Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея

– Не поминай Лешего у реченьке, не ровен день явится, – отозвался пес, и, перестав копать, развернул голову в сторону ступающего братца. Да поразил детишек тем, что взанамест морды на голове у колтка все также помещалось его лицо, плоское, круглое с пепельно-бурой кожей, маханьким носом, небольшим ртом, и двумя черненькими глазиками.

Бешава толком не успел договорить как промеж лап его, выбравшись из-под длинной ветви кустарника (касающейся иголками почвы), выползла, скользнув по земле-матушке, маленькая, тоненькая желто-белая с зелеными продольными полосками змейка. Увидев оную дюже визгливо заверещала Алёнка, абы как все девчушки побаивалась гадов. И тотчас к ней шагнул впритык и чуток поперед Орей прикрыв сестрицу от змеи, поелику как все мальчишки гадов совсем не страшился. И тут же Багрец, присев на корточки, согнул ноги в коленях да прижал ко второму лицу не тока их выпирающие части, но и человеческие руки. Внезапно да срыву он прыгнул вверх, и, продолжая быть собранным в купу, подскочил почитай, что на несколько аршинов. Все с той же стремительностью старший колток перекувыркнулся через голову, одновременно, выпустив во все стороны густеющий зеленовато-серый чад, который на малость, ажно! сокрыл в себе весь его образ.

Легкий ветерок, носящийся в воздухе, порывисто пробежался по хвоинкам и ветонькам, слышимо хрустнув смехом и на мгновение, проявился просвечивающимся нешироким лицом духа, управляющего тихими ветерками в лесу. Его озорные, крупные зеленые глаза, мясистый, с узким основанием нос (так, что казалось глазницы, ладились сразу к основанию) и пухлые голубоватые губы были опутаны клубистыми локонами волос, таких же полупрозрачных и всего-навсего видимых вследствие движения самого воздуха. Нежданно Листич выкинул вперед свою просвечивающуюся руку (точь-в-точь, повторяющую видом человеческую), и, содрав со старшего колтка зеленовато-серый пар, широко улыбнувшись, пропал, ровно войдя в ближайшую ветку лиственницы и оставив на ее кончике степенно редеющий сгусток тумана.

А на землю тогда ж упал небольшой зверек, покрытый густым рыжим мехом. Его вытянутое тело с короткими ногами, пушистым хвостом, гибкая шея и удлиненная голова увенчанная веточками бузины лишь малость покоились на землице-матушке в бездействие. Впрочем, ужо в следующее мгновение хорек, развернувшись, напал на ползущую вблизи змейку, ухватив последнюю за хвост, вскинув ее кверху и мотнув тудыли-сюдыли. Отчего внезапно гад приоткрыл малешенький рот, и истошно завопил человеческим голосом:

– Спасите! Уберегите! Губят мене душегубцы таковые рассекие!

– Ктой? Когой? Иде губят? – гневливо вскликнул Бешава, все поколь таращившийся в куст, разыскивая в его глубинах духа сберегающего клады и яростно рыкнув, завершил реченьку чудным своим «шааак… шааак».

– Мене! Мене, Копшу, губят! Кые-то пришлые, чуждые, незнамые! – продолжил вельми мощно орать дух сберегающий клады, видно надеясь, что колток ему пособит.

