Годы с пумой. Как одна кошка изменила мою жизнь

– Лаура?

Я поворачиваюсь. Ко мне приближается женщина. Она боливийка, низенькая, с круглым лицом в обрамлении густых черных волос, заплетенных в косы, которые доходят почти до талии. Женщина сутулится, вокруг ее темных глаз видны морщины безмерной усталости. На ней джинсы, резиновые сапоги, рубашка из плотной ткани и старая, потрепанная ковбойская шляпа. С собой рюкзак, к нему привешены мачете, веревки, карабины, ведра. Идет так, будто атакует: размахивает руками, словно отталкивает воздух со своего пути. Мне даже хочется попятиться, чтобы уступить ей дорогу. Так я и делаю, упираясь спиной в дверь комнаты «Ла-Пас». Но тут женщина подходит ближе и… улыбается. От этого морщины на ее лице разглаживаются, кожа начинает сиять, мне вдруг хочется сделать шаг вперед, а не назад.

– Vamos[10], – отрывисто зовет она.

Женщина тут же начинает шагать прочь, и я увязываюсь следом, прохожу сквозь завешенный сеткой вход в comedor. Моя рука автоматически берет предложенную кружку кофе, тело послушно устраивается на шаткой скамейке. Приходится ухватиться за стол, чтобы не упасть. Женщина садится напротив и кладет ладони на потрескавшуюся деревянную столешницу между нами. Руки ее исчерчены шрамами.

Столовая у них… причудливая. Здесь три длинных стола, за которыми могут разместиться человек, наверное, тридцать (если сидеть вплотную), но сейчас никого нет, кроме нас. Стены из кирпича, но примерно на уровне талии они попросту обрываются, уступая место зеленой сетке. Вместо пола – утоптанная земля, крыша из листового металла. У меня чувство, будто мы не в помещении. Две рыжие обезьяны сидят на низко свисающей лиане прямо за сеткой и сверлят меня взглядом. Коко и Фаустино.

Я смотрю на кофе, обнимаю пальцами горячую старую пластиковую кружку. Я не пью кофе. От него все атомы тела начинают дребезжать. Но я вцепляюсь в эту кружку, будто от этого зависит моя жизнь, – потому что знаю: так и есть. Я знаю этот запах. Запах чего-то нормального среди всего этого безумия.

– ¿Hablas español?[11]

Голос у женщины низкий, словно она подстраивает его для другого собеседника, которого я не вижу. Наверное, ей за тридцать. Может, даже ближе к сорока.

Я кривлюсь, делаю рукой жест «так себе».

– Más o menos[12].

Она кивает.

– Entonces mi nombre es Mila[13]. – Затем начинает говорить по-английски с сильным акцентом: – Я и наш ветеринар Агустино начальники заповедника. Кажется, ты с ним уже познакомилась?

Быстро киваю.

– Мы заботимся о диких животных, которых пытались нелегально продать. Monos, aves, chanchos, tapires, gatos[14]…

– Gatos? – перебиваю я.

Кошки? Интересно, собаками тоже нелегально торгуют? Это меня немного ободряет. Я люблю собак. Но забыла, как по-испански «собака», а оглядываясь вокруг, вижу только обезьян. У некоторых сотрудников на плечах яркие птицы. Я вздрагиваю, заметив мальчика, шею которого обвил кто-то вроде детеныша анаконды.

– Sí. У нас шестнадцать кошек. Ягуары, оцелоты. И пумы.

Тупо пялюсь на Милу. Понятно. Значит, не домашние.

– У меня есть пума, с которой можешь поработать ты.

– Пума?!

Она кивает.

– Но, если согласна, ты должна остаться здесь на месяц. Чтобы работать с пумой, нужен минимум месяц, – она колеблется, пристально разглядывая меня. Я нервно тереблю воротник и смотрю на ее покрытые шрамами руки. – Если нет, можешь пробыть меньше. Две недели. Работать с птицами, обезьянами.

Однако после слова «пума» я почти ничего не воспринимаю.

