поколения быстро сдружились и образовали, по словам Гинзберга, «кружок либертенов» (англ. «the libertine circle»; о том, имелись ли в виду просто вольнодумцы или же либертены в смысле маркиза де Сада, сведений, к сожалению, нет), в котором Берроуз, будучи старше других лет на десять, играл роль главного мудреца. Он пробовал то, что другие не пробовали, и читал то, что другие не читали, поэтому к нему жадно прислушивались. В документальном фильме «Источник» (англ. «The Source: The Story of the Beats and the Beat Generation», 1999) Гинзберг говорит Берроузу: «Мы с Джеком хотели понять твою душу. Мы оба находили тебя непонятным, странным, но очень умным. Джек даже сказал, что ты самый умный человек в Америке».

В основном либертены экспериментировали с наркотиками («Мы хорошенько накуривались и шли изучать огни на Таймс-сквер как предвестия апокалипсиса», – вспоминал Гинзберг в том же «Источнике») и разыгрывали так называемые рутины – шарады, где каждый показывал какого-либо персонажа или разрабатывал определенную тему. Это хорошая литературная тренировка, и она даст плоды, когда Билл станет использовать прием рутины в романах{46}.

Помимо Берроуза, Гинзберга и Керуака, а также души компании Люсьена Карра, близкими к кругу были Эди Паркер, невеста Керуака, и ее соседка, студентка-журналистка Джоан Воллмер. Гинзберг и Керуак, два заговорщика, сразу же распознали в Джоан и Билле идеальную пару: хотя девушка и была на десять лет младше, она под стать ему была очень умна и начитанна (да и они оба интересовались майя). Как и Билл, Джоан до этого уже состояла в браке, у нее была дочь Джули. Не без стратегической помощи Гинзберга и Керуака Джоан и Билл сблизились, вступив в своего рода гражданский брак. Их отношения были очень свободными: Джоан мирилась с сексуальными предпочтениями Билла, а Билл – с пристрастием Джоан к бензедрину, хотя и сам его употреблял. В какой-то момент на этой почве у Джоан развился серьезный психоз, появились галлюцинации: ей чудились голоса, она была убеждена, что где-то за стеной совершается убийство. У Джоан была любимая фраза: «Однако волнение, огромное волнение началось именно с этого»{47}. Волнений было немало, и вскоре для них появились реальные основания.

Дэвид Каммерер продолжал преследовать Люсьена Карра. Для обоих это были невыносимые отношения: Каммерер любил Карра, а тот его – нет, Каммерер страдал от отказов, Карр – от его маниакальной навязчивости. Напряжение нарастало с каждым днем – все закончилось взрывом. 14 августа 1944 года Люсьен Карр убил Дэвида Каммерера, воткнув ему нож в сердце, и сбросил тело в Гудзон. Свидетелей не было; по заявлениям Карра, он совершил это в целях самозащиты: Каммерер якобы напал на него в Риверсайд-парке и попытался изнасиловать, а у Карра в кармане был скаутский нож…

Перед тем как сдаться полиции, Карр целый день бродил по городу в состоянии шока, успев повидаться с Берроузом и Керуаком. Их в итоге забрали как соучастников преступления: они не заявили о нем в полицию. Обоим удалось выйти под залог. Берроуз – в который уже раз – уехал в Сент-Луис, Керуак женился. Люсьен Карр получил два года тюрьмы. Суд принял его версию о самозащите.

Эти события лета 1944-го будут отражены в совместном романе Берроуза и Керуака «И бегемоты сварились в своих бассейнах» («And the Hippos Were Boiled in Their Tanks», 2008; название Берроуз позаимствовал из радионовостей о сгоревшем зоопарке). Авторы использовали псевдоним Сьюард Льюис (это их средние имена); повествование делилось пополам: Берроуз писал главы от лица Уилла Деннисона, бармена и частного детектива, а Керуак – от лица Майка Райко, финского моряка. Под именем Филипа Туриана кроется Карр, под именем Рэмси Аллена – Каммерер. Туриан планирует плыть с Райко во Францию на торговом судне, а Рэмси Аллен планирует ему помешать, сгорая от неразделенной страсти. В итоге Туриан убивает Аллена – только не ножом в сердце, а молотком в лоб (и тело он сбрасывает не в Гудзон, а с крыши, и садится не в тюрьму, а в психушку). Роман был закончен в 1945-м, но найти для него издателя так и не удалось. Душеприказчик Берроуза Джеймс Грауэрхольц опубликовал «Бегемотов» только в 2008 году. Известно, что Аллен Гинзберг планировал описать убийство Каммерера в тексте под названием «Песнь крови». Он делал наброски в дневнике, пока декан Колумбийского университета не отговорил его от этой затеи.

