Тот, кто полюбит все твои трещины

Она направляется к выходу, а Сабрина улыбается мне и говорит:

– Посмотрим на несколько платиновых вариантов?

Меня слегка корежит:

– Видели бы вы нашу квартиру. Люди вроде нас обычно не покупают подобные Яйца Обета.

– Ну, нередко Яйцо Обета становится самым дорогим предметом в доме, – любезно делится мнением Сабрина.

– Как вы думаете, если я выберу медное яйцо, Дороти будет ненавидеть меня до конца жизни?

– Конечно нет! Она сказала, что будет рада любому яйцу, которое вы выберете, и я считаю, людям важно верить.

Я киваю.

– Но я не могу не заметить, – продолжает она зачем-то, – ее глаза загорелись, когда она увидела то яйцо Вожновски.

Я думаю о Дороти. Я думаю о нашем первом свидании, когда я хотел отвезти ее в кинотеатр под открытым небом, но моя кредитка не прошла. Я чувствовал себя идиотом, однако она предложила заехать на холм и посмотреть фильм без звука оттуда. Мы сами придумывали диалоги, что оказалось еще веселее и по-глупому романтичнее, и я пообещал себе в ту ночь, что сделаю все возможное, чтобы любить эту женщину до конца моих дней.

– Можете пока отложить Вожновски? – спрашиваю я. – Я не могу позволить его себе – сейчас, – но я хочу его купить.

Сабрина делает вид, что колеблется.

– Я не могу… но вы, ребята, кажетесь такими влюбленными… Может, я могу его куда-нибудь припрятать на пару недель. – Она подмигивает мне, на душе у меня порхают пташки, и я делаю в уме пометку написать хороший отзыв на Yelp и назвать нашу первую дочь в честь Сабрины, Той, что Продает.

Я проскальзываю в машину, и Дороти говорит:

– Не рассказывай мне, какое купил. Я хочу, чтобы это был сюрприз.

– Никакое не купил, – говорю я. – Я решил сделать яйцо сам из картона и ершиков.

– Ха-ха. – Затем: – Ты ведь шутишь, да?

– Я думал, ты хотела сюрприз.

– Здорово, наверное, здесь работать, – говорит Дороти. – Весь день проводишь со счастливыми влюбленными парочками и помогаешь им спланировать совместное будущее.

Я говорю:

– Ага, и тебе даже не нужна степень магистра по социальной работе.

Дороти бросает на меня взгляд: окей, приятель.

А я смотрю на нее: я просто сказал!

А она смотрит на меня: и что мне с тобой делать?

Хорошая новость заключается в том, что на следующий же день в каменоломне происходит несчастный случай и Фрэнки Шрафф ломает малую берцовую кость. Определенно плохая новость для Фрэнки, ведь у нее и так муж-инвалид, или для Джоуи Злотника, который теперь должен лезть на лестницу и обновлять табличку «___ ДНЕЙ С ПОСЛЕДНЕГО НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ НА РАБОЧЕМ МЕСТЕ», потому что пока он пытается управиться с гигантским нулем, он сам падает и ломает малую берцовую кость – но это отличная новость для меня, потому что это значит, что я могу взять дополнительные смены в каменоломне. Это само по себе палка о двух концах, я знаю, потому что чем больше я работаю, тем выше вероятность, что со мной самим приключится несчастный случай с последующим переломом малой берцовой, но, на мой взгляд, преимущества перевешивают недостатки. А преимущества таковы:

1. Я буду выглядеть пробивным парнем и командным игроком перед Дэвидом и Дэвидом из главного офиса.

2. Мне больше заплатят. Это главное, потому что я смогу покрывать незапланированные расходы по мере их появления, а они возникают, например, когда моя невеста внезапно решает, что она хочет Яйцо Обета от Вожновски или Визжащий Хор на свадьбе, хотя знает, что бюджет не рассчитан ни на то, ни на другое.