Если честно, я смутно представляю себе, какие они. Думаю, большие, дикие и сильные. Несмотря на жару, предплечья у меня покрываются гусиной кожей. Пятнышки на радужке строгих глаз Милы напоминают переливы «тигрового глаза». Мне кажется, таким, как я, не стоит доверять работу с большими, дикими и сильными животными. У меня дрожат колени. Может, просто собрать вещи? Может, подождать на обочине автобус или вызвать такси? А отсюда получится вызвать такси?

Взгляд Милы проходит по мне будто граблями.

– Эту пуму зовут Вайра.

Я сильно сжимаю ободок кружки. У меня не получается выдавить из себя ни звука, и кажется, сейчас Мила встанет. Она поняла: «Видимо, эта девушка нам не подходит».

В отчаянии я оглядываюсь по сторонам. Взгляд падает на обезьян. Разве я могу подойти для такого? Безбородая обезьяна, та, что сидела на моей койке, сжимает в кулаке Тот Самый Лифчик. Ее волосатые пальчики крепко держат лямки. Я открываю и закрываю рот. Вот ведь вор! Он с хитрым видом подносит трофей к носу и с долгим, глубоким вдохом втягивает запах, а потом сует добычу Коко, который искоса посматривал на товарища. Фаустино кряхтит, заставляя Коко взять Тот Самый Лифчик. «Подельник» взбирается по крыше и запихивает интимный предмет в дыру в стене, а потом с виноватым лицом снова соскальзывает вниз.

Пуму. Мне.

Будто со стороны, в некоем оцепенении, я замечаю, что киваю. Это все из-за усталости, жары и чертовых обезьян… Но, когда Мила поворачивается ко мне и видит, что я киваю, ее улыбка сияет ярче солнца.

Одно из моих самых счастливых воспоминаний – как мы с сестрой уютно устраивались на родительской кровати и водили пальцами по золотым узорам на обложке маминого старого, тяжелого тома «Властелина колец». Тьма была так близко, за задернутыми шторами, а мы в безопасности. Один вечер нам читала мама, а на другой папа продолжал повествование о том, как хоббиты медленно путешествовали по чарующему и ужасающему Средиземью. Позже, когда я подросла, то стала сама впитывать фэнтези и научную фантастику… Мне всегда было мало темных лесов, глубоких океанов и горных вершин, вокруг которых завывает ветер. Но главное удовольствие заключалось в знании: я дома и в безопасности.

И вот я сижу, киваю и улыбаюсь как дура расположившейся напротив Миле. Отчаянно хочется ей угодить. Я думаю, что меня ждет через месяц, когда вернусь домой. Все эти уничтожающие должности, с которых я увольнялась. Мне начали приходить первые приглашения на свадьбу от девочек, с которыми я была вынуждена соревноваться в школе. А я даже ни с кем не встречаюсь, если не считать «друзей», с кем иногда спала после дождичка в четверг, по пьяни и в полной тайне. И кто хочет сохранить эти ночи в тайне: я или они? Даже этого не знаю. Интересно, это в школе я освоила излюбленную тактику выживания?

Если тебя щиплют за задницу, тычут пальцем в сиськи, смеются над твоим жиром, ты улыбайся. Иногда кажется, я улыбалась так долго, что продолжаю делать это даже во сне. Ах, молодой человек, которого я считала своим парнем, – так, значит, ты уже месяц встречаешься с другой девушкой? Не проблема. Улыбаюсь. Родители, вы разводитесь? Вот это нежданчик. Но ничего страшного, если больно. Улыбаюсь. Начальник дебил. Улыбаюсь. А теперь, похоже, я умудрилась, улыбаясь и кивая, согласиться на то, чтобы меня покалечила пума.

Завтрак прошел как в тумане. Еще кружка кофе и булочки. Постепенно люди просачиваются в comedor. Они на вид измученные работой, но донельзя жизнерадостные. Только в мешке, в котором приносят хлеб, находят крысиный помет и огромных черных тараканов. Я все равно пытаюсь есть, как и остальные, но мне трудно сохранять невозмутимость: когда я откусываю немного черствого хлеба, у меня на зубах хрустит горсть красных муравьев. Ничуть не удивленная Сэмми походя комментирует, что это «всего лишь белок». Видимо, так оканчивается любая попытка хранить хлеб в джунглях… Кто нашел, того и еда.