Копша и вовсе единым рывком дернулся в бок, оставив в зубах хорька (а точнее Багреца) кончик своего хвоста и упал на оземь. Он переворотился туда-сюда, расплескивая в разные стороны опавшую хвою, травинки и кусочки почвы, да в том трепыхание опада и сам вроде как вспух в образе, став схожим с толстущей (хотя и короткой) змеюкой. Чешуйчатая кожа, на которой внезапно лопнула поперек и раздалась в стороны, да также сразу, как и опадающая крупинками земли лесная подстилка, скатилась вниз, показав находящегося внутри маханького (чуток пониже колтков) вельми худого человечка. Укутанного в какие-то рваные отрепья. Копша торопливо вскочил на свои тонюсенькие ноженьки, суетливо взметнул ручонками и огляделся. Понеже приметно стало его круглое лицо, днесь походящее на лягушачье с выступающими ярко-красными глазами, небольшим вертлявым носиком, выступающими скулами и тонкой трещинкой-ртом. Дух сберегающий клады еще чуточку медлил, а потом, сорвавшись с места, ринулся прямо к Алёнке, дабы суетливо нырнуть под подол ее долгой рубахи, прижаться к правой ножке, там, чай, только, и, намереваясь укрыться от буйных колтков.

И девонька того безобразия никак не ожидающая испуганно ручками всплеснув да дюже громко вскликнув, качнулась вперед-назад. И в лад с ней громко охнул мальчонка, точно желая в том беспокойстве поддержать сестрицу.

А округ земель тех, дремучих, покрытых могучими деревьями набирая мощь, восходило на небеса солнечное светило, кое завсегда в колеснице, запряженной неодолимыми огненными конями, выводил повелитель солнца бог Хорс, извечно, как и дотоль его отец Ра, отвечающий за благополучие всего живого в Яви.

Глава шестая. Справедливый судья леса

– Эт, чаво в моем бору вершится? – послышался неожиданно глухой голос, сопровождаемый хрустом ветвей, посему и сами вершины лиственниц в этом узком перелеске, словно проложенном между двумя рядами деревьев, значимо склонились. Тот ощутимый скрежет наполнил ближайшее обраменье прогалины, да вовсе внезапно самая мощная лиственница, стоящая подле детишек (по правую сторону от них), резко дернулась вперед. Единожды разошедшаяся под корнями дерева землица-матушка, выставила напоказ корявые, побуревшие остовы, а сама пошла малой рябью качнув на себе вверх-вниз ребятушек да духов. Лиственница с округлой и вельми рыхлой кроной, просвечиваемой желтыми лучами солнца, резво выдернула из оземи, вроде обрубленные коренья, оборвав ответвления и оставив только самые крупные, изогнутые из них с потрескавшейся поверхностью, и шагнув ими вперед, раскидала округ рыхлые комы почвы. Так, что от такого невероятного движения в перелеске вспужались не тока дети, раскрывшие рты и воззрившиеся на дерево, но и оба колтка, в единый миг принявшие свой истинный вид.

Для того оба духа упали на землю, крутанулись по ней, рассекая хвосты на две ножки, а передние лапки на ручки. Да сбросив в разные стороны остатки рыжей шерсти (притулившейся к травинкам и стелющимся кустикам на вроде капелек тумана), поднявшись на корни-ноги, обернулись колтками: Багрецом и Бешавой.

И единовременно тому обращению, прячущийся под рубахой Алёнки, Копша (обхвативший ейну ножку обеими руками), громко шмыгнув носом, откликнулся:

– Сие мене губят пришлые. Мене Копшу, тудыкась их зловредных таковых, – и сразу оборвал реченьку, так-таки, не намереваясь покидать безопасного места обок девчушки.

А лиственница, нависающая над обоими ребятушками, нежданно повернула по коло свою рыхлую крону, а после и сам ствол, так будто вначале двигались лишь ветви, вслед них все остальное деревце. И тотчас солнечный свет, проникнув на прогалину, осенил каждый ее уголок и кустик, а с небесного свода глянуло напитанное медовым переливом солнце так схожее с весенним цветком пустодуем, пушицей или кульбабой.

Дерево промеж того снова качнуло своей отрубистой на конце вершиной и вздрогнуло не просто каждой веточкой, но и отдельной ярко-зеленой хвоинкой, и немедля по перелеску прокатился глухой голос, вопросивший:

– По чьему, ей-же-ей, велению Копшу губят? По чьему указанию во моем бору пришлые озорничают, дерева, птиц и зверей пугая?