3. Мне больше заплатят. Этот пункт связан с предыдущим, но отличается от него. Предыдущее «мне больше заплатят» – это практический аспект, а это скорее духовный. Пока я работаю дополнительные смены, я могу думать о том, что я получаю больше денег и зарабатываю на свадьбу и на жизнь, которую я собираюсь провести со своей будущей женой. Это дает мне приятное ощущение добытчика в семье, что само себе так старомодно и неловко, и, если кто-нибудь меня спросит, я буду все отрицать, но, по правде говоря, это приятное чувство.

4. Так у меня будет меньше возможностей спорить с Дороти о свадьбе. Этот факт доставляет мне меньше радости, но правда заключается в том, что чем ближе свадьба, тем больше мы ссоримся. Наша последняя ссора была о том, будем ли мы принимать участие в традиционной Неделе Возлежания с Верховным Жрецом Кенни Соргенфреем.

– Я должна возлежать с Верховным Жрецом Кенни Соргенфреем, – говорит Дороти, – чтобы он мог доказать всей деревне, что я девственница.

– Но ты не девственница, – говорю я. – Я тоже не девственник.

– Дело не в этом, – говорит она. – Это традиция. Если Верховный Жрец Кенни Соргенфрей не скажет всей деревне, что я девственница, моя мать сгорит со стыда.

Поэтому она идет возлежать с Верховным Жрецом, а я работаю в каменоломне дополнительные часы.

Я прихожу в гости к Фрэнки Шрафф с запеканкой. Возможно, это ошибка, потому что, хоть Фрэнки и очень рада видеть друга с работы, вся ситуация вгоняет меня в печальные раздумья. Она живет в малюсенькой квартирке с мужем и тремя детьми. Мне не нравится судить, поскольку, конечно же, все мы крутимся как можем, но в раковине у них гора посуды, на стенах разводы – еще раз, это не вина Фрэнки или ее мужа, который правда отличный парень, но самое худшее – это Яйцо Обета на витрине в углу. Я узнаю его: это медное яйцо из магазина – то, что я наполовину уговорил себя купить для нас с Дороти. В магазине оно выглядело простым, неброским, даже элегантным – но в квартире Фрэнки я вижу его таким, какое оно есть на самом деле: дешевым.

Я возвращаюсь в салон и покупаю Вожновски. Снимаю деньги с двух кредитных карт. Думаю, что если я возьму все дни отпуска на рабочие дни, то смогу работать в праздники и получать сверхурочные.

Хочу ли я заплатить дополнительные пятьдесят долларов, чтобы выгравировать наши имена на яйце Феликса Вожновски коллекции 1954 года из чистого серебра? Еще как хочу. Хочу ли я также купить специальную подставку для него? Безусловно. А кто будет держать яйцо во время церемонии?

– Мы можем дать вам в аренду евнуха через Церковь Бога Вина, – предлагает Сабрина, Та, что Продает. – Они знают, что делают. Вожновски тяжелее, чем кажется, и я видела, скажем, больше чем одну свадьбу, которая была испорчена тем, что просили какого-то дядюшку подержать яйцо, а он уронил его в середине церемонии.

– Хорошо, – говорю я. – Давайте возьмем евнуха!

В эту ночь я слишком взволнован, чтобы спать, поэтому я еду к ущелью и смотрю на воду. Я думаю о Дороти, которая сейчас возлежит с Верховным Жрецом и понятия не имеет, что ее будущий муж только что сделал для нее. Я знаю, что яйцо не имеет значения; я знаю, что имеет значение только то, как сильно я люблю ее; но яйцо – это символ этой любви, и, когда я думаю о том, какой отличный символ я приобрел, я испытываю гордость, чувствую себя удачливым, чувствую себя счастливым. Я думаю о Дороти – думаю о том, как она кладет голову мне на грудь, когда мы засыпаем, – и испытываю гордость, и чувствую себя удачливым, и чувствую себя счастливым.