И вот я снова на дороге. Кажется, она тянется и тянется в бесконечность, где есть только джунгли.

Готовая обложка дешевого фантастического романа – даже не читая, понимаешь: все герои обречены.

Небо не красное и не золотое. Оно ярко-ярко голубое. Девушка, стоящая передо мной, качается на пятках. Джейн. Это она привела меня сюда. На ней рабочий комбинезон, который ей слишком велик, сапоги и залихватская соломенная шляпа. Рядом с ней Оскар, и улыбка на его лице такая же залихватская. Высокий, как жираф, исключительно красивый, у него борода и резкий американский акцент. Джейн миниатюрная австралийка с черными кудряшками и носом-кнопочкой. У меня проскальзывает мысль, что этой парочке самое место в глянцевом журнале: Джейн будет балансировать у Оскара на плечах – прелестный цирковой дуэт, у которого во время представления случился несчастный случай, и оба артиста сошли с ума.

События развиваются стремительно.

Мила так красиво улыбалась. Она взяла меня за руку, помогла подобрать старую рабочую одежду и сапоги, отвела к Агустино, и я с ним расплатилась. Отдала меньше двухсот долларов, и он обещал, что эта сумма покроет все: и питание, и проживание в течение тридцати дней. А Пума по-прежнему была воображаемой, мифической.

Но сейчас…

– Так вы выгуливаете ягуаров и пум? Выводите их из клетки? На веревках?

Я пытаюсь прикинуться, что для меня такое в порядке вещей. Будто со мной подобное происходит каждый день.

Оскар бодро кивает.

– Этим мы сейчас и займемся?

Я перевожу взгляд с Оскара на Джейн и обратно, и знаю, что голос срывается на фальцет.

Глаза у австралийки – вспышки зелени под немилосердно палящим солнцем, лучи которого отражаются от асфальта и хлещут по щекам.

– Ага.

Глубоко затягиваюсь сигаретным дымом. Это даже не моя сигарета. А температура, наверное, выше тридцати пяти градусов. Лес угрожающе нависает с двух сторон, клейкий и тяжелый. Тело покрыто двухсантиметровым слоем пота, наподобие водной прослойки в гидрокостюме. Я качаю головой, поглядывая на полные надежды лица Джейн и Оскара, на лес такого яркого зеленого цвета, какой я воображала только в мечтах.

Вспоминаю, сколько раз родители твердили: «Нельзя сдаваться». Я представляю, что они сказали бы, если бы увидели меня сейчас, и издаю смешок. «Сдавайся! Бросай все немедленно!»

Пытаюсь изобразить отважную улыбку.

– Ну что ж, пойдем знакомиться с Вайрой.

Джейн быстрым шагом идет по дороге, будто боится, что, если промедлит, я передумаю. Правильно боится. Я перехожу на рысь, чтобы поспеть. Оскар беззаботно болтается позади, указывает мне на обезьян и говорит, что это дикие капуцины. Они перескакивают с лианы на лиану вдоль дороги и верещат. То и дело одна из них промахивается мимо ветки и падает в кусты под презрительные крики соплеменников. Я всем сердцем сочувствую. Первые пару раз даже охаю и напрягаю зрение, пытаясь понять, жива ли рухнувшая обезьяна. Однако капуцины быстро вскакивают и возвращаются к товарищам, точно кости у них из резины. Оскар сказал, что провел здесь пять недель. Сколько проработала Джейн, понятия не имею. Думаю, дольше. Ее обезьяны не волнуют. Я стараюсь держаться поближе к ней.

– Вайра дикое животное, – говорит она через плечо. – Мы выпускаем ее из клетки, чтобы она могла ощутить хоть какую-то свободу, размять ноги, на время почувствовать, как живут пумы в родной среде, – и как по праву должна была бы жить она.