В 1945 году Берроуз вел в Нью-Йорке странную полукриминальную жизнь; его тогдашний психоаналитик (не кто-нибудь, а именитый фрейдист Пауль Федерн) очень метко охарактеризовал Билла как человека, строящего из себя уголовника, a wannabe criminal{48}. Берроуз, этот взрослый ребенок, по-прежнему не знал, кем ему быть, и поэтому хотел быть всем сразу: «Из меня вышел бы прекрасный банковский налетчик, гангстер, бизнесмен, психоаналитик, наркоторговец, исследователь, тореадор, но вот случай никак не представляется»{49}. Случай вскоре представился.

Будущий писатель охотно знакомился с уголовниками и часто помогал им. «Моя преступная деятельность (минимальная, не беспокойтесь) была столь же безнадежно неумела, как и усилия сохранить работу в рекламном агентстве или какую бы то ни было постоянную работу вообще»{50}. Так, как-то раз один из них, Норман (в романе «Джанки» – Нортон), принес Биллу автомат, в другой раз – ампулы с морфием. Все это требовалось продать. При попытке реализовать нелегальный товар Билл познакомился с Бобом Бранденбургом, Моряком Уайтом и Гербертом Ханки – все они также выведены в полудокументальном «Джанки». С этого знакомства и началась берроузовская зависимость от опиатов, легшая в основу всей его ранней прозы. Фил Бейкер так описывает тот период: «Для Берроуза ‹…› зависимость превратилась в способ видения жизни. С точки зрения любви, языка, контроля зависимость стала ключевой для его прочтения жизни, для наблюдения за собственной одержимостью свободой и бегством»{51}. В документальном фильме «Берроуз» (1983) Билл вспоминал, что в детстве служанка сказала ему, мучившемуся ночными кошмарами: «От опиума бывают хорошие сны». Возможно, опиум избавил Берроуза от ночных кошмаров, но в итоге сам занял их место.

Другие либертены не разделяли наркотических привычек Берроуза: Гинзберг лишь пробовал опиаты, но не попал под их влияние, Керуак предпочитал амфетамины – бензедрин, – как и Джоан, в то время уже называвшая себя миссис У. С. Берроуз. Что до самого Билла, то его страстный роман с опиатами уже в 1946 году привел к аресту за подделку рецепта (взявшие его копы – «хороший и плохой», как в кино, – позже всплывут в его прозе под именами Хаузера и О’Брайена); с учетом того что он не был пока рецидивистом и что о нем было кому позаботиться, Биллу дали четыре месяца условно. Судья сказал не без иронии: «Молодой человек, я собираюсь наложить на вас ужасающую кару – отправить вас на это лето домой, в Сент-Луис»{52}.

Издевательский стук молотка по столу.

Дома Берроуз снова встретился с Келлсом Элвинсом. Тот, демобилизовавшись из армии в звании капитана, решил заняться фермерством. Билл, заинтригованный планами друга, захотел войти в дело. «Где-то через недельку подоспеет первый урожай гороха. С него получим тысяч пять грязными. Дальше ждем салат-латук и морковку. К Рождеству буду купаться в деньгах»{53}. Само собой, морковки ему было мало: он думал выращивать марихуану. Друзья арендовали землю в Техасе и готовы были приступить к волшебному обогащению, но у Билла появились срочные дела в Нью-Йорке.

Джоан, оставшаяся там, угодила в психиатрическую клинику. Берроуз поехал ее вызволять. Все вышло удачно, и воссоединившаяся пара направилась в Техас к Элвинсу. Вероятно, именно тогда в отеле Нью-Йорка Билл и Джоан зачали ребенка. 21 июля 1947 года у них родился сын – Уильям Сьюард Берроуз III. Во время беременности Джоан продолжала употреблять бензедрин, что не могло не сказаться на здоровье Билли-младшего. Ему суждено было прожить куда более обсессивную, трагическую и короткую жизнь, чем отцу.

О литературе тогда как-то не думалось. «Между 1943 и 1949 годами, кажется, была только одна попытка что-то написать. Я тогда жил в Алжире, Луизиана, через реку от Нового Орлеана. В это время я сидел на героине и каждый день ездил в город затариваться. Однажды я встал на отходняке и поехал за реку, а вернувшись, попытался воспроизвести на бумаге болезненную чувствительность героиновой ломки, нефтяное пятно на реке, в спешке припаркованную машину»{54}.