Потом случается худшее, что может случиться: на двойной смене в каменоломне Гэвин Качефски вырубается за механическим перфоратором, и в итоге еще пять человек ломают малые берцовые кости.

Дэвид и Дэвид собирают рабочее собрание.

– Больше никаких двойных смен, – говорит один из Дэвидов, Дэвид, который говорит. – Слишком много сломанных малых берцовых костей.

Толпа стонет, и второй Дэвид, Дэвид, который не говорит, шепчет что-то на ухо первому Дэвиду.

– Также, – говорит Дэвид, – с сегодняшнего дня мы больше не предоставляем полуторную ставку за работу на праздниках.

– Это нечестно! – кричу я. – Я рассчитывал на эти деньги.

– Я тоже! – кричит Хосе, чья кухня недавно провалилась под землю.

– Мы все рассчитывали! – кричит Дэб, чей ребенок постоянно что-то себе ломает.

– Дело не в деньгах, – говорит Дэвид. – Дело в вашей безопасности. Мы здесь одна большая семья, и если мы продолжим ломать малые берцовые на работе, ставки по медстраховке взлетят к небесам и придется начать сокращать людей. А мы очень не хотим этого делать, потому что, еще раз: мы семья.

– Значит, вы хотите сказать, что мы не можем работать по праздникам?

Дэвид, который не говорит, шепчет что-то на ухо Дэвиду, который говорит, и тот кивает.

– Нет, вы определенно можете, – отмечает он. – По правде говоря, мы были бы вам очень благодарны; мы просто не будем платить вам полуторную ставку, потому что это может вас стимулировать.

– Невероятно! – говорит Кэт Чанг.

Кэт – настоящая подстрекательница толпы, и на доли секунды кажется, что она вот-вот начнет мутить воду, но прежде, чем у нее появляется шанс, Дэвид, который не говорит, громко объявляет: «Это не обсуждается», – и мы все понимаем суровость ситуации, потому что, когда Дэвид, который не говорит, начинает говорить, ты понимаешь, что все по-настоящему серьезно.

Я возвращаюсь в магазин яиц. Сабрина, Та, что Продает, приветствует меня широкой улыбкой.

– Привет, здоровяк! Захотел еще раз взглянуть на свой шедевр?

Я не могу смотреть ей в глаза.

– Мне нужно его вернуть. Оно слишком дорогое.

Она смотрит на меня, как будто я говорю на другом языке.

– Его нельзя вернуть. На нем уже сделали гравировку.

– Хорошо, ладно, могу я хотя бы вернуть деньги за евнуха? Он нам не нужен. Мы просто поставим яйцо на стенд.

– Это было пожертвование Церкви Бога Вина. Нельзя его просто взять и забрать.

– Сабрина, вы должны мне помочь. Вы можете мне хоть чем-нибудь помочь?

Сабрина смотрит по сторонам, затем наклоняется ко мне и шепчет:

– Я могу дать вам 20 % скидку на следующую покупку.

Я взрываюсь:

– С чего мне захотеть покупать еще одно Яйцо Обета?!

Не зная, что еще делать, я бегу в Пророческую Рунную Компанию, лифт несет меня на последний этаж. Отец Дороти в своем кабинете, окна которого выходят на производственный цех, наблюдает за полировкой и благословением Пророческих Рун.

– Питер! Чем я могу помочь?

– Ну… я насчет свадьбы.

– М-м?

– Насчет денег.

– Хм.

Я начинаю бубнить:

– Бу-бу-бу Яйцо Обета бу-бу-бу не могу себе позволить.

Отец Дороти садится. Он выглядит огорченным.

– Яйцо Обета символизирует обет, который ты даешь моей дочери, – обет обеспечивать и защищать ее. Если я за него заплачу, что оно будет символизировать тогда?