Быстро киваю. Вот что я усвоила: мы работаем со спасенными животными. Теми, кого нелегально отловили в джунглях, продали как домашних питомцев на черном рынке или сбыли в цирки и зоопарки. Их нельзя выпускать на волю. Я бы, наверное, сильнее пожалела бедных животных, если бы у меня в голове не метался единственный вопрос:

– А это не опасно? – шепчу я.

Джейн сначала не отвечает, но не сбавляет шага. Зеленые глаза приобретают бронзовый оттенок.

– Может, и опасно, – произносит она наконец. – Но каждый из нас сам для себя решает, стоят ли эти животные такого риска.

Она смотрит на меня напряженно, ссутулившись так, что плечи находятся на уровне ушей. Потом указывает влево, где два высоких ствола с ветвями, узловатыми, как лица ведьм, чуть выдаются вперед из общей массы. Они наклонены к солнцу, и от этого переливаются, точно шелковые.

– Просто запомни эти два дерева, – говорит Джейн так, будто они решают, кого пропустить, а кого – нет. – Нам туда. – Потом замолкает, плечи расслабляются. – Идем. – Девушка улыбается. – Она уже ждет.

Я, спотыкаясь, пробираюсь мимо двух ведьм во тьму. Стопы ударяются о неровную почву, ноздри забивает запах росы. Я пытаюсь разорвать свисающую сверху траву, но корни ее где-то высоко над головой, а края листьев острые, как бритва. Я вижу не дальше нескольких шагов впереди себя. В джунглях бывает два времени года: сезон дождей и сухой сезон. Я приехала в апреле, в конце сезона дождей. Тут редко бывает красивее, чем теперь, после пяти месяцев ливней. Скоро наступит засуха, земля запечется коркой, грязь потрескается, листья раскрошатся. Но сейчас… Красота умопомрачительная. Неведомым образом зеленый складывается из всех цветов до единого.

Я кручу головой, делая несколько слишком частых вдохов. Неба над головой нет, только возвышаются деревья, облепленные листьями, широкими, как плащ волшебника. Некоторые деревья настолько огромны, что похожи на великанов с телами в броне из шипов, с раздутыми головами и облупившейся кожей, из-под которой сочатся бронзовые ручьи. А птицы… Где-то слева от меня дятел и, наверное, ара. Высоко над головой – обезьяны-ревуны, такие же, как Коко и Фаустино. Их крики эхом отражаются от деревьев. Здесь такие ширмы из бамбука, что им, как мне кажется, самое место в средневековых пыточных камерах. Повсюду мхи, лишайники, каскады кислотно-зеленых папоротников, лианы как веревки, грибы всех цветов радуги – пришельцы, цветущие голубым, фиолетовым, подсолнечно-желтым цветом. Одни деревья душат другие. Муравьи устраивают рвы. Они переносят листья во много раз больше их самих, а также трупики, останки, зерна, цветы. Муравьи меньше веснушки, крупнее моего большого пальца, клубнично-красные, блестящие черные. Муравьи с жвалами, после укуса которых придется швы накладывать. Жуки с крылышками, похожими на отполированные кристаллы, жабы размером с теннисный мяч, термитники с пляжный мяч. Лепестки – желтые, медные, кобальтовые, ультрамариновые брызги. Вот дерево с такими огромными опорами, что я могу пройти под ними, выпрямившись во весь рост, и никто меня больше не найдет. Оно унизано грибами цвета яда, цвета первобытных миров.

Бросаю долгий взгляд назад: как говорит мозг, где-то там по-прежнему есть дорога. А потом снова пускаюсь в путь.

Это сказка. Мы идем сначала по ровной земле, потом виляющая тропинка начинает карабкаться на небольшой холм, дальше я ничего не вижу. На земле – ковер изо мха, белые цветы сияют в редких клочках солнечного света. Я не знаю, в каком направлении мы движемся, знаю только, что отходим все дальше и дальше от безопасного участка. Идем минут десять или двадцать, – точно сказать не могу. В нос ударяют запахи, они меня душат, а потом исчезают, сменяются другими, более сладкими, густыми, тяжелыми. Больно дышать. Больно думать. Зелень становится темнее, пахнет более нездорово, гнилостно, тропинка становится более заросшей, а о небе остаются только воспоминания.