Говор еще толком не стих, как ветви лиственницы затрепетав, распахнулись в разные стороны и из самого ствола навстречу детворе выступил дух. Вже не менее худой, чем прячущийся под подолом Алёнкиной рубахи Копша, только вспять того высокий. Тело духа, бурого цвета, было вельми трещиноватым, порыпанным мало чем отличаясь от коры дерева. И так же мало чем разнилось оно с внешним видом ствола лиственницы, имея мягкий закругленный образ. Что и говорить, ноги того духа (точнее его стопы) повторяли корни, а руки, точь-в-точь, ветви, покрытые ответвлениями и хвоей, имеющие на концах множество пальцев. Едва приметное лицо, поместившееся сразу на туловище, без, как таковой шеи и головы, завершалось стогом тончайшей поросли младых веточек, всего-навсего давеча пробившихся из земли. Покрытые бледно-зеленой хвоей они, единожды, покачиваясь, трепетали. На яйцеобразном лице духа, порой смыкаемым сверху ветвями, а снизу темно-зелеными усами и брадой, каковые ему заменяли мхи да лишайники (кустистые да долгие), всего то и наблюдалось, что темно-бурые (с черными, отвесно рассеченными зрачками) глаза, да мощный нос повторяющий шляпку гриба черноватого, морщинисто-бугристого.

– Ты сам ктой таков есть, чё бы нас выспрашивать? – отозвался Багрец, и, передернув плечами зараз ступил вперед, поравнявшись с замершими детишками. – Каким таким велением из древа выпираешь да дюжим ростом пужаешь нас, колтков и братца с сестрицей, Орея и Алёнку, коих сама Макошь к бабе Яге направила.

– Кхы… кхы… кхы… – немедля издал дух и подавшись всем телом (али стволом) вперед, качнув рукой, подцепил на сучки, а точнее на перста, Багреца подняв его вверх да приблизив к своему лицу.

– Дайте-ка, дайте-ка мне глянуть на того грубияна, какового надобно покарать, – проронил дух, и голос его больно сердитый колыхнул хвою на ближайших деревьях и особливо мощно на том, из которого он явился. – Жестоко покарать того оный непочтителен ко мне, самому Доброхочему, справедливому судье леса.

И не мешкая дух, сжал перста-ветви, в которых держал колтка, такого маленького в сравнение с его пальцами и особлива с ним самим. А горемыка Багрец того сплющивания не ожидая болезненно заверещав, крепко ухватился за перста справедливого судьи леса, да стал на глазах терять привычный ему зеленовато-серый цвет (близкий к коре осины), бледнея, и вроде как уменьшаясь.

– Дедушка, дедушка Доброхочий! – зараз и вельми громко закричали братец и сестричка, Орюшка и Алёнушка, да оба, всполошено всплеснув руками, укрыли дланями свои головушки (ужоль так растревожившись). – Не губи, не души ты, колтка!

И коль девчужка так и замерла на месте, прижимая руки к главе, то мальчуган, торопливо развернувшись, кинулся в шалаш, на малость, пропав в нем. Впрочем, уже в следующее мгновение, отрок выполз из прохода сени на четвереньках, прижимая к груди одной рукой ломоть оставшегося от вечера хлебца. Орей, так и не успев встать на ножки, на тех же карачках достиг кореньев-стоп Доброхочего и тады поднявшись, протянул ему навстречу подношение. Зная, наверняка, что умилостивить справедливого судью леса можно хлебом да щепоткой соли.

– Дедушка Доброхочий! – вскликнул малец и его сразу не менее беспокойно поддержала сестрица, днесь вскинув просительно ручонки в направление духа. – Прими от нас приношенье да высвободи из встрепки колтка. Не взыщи его непочтительности к тобе, ужотко он не желал огорчить, жаждал всего-навсе нас сберечь.