– Я могу его отработать, – говорю я. – После смены в каменоломне позвольте мне приходить сюда поработать на полировке. Дороти даже не обязательно об этом знать.

Он глубоко вздыхает и смотрит на меня, как будто я салат, в котором он только что нашел дохлого жука и теперь пытается понять, имеет ли смысл звать официантку и отправлять меня обратно на кухню.

– Питер, я бы очень хотел, чтобы ты еще раз подумал насчет козлов.

Это меня ошарашивает, потому что к этому моменту я правда был уверен, что мы договорились насчет козлов.

– Что касается всех этих козлов… – начинаю я, но меня немедленно выбивает из колеи то, как странно начинать предложение с фразы «Что касается всех этих козлов». Это был неудачный выбор. Я думал, что у меня получится достойно закончить эту фразу. У меня не получилось достойно закончить ее.

– Послушай, – говорит он. – Я все понимаю. На нашей свадьбе мы тоже не хотели ничего усложнять, поэтому принесли в жертву всего двенадцать козлов. Но если не принести в жертву нисколько козлов, Каменный Бог рассердится, нашлет проклятие на ваш дом, и первенец родится статуей. Вот этого я просто не могу допустить.

– Сэр, – говорю я, и мне странно называть его сэром, потому что когда мы с Дороти объявили о помолвке, он крепко меня обнял и велел называть его Папой, но я знал, что в этот момент было бы еще страннее назвать его Папой. – Сэр, при всем уважении, это когда-нибудь случалось? Действительно ли были люди, которые не стали приносить в жертву козлов, и у них родилась статуя?

– Это случилось с Женой Кайла в двенадцатой главе, стихе восьмом Книги Кайла.

– Да, разумеется, естественно, это случилось в Книге Кайла, но я имею в виду, случалось ли такое с кем-нибудь, кого вы знаете, в вашей жизни?

Он долго затягивается сигарой, все время глядя мне прямо в глаза.

– Все, кого я знаю, – говорит он, – приносили жертву Каменному Богу.

Он достает ручку, которая, возможно, стоит больше, чем я получаю в год, и быстро пишет в чековой книжке.

– Вот что я тебе скажу, – говорит он. – Ты хочешь принести в жертву козлов, я заплачу за козлов – я заплачу за столько козлов, сколько ты хочешь, и я даже накину неплохие чаевые заклателю. Ты попросишь своего брата забить козлов и используешь деньги на что-нибудь еще, на что – твое дело…

– Я ценю это, но все, чего я прошу, это только…

– Это довольно разумное предложение, – говорит он.

Я киваю, чувствуя себя неловко из-за того, что попытался торговаться с человеком, который, по сути, руководит местным отделением Пророческой Рунной Компании.

– И я предпочитаю считать себя разумным человеком. Современным, утонченным, здравомыслящим человеком. Но моя дочь не выйдет замуж без жертвоприношения.

Я еду в дом Соргенфрея. Кенни открывает дверь в халате.

– Привет, брат.

– Мне нужно поговорить с Дороти.

– Оу-у, не получится, приятель. Жених не должен видеть невесту, пока она возлежит с Верховным Жрецом.

– Я должен с ней поговорить. Скажи ей, что это срочно.

Кенни Соргенфрей надувается, прищуривается, глядя на меня, затем закрывает дверь. Через несколько минут выходит Дороти в халате.

– Что такое? Что случилось?

– Во-первых, привет. Ты выглядишь великолепно.

– Питер, что происходит?

– Я думал о свадьбе, и я считаю, что мы должны устроить жертвоприношение.

Дороти мгновенно превращает слово «бешенство» в глагол и прямо-таки бешенствует на меня:

– Это срочно?

– Ну, свадьба через две недели, и мне нужно сделать заказ в оптовом магазине козлов…

– Окей, значит, когда я хочу возлежать с Верховным Жрецом, это глупо и старомодно, но из-за того, что твой брат забивает козлов, внезапно…

– Дело не в этом.