– Каждый день мне кажется, что это сон, – бормочет Джейн.

Я налетаю на очередную свисающую бамбуковую плеть, шипастую скрученную лозу. «Это сон», – думаю я, стараясь выпутаться. Никогда в жизни я не была в месте, у которого есть собственный пульс. Миллионы пульсов. Я представляю людей в метро, локтями борющихся за свободное пространство в лондонской подземке, где пахнет пóтом и людьми. Там миллионы бьющихся сердец, но одинаковых. Все они похожи на мое. А здесь ни одно сердце не бьется так же, как мое.

Джейн останавливается.

– Почти пришли.

Мы стоим в тени фикуса-душителя. Ствол дерева опутан ветвями растения-паразита. Лозы свиваются так замысловато, словно кто-то специально их заплел, и плел, пока лоза не стала походить на хитроумную прическу, узор которой теряется в бесконечном пологе листьев.

Внезапно страх перед всем, что меня окружает, сменяется более глубоким страхом. Уже другим, более резким, более сконцентрированным. И кое-чем еще. Любопытством. Предвкушением. Покалыванием, пробегающим вверх по хребту.

К коре кто-то прибил табличку. Старая и полусгнившая, но прочитать слова всё же можно: «HOLA WAYRA PRINCESA[15]».

Звучит голос Джейн, высокий и звонкий:

– ¡Hola, Wayra!

Я таращусь на нее. Она словно выросла сантиметров на двенадцать.

– Hola, моя сладкая! – ревет Оскар.

– Ты тоже поздоровайся, – велит Джейн. – Чтобы не напугать ее.

Я сглатываю и киваю.

– ¡Hola, Wayra!

Не знаю, что я ожидала увидеть за поворотом тропинки. Но глаза Джейн, которые никак не могут решить, зеленые они или карие, наполнены неким восторгом.

– Моя любимая! Princesa. ¿Cómo estás?[16]

Это почти стихотворение.

Мы спускаемся с крутого склона. Почва здесь песчаная, и ноги проскальзывают, с трудом находя опору. Потом поднимаемся на еще один небольшой холм, мимо очередного задушенного лианами дерева. Кора красная, как кленовые листья. Оскар помогает мне перебраться через гнилое бревно. Я чувствую какой-то фруктовый запах, и тут совершенно внезапно (несмотря на то, что я этого ожидала) мы оказываемся на гребне холма и видим большую просеку. Она размером, наверное, с два теннисных корта. По краям опутана космами единственного дерева, ствол которого, наверное, высотой с меня, а листья похожи на покрытые лаком весла. Сверху изумрудно-зеленые, а там, где их касается солнце, – лаймовые. Над головой – синева неба, которая повергает меня в шок. Мне почти не верится, что небо все еще есть где-то в вышине. Но рассматриваю я его недолго, потому что всего в десяти шагах – клетка.

Она устроилась у подножия холма. Размером метров десять на двенадцать. Боковые грани чуть короче передней. Клетка занимает примерно треть поляны. Она накрыта треугольным тентом, центральной опорой для которого служит узловатое дерево, высокое, как столб, украшенный к деревенскому празднику. Пол в клетке земляной, цвета подгоревшего сливочного масла. Внутри несколько соединенных переходами деревянных платформ: одни расположены выше, другие ниже. Несколько колод, пушистых кустов и пальмовых листьев. В дальней части – дом на сваях, укрытый от солнца синим брезентом. Спереди слева высокий выступающий короб с дверью. Под ногами попадаются пятнышки света, но этот кусочек поляны все еще укрыт тенью.

Поначалу обитательницу клетки трудно различить: так она похожа по цвету на тени. Но потом длинный хвост дергается.

– Hola, Wayra, – шепчу я.