Но позже взрывная волна тех безумных дней докатилась до бумаги. Большинство биографических событий того периода отражены в романе «Джанки». В частности, там описываются: попытка лечения Берроуза от наркозависимости в лексингтонской клинике (это январь 1948-го), переезд в Новый Орлеан, где Билл сошелся с барыгой Джо Риксом (Пэт в «Джанки»). Тот навлек на них копов – Берроузу грозило от двух до пяти лет, но, когда адвокату удалось добиться отсрочки, Берроуз с семьей бежал в Мехико.

Биллу здесь нравилось – он нахваливал страну в письмах: «В Мексике ‹…› я наконец-то расслабился, никто не лезет в мое дело и не пытается указывать, как вести себя правильно. На улице ко мне не пристанет борзый коп. ‹…› В Мексике легавый – что трамвайный кондуктор: знает свое место и с него не сходит»{55}. Особенно ему нравилось, что тут можно спокойно принимать наркотики, спать с мальчиками и расхаживать с оружием. Билл даже записался в колледж Мехико-Сити для углубленного изучения археологии майя, а позже сошелся со студентом Льюисом Маркером и вместе с ним отправился в джунгли Эквадора на поиски загадочного галлюциногена яхе (об этом написаны «Гомосек» и «Письма Яхе»). Джоан повезло меньше: в Мехико было не достать бензедрина, и она попросту спивалась.

Вообще-то спивался и Билл. Так и не отыскав в джунглях яхе, он вернулся в Мехико к привычной – и, вероятно, довольно унылой – жизни. Из-за вечной нехватки денег он решил продать пистолет. В день встречи с покупателем Билл пил с Джоан в баре «Баунти». В назначенное время покупатель не пришел. В том же баре оказались и Льюис Маркер с его другом Эдди Вудсом; пьянка продолжилась. Пистолет был при себе. В какой-то момент сильно нетрезвый Берроуз обратился к Джоан: «Настало время поиграть в Вильгельма Телля» (англ. «I guess it’s about time for our William Tell act»). По другой версии, Билл предлагал Джоан уехать в южноамериканские джунгли, где он легко мог бы добывать им еду охотой; Джоан посмеялась над его самонадеянностью, и Билл решил продемонстрировать ей – и всем окружающим – свое мастерство.

«Однако волнение, огромное волнение началось именно с этого».

Пошатываясь, Джоан поставила на голову стакан. Берроуз прицелился и выстрелил. С глухим звуком стакан упал на пол. Он был цел. Маркер проговорил: «Билл, мне кажется, ты ее подстрелил…» Пуля попала Джоан в голову. Билл подбежал к ней, обнял, стал повторять ее имя и кричать «Нет!». Пуля осталась в черепе, крови на стене не было. Джоан умерла по дороге в больницу.

Эта история обросла нюансами и вариантами. На роль стакана на голове Джоан претендовали самые разные предметы: пивная кружка, бокал, апельсин, абрикос, яблоко, жестянка (Билли-младший, которому тогда было четыре года, позже писал: «Она положила себе на голову яблоко или абрикос или виноград или меня и стала подначивать отца, чтобы он выстрелил»[4],{56}). Спорили, было ли это случайное убийство или Джоан сама искала смерти. Спорили, было ли это случайное убийство или Берроуз хотел застрелить Джоан. Он и сам не мог сказать окончательно. Что он знал точно – и что потом мастерски обыграет Дэвид Кроненберг в экранизации «Голого завтрака», – так это то, что убийство Джоан сделало его писателем. И если намеки на жертвенный смысл в убийстве Дэвида Каммерера выглядят смехотворно, то в случае смерти Джоан этот смысл буквально проговаривается самим убийцей – Биллом Берроузом, писателем.

В предисловии к роману «Гомосек» он пишет: «Эту книгу вызвало и сформировало событие, о котором ни разу не упоминается, которого фактически я тщательно избегаю: несчастный случай, когда я насмерть застрелил свою жену Джоан в сентябре 1951 года»{57}. И далее: «Я вынужден прийти к ужасному заключению, что смог стать писателем только во имя смерти Джоан, и к осознанию того, до какой степени мою прозу мотивировало и оформило это событие. Я живу с постоянным страхом стать одержимым и с постоянной потребностью избежать одержимости, избежать Контроля. Ибо смерть Джоан познакомила меня с захватчиком, с Уродливым Духом и сделала моим курсом пожизненную борьбу, в которой у меня нет и не было иного выбора, как выписаться на свободу [англ. to write my way out]»{58}.

В самом конце фильма Кроненберга Уильям Ли, альтер-эго Берроуза, подъезжает к границе на странного вида машине.