– Разве не ты выступал за то, чтобы не устраивать ничего большого?

– Вообще-то, – говорю я, – это ты не хотела ничего большого. Но мы можем забить всего десять козлов. Что тут такого? Это многих обрадует.

Она затягивает свой халат.

– Если сегодня мы скажем, что забиваем десять козлов, завтра их будет уже двадцать восемь, и потом мы глазом моргнуть не успеем, как наша свадьба превратится в одну из тех свадеб, где две сотни козлов и бо́льшая часть церемонии уходит на то, чтобы их забить.

– Я просто говорю, что, если Каменный Бог действительно наложит проклятие на наш дом и первенец родится статуей, это тебе придется его рожать.

Она делает глубокий вдох, и на секунду кажется, что на этом будет все, но затем она говорит «Послушай», и если я хоть что-то знаю об отношениях, так это то, что ни одно хорошее предложение не начинается со слова «послушай». Никто никогда не говорит «Послушай, это отличная мысль! Ты прав! Давай перестанем спорить!».

– Послушай, – говорит она. – Я много думала. Отчасти сама, отчасти… в беседе с Верховным Жрецом Кенни Соргенфреем.

– В беседе? Какой беседе?

– В одной из многих бесед, Питер.

– Почему ты много беседуешь с Кенни Соргенфреем? Предполагается, что ты просто возлежишь с ним – не обязательно с ним беседовать.

– Иногда после возлежания мы беседуем.

– Это не обязательно. Это не входит в ритуал. С каких пор это надо делать?

– Некоторые парни, – говорит она с надрывом в голосе, – любят поговорить после, вместо того чтобы просто засыпать. Вообще-то это довольно мило.

– Окей, вы беседуете. И о чем же вы беседуете?

– Как ты знаешь, Кенни возлежит со многими невестами – типа, с большинством невест, – и он говорит, что обычно не встречает невест с таким количеством… сомнений.

Итак, есть еще одна вещь, которую я знаю об отношениях: когда тебе говорят «У меня есть сомнения», это даже хуже, чем когда тебе говорят «Послушай».

– У тебя есть сомнения?

– Да, у меня есть некоторые сомнения.

Внезапно у меня появляется ощущение, что я говорю с какой-то другой Дороти – с новой, непохожей на прежнюю, Дороти, с которой я не умею разговаривать. Я пытаюсь посмотреть ей в глаза, но она не смотрит на меня.

– Ты беседуешь, у тебя есть сомнения – что с тобой происходит?

– Последнее время ты так много времени проводишь в каменоломне. Мне кажется, я тебя совсем не вижу, и… Я думаю, что это не знаменует ничего хорошего для нашего брака.

– Это «не знаменует ничего хорошего»? Кто вообще говорит «знаменует хорошее»? Это Кенни Соргенфрей сказал?

– Ну, он это сформулировал, но я сама уже думала, что знаменование из этого всего и правда не слишком хорошее.

– Я из кожи вон лезу в каменоломне, чтобы сделать идеальную свадьбу для тебя.

– А мне так не кажется. Мне кажется, что ты работаешь допоздна, потому что не хочешь проводить время со мной.

– Ты думаешь, я не хочу проводить время с тобой?

– Я просто говорю, что мне так кажется!

– Так если я не хочу проводить с тобой время, почему я вообще на тебе женюсь?

– Я не знаю! – кричит она. – Какие у тебя на то причины?!

В голову немедленно приходит сотня Ужасных Мыслей, но у меня не получается призвать хотя бы одну Хорошую Мысль, даже если бы моя жизнь зависела от этого. Поэтому вместо этого я выкрикиваю самую не-Ужасную Мысль из всех Ужасных Мыслей, пришедших мне в голову, которая звучит как: «У меня на то нормальные причины!»

Я никогда раньше не слышал, чтобы кто-нибудь говорил что-то с таким презрением, с каким Дороти выплюнула мне в лицо:

– У тебя на то нормальные причины?