Выделяются только глаза, зеленые, как верхняя сторона листьев в форме весла, и нос, розовый, как зарождающийся закат. Она долго, молча нас разглядывает. Так долго, что мне начинает казаться, будто животное никогда не сдвинется с места.

Когда пума все же спрыгивает с платформы, приземляясь так грациозно, будто и не двигалась, я уважительно отступаю назад.

Вайра бесшумно подходит к нам, а я ошеломленно пялюсь на нее. Когда Джейн скользящим движением аккуратно просовывает сквозь решетку обе руки, я чуть не взвизгиваю и делаю еще один быстрый шаг назад. Она что, совсем ума лишилась? В радиусе шестидесяти километров не сыщешь ни одного врача! Мне придется тащить ее на своем горбу через джунгли и наблюдать, как ее кожу будет латать ветеринар. Все это проносится в моем мозгу в те несколько секунд, за которые Вайра доходит до решетки. И тут пума начинает лизать Джейн руки. Я не шучу: лизать руки. Лицо девушки озаряется неземным блаженством. Она закатала рукава, а пума тычется ей в ладони.

Теперь я знаю, как выглядят пумы. Я их всегда называла «горными львами». Другие термины возникают из тайных уголков мозга. Кугуар, горная кошка… Не знаю. Я не представляла, что все это – обозначения одного и того же животного. Хочу сказать это вслух, но решаю промолчать. Я слышу, как она лижет. Звук такой, будто кто-то работает грубой наждачкой.

– Как ты спала? – мурлычет Джейн и протягивает руку, чтобы почесать Вайре шейку.

Пума поднимает голову, запрокидывает морду (острые кости черепа и мягкие цвета шерсти) к небу, зажмуривается. Она кажется… спокойной. Эта пума худая, поджарая. Может, она меня все-таки не покалечит. Грани позвоночника четко читаются. Мощные мускулы видны на спине, плечах, бедрах. Шерсть цвета свинцового неба. А потом я моргаю, и она становится рыжевато-охристой. Вайра меньше, чем я представляла. Ростом, наверное, с крупную собаку, чуть больше маминой немецкой овчарки.

Невольно делаю шаг вперед. Но в то же мгновение Вайра резко оборачивается. Глаза расширяются, зрачки округляются, и глаза кажутся полностью черными. Уши прижимаются к черепу, и она пригвождает меня взглядом, будто говоря: «А ТЫ, Б**, КТО ТАКАЯ?» Потом раскрывает пасть и шипит. Я чувствую прилив страха и желчи – такой мощный, точно меня пнули в лицо. Это физическое ощущение. Настолько сильное, дикое, неоспоримое, что от ужаса я чуть не ударяюсь в слезы.

Вайра быстро убегает, запрыгивает на самую высокую платформу как минимум в метре над моей головой, и сидит там, уставившись на меня. Потом принимается сердито вылизывать лапы, показывая когти.

– Оно означает «ветер», – объясняет Джейн с сияющей улыбкой, убирает руки из клетки и встает. – Красавица, правда?

Когда я, ничего не понимая, гляжу на Джейн, она склоняет голову набок.

– Ее имя. На языке кечуа.

– Не волнуйся, – добавляет Оскар и похлопывает меня по спине, по-прежнему залихватски улыбаясь. – Ей просто нужно время, чтобы привыкнуть. Она ведь пума.

Я наблюдаю, как по сапогу ползет красный муравей, тащащий на себе труп другого муравья. Я работала секретаршей в приемной, рассовывала рекламные буклетики по почтовым ящикам, подавала напитки в баре, училась на философском факультете, на факультете английской литературы, потом на искусствоведческом, впаривала товары по телефону, работала на заправке, была специалистом по маркетингу… и весь опыт никак не подготовил меня к такому. В другой жизни мы с Оскаром и Джейн, наверное, могли бы подружиться. Может, познакомились бы в автобусе по дороге в Патагонию или типа того, скорешились бы, жуя эмпанады под фильмы про кун-фу с крупными субтитрами. Но сейчас я не могу даже поднять на них взгляд. Краем глаза вижу, что Вайра за мной следит, хотя притворяется, будто я ей безразлична. Хвост свисает у нее изо рта. Джейн снимает с шеи ключ и вставляет в большой висячий замок на двери. Я будто одурманена. Кажется, земля подо мной движется.