– Вожделел, вожделел, – чуть слышно отозвался из-под рубахи девчужечки Копша и, так-таки, обвил её ноженьку руками, будто сливаясь с ней собственным телом. – Он вожделел мене погубить, поелику и драл за опашь. А за чё? За то, чё я учинял вверенное мене самим Святобором… Али Велесом… – задумчиво закончил дух сберегающий клады и дюже болезненно выдохнул.

– Смолкни тот же сиг, – сердито дыхнула девчура, и, оторвав ножку от землицы порывисто ею встряхнула, желая оторвать от нее приставшего духа. Но тот видно был весьма плотно прилеплен, посему лишь последовал за самой ногой, да горестно простонав, благоразумно замолчал.

А Орей все поколь продолжал тянуть руки с подношением к Доброхочему. И выставленные в сторону справедливого судьи леса, дрожащие руки Алёнки выпрашивали помилование для колтка. Багрец же на тот момент и вовсе обмяк в руках духа, уже перестав кричать, свесив ножки да ручки, склонив голову, раскрыв рот да вывалив оттуда прямо черный язык и не просто с верхнего лица, но и с нижнего (того самого, каковой располагался на животе). Явив, таким образом, аль полную покорность происходящему аль свою погибель и тем еще больше испугав отроковицу, отчего она залилась горючими слезами и гулко запричитала:

– Пусти-ка, пусти-ка, дедушка Доброхочий, Багреца, не дай ему такому разнесчастному сгинуть. Абы мы без него до Яги никак не добредем, абы Земляничница его старчим посредь нас оставила.

– Прими от нас подношенье, – едва воспринимаемо протянул Орей, и громко хмыкнул носом, от расстройства выгнав из левой ноздри белую сопель, да так и оставив ее поблескивать над верхней ярко-красной губой, словно перекликающуюся с полными слез серыми очами.

И то были времена кады по землице-матушке боги славянские хаживали… Хаживали и детушек своих, славян, оберегали.

То были времена кады каждому бору, каждом кусту, дереву, водоему дух полагался. Кады люди жили в ладу с природой, наполняя ее своим трудом и любовью. И она! Природа, бывшая при самом боге Роде, им той же теплотой и заботой отвечала…

А посему беспокойство Алёнки и Орея, сестрицы и братца, не токмо Копшу растрогали так, что он стих под рубахой девчушки, но и тронули Доброхочего. Посему справедливый судья леса опустил свою руку и положил на оземь Багреца, единожды приняв от мальчика подношенье в виде ломтя хлеба, лишь потом заговорив:

– Не рюмь Алёнушка, не тревожься Орюшка, то ж дух… Он не могет помереть, ужель я самую толику его помял, дабы он помнил, чё малых нельзя обижать.

– Да он не огорчал, Копша то вымышлял, – хрюмкая носом отозвалась Алёнка и киванием ее поддержал Орей, как и сестрица опустивший руки. – То ваш Копша, срамник такой, обернувшись квакушкой, пробрался в кринку и все наше с братцем млеко вылакал. А колтки желали ему дать встрепки, дабы он без спросу чужого не присваивал. А губить…

– Губить его никто и не смышлял, токмо так затычин бы наставили и все, – завершил реченьку, за сестрицу, мальчоня.

– Затычин и не больше того, – пронеслась по полянке поддерживающая молвь, явно выдохнутая Бешавой и Алёнкой, а может и самим Багрецом.

– Пустобаять они, Доброхочий, касаясь затычин, – откликнулся Копша, теперь как показалось девчуре, слившись с ее правой ногой. – Уже-ка они мене опашь лишити и вожделели за учинение вверенного, отымать само бытие.