– Да, – говорю я. – Нормальные. Типа я люблю тебя и хочу провести с тобой всю оставшуюся жизнь. Ну вот все эти тупые клише, что, даже когда я злюсь на тебя, я люблю тебя и что лучший момент каждого дня – это просыпаться рядом с тобой. И меня убивает, что это все – нормальная, типичная фигня влюбленных, потому что я хочу верить, что наша любовь особенная – что она больше и интереснее всех остальных, – но жестокая правда в том, что моя любовь к тебе именно такая – последовательная, предсказуемая и скучная.

Я вижу, как Дороти немного смягчается, что хорошо, потому что я не знаю, что еще сказать.

– Ты поэтому хочешь козлов на нашей свадьбе?

– Что касается всех этих козлов… я пообещал твоему отцу, что они у нас будут. Мне пришлось попросить у него еще денег, потому что я купил Яйцо Обета от Феликса Вожновски, а я не мог его себе позволить.

Дороти подносит руку ко рту. Ее глаза расширяются.

– Ты купил Вожновски?

– Да, – говорю я. – Это глупо. Все это глупо, но… Я люблю тебя.

Дороти улыбается.

– Ну, в этом нет ничего глупого, – говорит она отстраненным тоном, который, как я знаю, она использует в те моменты, когда хочет выглядеть невозмутимой, но, поскольку ее голос дрожит, а глаза блестят от слез, это выглядит так искренне, как только может быть.

– Нет? – спрашиваю я, и она качает головой.

– Ты шутишь? – она говорит мягко и нежно. – Я, блин, в восторге.

Так, позвольте сказать, если раньше я считал Дороти красивой, то теперь, когда я стою у алтаря и вижу, как она входит в Хорошую Церковь в свадебной мантии – а за спиной у нее виднеются витражи, – тут уж хоть до ста лет доживи, а все равно ничего прелестнее не увидишь. И в этот момент я думаю: это самый лучший из всех возможных способов отпраздновать свадьбу, потому что это свадьба с Дороти.

Мой младший брат сам проводит жертвоприношение – мы останавливаемся на пятидесяти козлах, хорошее круглое число, – и все проходит без сучка и без задоринки, однако спустя полчаса, пока тетя Эстель читает стихотворение Гертруды Стайн, оказывается, что один из козлов не умер до конца, он сваливается с жертвенного алтаря и начинает волочиться по проходу туда-сюда, блея, визжа и разбрызгивая кровь повсюду. Младший брат вскакивает с места и пытается справиться с ним, но этот скользкий паршивец отлично смазан кровью и кишками остальных сорока девяти козлов. Кровь брызжет повсюду, а моя мать наклоняется ко мне и шепчет: «Именно поэтому надо было нанимать профессионального заклателя».

Естественно, один из парней в Визжащем Хоре не выдерживает. Он начинает Реветь, Рыдать и Размахивать Руками. А затем его сосед начинает Реветь, Рыдать и Размахивать Руками. Не успели оглянуться, как все двенадцать лезут через скамьи с закатившимися глазами – и все Ревут, Рыдают и Размахивают Руками.

Тем временем тетя Эстель все еще читает стихотворение Гертруды Стайн, она не знает, что делать, поэтому просто читает все громче и громче.

Моя мать наклоняется ко мне и шепчет: «Бога ради, поможешь ты уже своему младшему брату или нет?»

Я выбегаю в проход, и мой брат загоняет козла прямо ко мне в руки. Я поскальзываюсь на крови и падаю на задницу, но крепко держу извивающееся существо, чтобы оно не сбежало. Брат дрожит, и я слишком поздно понимаю, почему большинство пар ждут окончания свадьбы, прежде чем отдать церемониальный нож для заклания самому младшему кузену, чтобы тот выбросил его в ущелье. Это мне всегда казалось очень блеклым окончанием церемонии, поэтому мы отправили маленького Такера домой пораньше, но теперь я все понимаю. Нож нельзя было уносить слишком рано.