– Ты что, сейчас откроешь дверь?

– Да.

– И… – Я не знаю, что сказать. – Что потом?

Джейн манит меня подойти. Я не двигаюсь, она улыбается. Глаза немного блестят. Щеки у нее побледнели, а веснушки стали темнее. Они похожи на негатив снимка галактики. Я хочу довериться. Правда. Но Джейн держит ключ от клетки с пумой, которая только что шипела на меня так, словно хотела моей смерти! Вдруг меня накрывает осознание абсурдности ситуации. Я чуть не смеюсь в голос, когда Джейн показывает мне веревку. Когда-то, наверное, эта веревка была красной, но сейчас она поблекла от времени, стала розовой. Веревка висит на тросе, который тянется на уровне головы из угла клетки, начинается от двери и идет через всю поляну. Другой конец троса обвязан вокруг дерева с серебристой корой. Я хмурюсь, не понимая, зачем нужен этот трос, и тут слышу низкий, сердитый рык. Я разворачиваюсь и отпрыгиваю назад метра на два. Хватаюсь за сердце. Вайра материализовалась у двери. Уши прижаты так плотно, что кажется, будто их совсем нет. Она похожа на разозленного тюленя. Я заставляю себя сделать спокойное лицо, а Джейн протягивает ладонь прямо Вайре под нос. Будто жертву приносит. Пума не обращает на нее внимания.

– Не делай резких движений, ладно? – просит Джейн. – Она пугается.

Она пугается? А я?

Делаю несколько вдохов, проглатываю страх, хотя знаю, что излучаю его мощными волнами, стою совсем-совсем неподвижно.

Джейн просовывает веревку сквозь дверь. На конце карабин, вроде тех, с помощью которых альпинисты взбираются на скалы. А на Вайре черный ошейник (черный, как ночь, как ее расширенные зрачки), на котором есть блестящая серебристая петля. На ней вот-вот защелкнется карабин.

– Видишь, какого размера клетка? – спрашивает Оскар и становится рядом со мной.

Его волосатая рука прижимается к моему предплечью. Я благодарна. И неощутимо прижимаюсь к нему.

– В дикой природе ее территория охватывала бы двести квадратных километров. Ее мир сжался в тысячи раз только из-за того, что какой-то человек решил завести себе пуму вместо домашней кошки.

– Так, значит, мы будем ее водить на поводке? – шепчу я, помимо воли указывая на иронию положения.

Оскар склоняет голову набок, игнорируя мою насмешку.

– Только если ей захочется.

Вайра перестала рычать. Она легла и прижалась шеей к забору. Мне стыдно, но в этот момент я всей душой надеюсь, что ей не захочется. Однако Джейн уже продевает карабин в петлю на ошейнике Вайры. Когда он защелкивается, Оскар тянет дверь на себя. На долгий миг повисает тишина. Пума ставит передние лапы на землю. И вдруг – вырывается на волю! Прочь из клетки. Веревка движется вдоль троса («бегуна», как назвал его Оскар) со звуком, какой издает тарзанка. Вайра летит. Она добегает до края поляны, и мне кажется, кошка не остановится. Но в тени высокого, как страж, серебристого дерева с извилистыми ветвями, разворачивается на месте. Тень листвы падает на спину пумы, и она тоже становится серебристой. Вайра настораживает уши. Кончики черные, в тон кончика хвоста. И между нами нет решетки и стен. Скорость, с какой она пересекла поляну, непостижимая. Пума всего лишь… метрах в тридцати от меня? Это расстояние она может покрыть за несколько секунд. Сердце колотится так ужасающе громко, что трудно расслышать что-то, кроме его ударов. Еще вчера я находилась в городе. Там были здания, выключатели, врачи. Понятные вещи. А теперь я стою посреди джунглей в нескольких метрах от пумы!