– То суесловит Копша. Учинял он не вверенное ему, да и отымать бытие егойное нам не надобно, не для того мы ставлены, – тяперича весьма громко произнес Багрец продолжающий лежать на оземе и даже не падающий признаков жизни. Возле него, впрочем, зараз шелохнулся кустик травянистого растения, качнув плотно собранными зелеными листочками и шевельнув длинными бурыми усиками, точно сопереживая примятому колтку.

– Копша все млеко ребятушек выхлебал, а им его дедушка Гаюн даровал, – молвил Бешава и для поддержки крякнул, вельми раскатисто, точно пужаясь. Младшего колтка и вовсе, коль оглядеться не наблюдалось в лесочке. Только сидел посередь прогалины (там, где последний раз и наблюдался дух) большущий осиновый пенек, с зеленовато-серой трещиноватой корой, местами без нее, с высокой щепой, которая завершалась веточками черной бузины с теребящимися на них зелеными листочками, и перекатывающимися черными ягодками.

– Дык я тось знать не знал, ведать не ведал, чё сие дар Гаюна, – едва слышно пискнул с-под рубахи Алёнкиной Копша, и, кажись, вдавил в ее ногу собственную голову, абы нежданно по коже ершисто прошелся сверху вниз вертлявый нос, точно желая оставить там сопель. – Чаял тока единъ: беречи добро от татей. Клад ентов я аки ведется, упрятал далеконько, и, будя он вертаться с-под оземи в кладенный ему срок. Изо дня в день и дык ежедень.

Доброхочий нежданно качнулся вправо-влево, понеже колыхнулась молодая поросль веточек в навершие его головы, и заворошились темно-зеленые мхи да лишайники, заменяющие ему усы да бороду. Зримо шевельнулся его грибообразный нос, легошенько вскидываясь вверх (тем самым становясь еще более сморщенным) и единожды приподняв ближайший окоем кустистого лишайника, явил глубокую черную щель, в кою дух, подняв руку, положил даденный отроком хлеб. Глаза справедливого судьи леса, дотоль смотрящиеся грозными и самую малость поблескивающие, сразу помутнели. Сверху на них наползло несколько тонких веточек, вроде век прикрывших их, а щель-рот, поглотив хлеб, сомкнулась, вдругорядь схоронившись под темно-зелеными усами. Обаче нос-гриб все поколь продолжал казаться вскинутым и вроде сплющенным. Видно Доброхочему понравился преподнесенный дар, каковой он, пожалуй, сглотнул, даже не пережевывая, понеже уже в следующий миг молвил:

– Вот и ладушки, чё ты, Копша, таким стал дальнозорким, – то сказывая весьма строго, точно как лесной судья, высказывая решение которое было обязательно для исполнения. И детвора от того мнения духа встревожено вздрогнула, оно как впервые видела пред собой судию. Поелику средь славян все решалось простым толкованием, абы все они меж собой были равны. И то лишь в лесах, реках, полях там, где, в сущности, имелось расхожесть сил, возможностей и главенства, богами назначались старшие, судьи и исполнители.

Доброхочий перстами (которые заменяли ему множество ответвлений и хвоинок) огладил свои усы и бороду, распрямляя на них кустистые лишайники, и протянув руку в сторону Алёнки, самую малость приподнял подол рубахи. Одновременно, он пальцами второй руки ухватил за шиворот прилепленного к ее ножке Копшу. Доброхочий малешенько качнул духа сберегающего клады вниз-вверх и тот сразу расплел объятия, притом горько вскликнув, свесил повдоль тела руки и ноги. Справедливый судья леса тогда же приподнял Копшу вверх, опуская подол на рубахе отроковицы и сызнова качнув духа, только теперь вправо-влево, назидательно проронил:

– Раз ты упрятал тебе не врученное, не переданное, а стянутое обманом. Я, як справедливый судья леса, назначенный самым Святобором и утвержденный богом Велесом на сию службу, указываю тебе Копша, следовать с колтками и ребятушками до Яги и кажный вечер, и кажное утро выдавать им упрятанное тобою в земле млеко.