– Что теперь? – спрашивает брат.

– Я не знаю! – кричу я, стараясь получше обхватить бьющееся в конвульсиях животное. – Ты у нас главный эксперт по козлам!

Затем Дороти выкрикивает что-то, что я не могу расслышать поверх всего этого хаоса и голоса тети Эстель. Дороти кричит снова и показывает на евнуха в конце зала, и я ору брату: «Яйцо!»

Он бежит туда и пытается вырвать большую серебряную штуку из рук евнуха. Евнух поклялся Богу Вина защищать яйцо до конца церемонии любой ценой, поэтому он не отдает его без боя, однако брат бьет его кулаком по лицу, и тот отшатывается. Меня передергивает от мысли, как это все выглядит со стороны родственников Дороти – не говоря уже о Боге Вина, если Он действительно существует, – и я уверен, мама считает, что хорошо воспитывала детей и им никогда не опуститься до такого, но иногда отчаянные времена требуют двинуть евнуху по лицу и стащить у него гигантское серебряное яйцо, чтобы пристукнуть им козла.

К этому моменту Визжащий Хор занимает Рыданиями и Размахиванием Руками весь проход, поэтому у брата остается иного выхода, как обежать весь зал, чтобы вернуться к нам с козлом.

Я ложусь на спину и пытаюсь расположить извивающееся животное таким образом, чтобы брат смог быстро проломить череп. Он замахивается яйцом, но козел судорожно вглядывается ему в лицо, и внезапно брат тает.

– Давай! – кричу я, пока козел брыкается у меня в руках и пинает живот. – Чего ты ждешь?

– Я не могу, – говорит мой брат. – Я не могу этого сделать.

Он падает на колени и обнимает яйцо как младенца. Мне жаль его, но еще я не могу не думать обо всех тех деньгах, которые мои родители спустили на ветер, отправив его в университет учиться на факультете жертвоприношений.

– Да пошло оно, – говорит Никки, лучшая подруга Дороти. – Я это сделаю.

Никки протискивается в проход и выхватывает яйцо, но, увлекшись, опрокидывает одну из свечей, что расставлены вдоль прохода по высоте, – пламя задевает подол платья, и оно тут же вспыхивает, как Рождественский Горящий Боров. Никки бросает яйцо и бежит к алтарю, объятая пламенем. Она вопит, козел тоже, а потом и все остальные присоединяются – разве что кроме тети Эстель, у которой, Господь ее храни, есть важная миссия, и она во чтобы то ни стало дочитает Гертруду Стайн.

Я смотрю на невесту, замершую у алтаря с раскрытым ртом – широко раскрытым ртом – серьезно, клянусь, вы никогда не видели, чтобы кто-то так широко раскрывал рот.

Она смотрит на меня большими глазами цвета лесной чащи: ты можешь в это поверить?

А я смотрю на нее: ну а чего мы ожидали?

Козел бьется в судорогах у меня в руках, и Дороти начинает смеяться. Затем она поднимает руку и выпячивает подбородок, как будто вот-вот пустится в Танец Лесного Эльфа-Рогоносца, и я начинаю смеяться. Она смеется, и я смеюсь, и, клянусь Богами, я самый счастливый мужчина на свете. Я смотрю на нее, освещенную огнем, измазанную кровью, оглушенную Визгами Хора и воем умирающего козла, и жалею, что не могу жениться на ней еще раз. Я хотел бы жениться на ней еще сто тысяч раз.

Пропущенная пересадка[3], [4] – М-Ж

Я увидел тебя в метро на маршруте Q, в поезде Манхэттен – Бруклин.

Я был в футболке в голубую полоску и бордовых штанах. Ты – в винтажной зеленой юбке и топе кремового цвета.