Военные на границе спрашивают, кто он такой. Ли говорит, что он писатель. Военные требуют доказательств.

«Каких доказательств?» – спрашивает Ли. Один из военных говорит: «Если вы писатель, тогда напишите что-нибудь».

Секунду подумав, Ли достает пистолет и оборачивается. На заднем сидении машины сидит Джоан.

Ли целится и попадает ей точно в лоб. Военные переглядываются. Потом позволяют писателю Ли пересечь границу.

Точнее сцены не придумать.

«Ветер вырывает страницы и несет их над мусорными свалками Мехико…»{59}

Junky, Queer & The Jage Letters

Три образца ранней прозы Берроуза – новеллы «Джанки», «Гомосек» и «Письма Яхе» – писались один за другим, хотя даты их публикации заметно разнятся. «Джанки» увидел свет через несколько лет после написания, в 1953 году. Первоначальное название «Junkie» в исправленном варианте 1977 года было изменено на «Junky»; подзаголовок «Исповедь неисправимого наркомана» был добавлен издателем и, соответственно, убран автором при переиздании. Поэтому отсылка к «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум» Де Квинси Берроузом не предполагалась, хотя на деле он очень ценил Де Квинси и не избежал его влияния{60}. «Гомосек», писавшийся сразу за «Джанки», вышел только в 1985 году, тогда как «Письма Яхе», идейно и стилистически завершающие эту раннюю берроузовскую трилогию, вышли между ними, в 1963 году.

Оливер Харрис, исследователь Берроуза и педантичный редактор его переписки, отмечает, что «„Джанки“, „Гомосек“ и „Яхе“ следуют друг за другом в строгой хронологической последовательности, что лишний раз подчеркивает их формальное различие». «Первая книга, – продолжает Харрис, – написана от первого лица, вторая – от третьего, третья – вообще в форме писем. В бесплодных попытках найти то, что сам Берроуз называл „идеальным средством выражения мысли“, он прибег к уже привычной методе – к письмам»{61}. Хотя здесь стоило бы напомнить, что сам Берроуз задумывал «Гомосека» сперва как прямое продолжение «Джанки», потом – как равноценную часть единой книги, где «Джанки» был бы зачином, а «Гомосек» – окончанием. В письме Керуаку от 24 апреля 1951 года он характеризует «Гомосека» как «мексиканскую часть» «Джанки»{62}, то же самое повторяет в письме Гинзбергу от 5 мая того же года{63}; позже говорит о двух книгах как об одной, где «первая часть – о наркотиках, вторая – о жизни после соскока»{64}.

Судьба распорядилась по-своему: после утомительных тяжб с издателем из Ace Books через посредничество Аллена Гинзберга «Гомосек» тогда так и не был издан, а «Джанки» долгое время оставался отдельной книгой без продолжения. Однако Харрис прав: эти романы – включая «Письма Яхе» – должны рассматриваться в строгой последовательности не столько даже из-за очевидной сюжетной связи, сколько из-за наглядной художественной эволюции берроузовского стиля. Во введении к переписке Харрис отмечает: «Взявшись за „Гомосека“, Берроуз поначалу думал создать линейное повествование, как в „Джанки“, однако понял: изменив рассказчика и соскочив с иглы, он дал дорогу безумным зарисовкам, которые ворвались в его творчество, сменив несловоохотливого, замкнутого в себе наркомана. Фрагментарная структура текста, обязанная своим рождением прорезавшемуся голосу Берроуза, сделала язык книги более разговорным, свойственным письмам. Повествование стало таким же эпизодическим. Живость новой внутренней аудитории „Гомосека“ породила структуру „В поисках Яхе“, воспроизводившую условия создания самой книги: оторванность от далекого читателя, связь с которым поддерживалась через письма»{65}.

Перед нами трехчастная стилистическая прогрессия: от относительно классического линейного повествования через промежуточную полулинейную фрагментарность к эпистолярной поэтике чистого, освобожденного фрагмента.

«Джанки». Поэтику первого берроузовского романа можно считать лишь относительно линейной потому, что уже здесь фрагмент местами захватывает ведущую роль и фрагментарно-документальной зарисовке отводится более заметное место, чем линейной истории, часто теряющейся на фоне отдельных ярких бытовых очерков. По ним хорошо видно, что, подобно многим формальным новаторам ХХ века (Пикассо и Мондриан, тем более Джойс), Берроуз отрабатывал технику классического художественного описания, прежде чем уйти с головой в эксперименты с рутинами и нарезками. По существу, он никогда не был реалистом, и тем не менее первый его роман – самая реалистическая из его книг.