– Дык? – торопливо гаркнул, один-в-один, как ворон Копша, и, крутнувшись в воздухе на собственной одежонке, удерживаемой перстами Доброхочего, повернулся к нему лицом.

А детишки, досель смотрящие на справедливого судью леса, приметили, что Копша совсем ни в отрепье то одет, вспять того очень даже прилично. На голове его сидит красный округлый колпак. Тело облачено в синий кафтан, как и положено, до колен пошитый, с длинными рукавами, стоячим воротником (застегивающийся на большие медные пуговицы), поверх оного желтовато-блестящий весьма яркий поясок проложен. А на ногах красуются красные кожаные сапожки со златого цвета подковами.

– Вот-вот! – довольно откликнулся Багрец, наконец-то шелохнувшись, хотя и самую толику, всего-навсего подняв рук, и, видимо свернув из пальцев кукиш, направил его в сторону висящего в воздухе Копшу, очевидно, радуясь справедливому решению.

Доброхочий меж тем медленно опустил руку, а вместе с ней и духа сберегающего клады вниз, поставив его на землицу-матушку подле лежащего Баргеца, и с тем же наставлением досказал:

– Понеже не должон дух идти на обман и тем подводить весь наш род под гнев богов. Поелику на тебя Копша наложено мною наказание. А тебя Багрец от болести, так-таки, выручили детишки. Одна просьбой да слезами, другой даром. Потому завершай туто-ва прикидываться дохлым, подымайся и вместе с собратом продолжайте путь.

Говор справедливого судьи толком не стих, как он шагнул назад, и тотчас ветви стоящей позадь него лиственницы распахнулись, затрепетав каждым отростком и хвоинкой. Оно резво повернуло по коло свой мощный ствол, словно вбирая в себя тело духа, и мотнув в ту же сторону ветвями, приняло на себя руки Доброхочего. А после легошенько вздрогнуло и само деревце, и немедля землюшка пошла под его кореньями малой зябью да раздавшись в стороны, втянула в собственные глубины корявые, обрубленные те остовы (ноги справедливого судьи), раскидывая окрест малые комочки почвы, сухую хвою и листву. Лиственница разом замерла, войдя кореньями в землю и днесь выбиваясь из дотоль росших двух рядьев в перелеске, сменив место на более близкое к середине, да продолжила покачивать на своих ветвях лохмотки темно-зеленого лишайника, а на кончиках хвоинок малую кроху мха.

– От же всунулся, дык всунулся, – недовольно протянул Копша и туго вздохнув, повернувшись ко ребятишкам, поправил на голове колпак, малешенько сместив его на бок и тем, живописав на ней жалкую поросль златых куделек, и то в основном на лбу. Лицо духа, узенькое такое с костлявым тонким вертлявым носиком, выступающими скулами, выглядело очень морщинистым, ровно он был старичок, а удивительные ярко-красные глаза, почитай, что без белка и зрачка, сочетались цветом с пышными усами и длинной до пояса густющей бородой. Копша хоть и принадлежал к роду духов, образом своим все-таки походил на людей, абы и тельце его худенькое, и тощие ручки, ножки имели внешний вид человеческих, он и разнился с людьми так, только цветом кожи, каковая была не менее морщинистой, чем лицо и землистого оттенка.

А мгновение погодя чудной осиновый пенек, со щепой и бузиновыми веточками на верху, махом ожил, да вскочив на свои коренья-ноги (оные он не выдергивал из земли, а словно дотоль сидел на них) гулко закричал голосом Бешавы:

– Подымайся Багрец, будет тобе дохлятиной придуриваться! – да в един миг блеснул черными крапинками глаз, расположенных не только на самой щепе, но и на стволе пенька.

Глава седьмая. Истинное имя кома да сынки Святобора

– Ты чё ж тумкаешь я вспужался Доброхочего? – уже в который раз произнес Багрец, оборачиваясь и стараясь сквозь Орея, Копшу и Алёнку, шагающих вослед него, разглядеть своего собрата.

Обаче как и досель, Бешаве не удалось откликнуться, оно как ступающий, впереди девчушки, Копша, прижимающий к груди кринку, тягостно простонал:

– Бедноватый я! Горемычный да сирый! Ноженьки усе собе до дырья сшибу, поелику онучи запамятовал наволочить, и подковушки золотые, колготой сбереженные у стёженьке об землицу истончаться. Растеряется по толичкам золотце и ни шиша мене не вертается.

– Копша, а чё такое золото? То разве не мудреный яркий цвет, каковой шибче желтого горит, одначе слабее алого? – вопросила у духа Алёнка, зыркая не стокмо на его златые подошвы сапог, сколько оглядывая лесные дали.

– Золото?! – повторил дух сберегающий клады и противно так засмеялся (вроде хи… хи… хи) будто девонька чего-то глупое ляпнула.

Странники ужоль давно покинули перелесок, где познакомились с Гаюном и Доброхочим, да прихватив с собой Копшу и кувшинчик (каковой стал днесь его частью), направились послед клубочка, маханького такого, будто из желтой шерстяной нити скрученного да яркими огнистыми зернятками украшенного, в лучах поднявшегося на небосвод и наново ставшего желто-красным солнышка дивно переливающегося. Давно вышли с лиственничника, миновали березняк и осинник, где под пологом стройных светолюбивых деревьев поднималась поросль елей да сосен, вмале жаждая вытеснить белоствольных и светло-зелёных тех красавиц, и вступили в дубовый лес.

Здесь земля вроде как потеряла положенную ею ровность и изогнулась неглубокими балками, внутри которых было сухо и привольно травам, поелику сами могучие дубы, чьи стволы не удалось бы обнять зараз (да и их спутники клены да липы) росли по окоему тех ложбин. В дубравах не редкостью и вельми густо вставали малинники, порой смотрящиеся плотными стенами, покрытые доколь зеленой ягодой. А выползающая из оврагов ожина, опять же качающая зекростью костянки, собственными побегами переплетала павшие стволы деревьев, низкий кустарник да огромные валуны (обряженные в серо-зеленый мхи). И мелькали то там, то сям по просекам и опушкам укрытые травами, земляничные кустики. Пение пеночек и зябликов, то сип… сип… сип, то тюю… тюю… тю, наполняло этот край такой мягкостью и теплотой, что детишки забывали о случившемся и казалось им тогда, и не было никады лютого Скипер-зверя и ступают они ни в иные, небывалые дали к бабе Яге, а к себе в деревеньку притулившуюся обок широкой с темно-зелеными водами реченьки.

– Ты чаво Копша над Алёнкой потешаешься, вже сей миг я тобе затычин наставлю, – возмущенно молвил Бешава, ощутив в хихиканье духа подтрунивание над девонюшкой, и враз взмахнул обеими ручками да потряс плотно сжатыми кулачками, точно пужая ими размашистые кроны дубов.

– И млеко упрятанное припомним, – дополнил не менее огорченно Багрец, вельми произошедшему по его недосмотру обману сопереживая.

– Дык, я не-а!.. Никак не потешаюсь, – торопливо отозвался Копша, и предусмотрительно сдержал шаг, став ближе к отроковице и подальше от резво оглянувшегося и весьма недовольного Орея, ступающего поперед него. – Яснее ясного дивлюсь чё Алёнушка не ведывает о золоте, – дюже умиленно добавил дух сберегающий клады, очевидно, желая растрогать девоньку и найти в ней защитника в столь дальнем пути.

– А, ты, сам то ведаешь чё эвонто самое золото значит? – вопросил Багрец, и, остановившись, резко повернулся, таким побытом, сдержав ход всех путников шагающих послед него. Посему и мальчонка замерев, повертался да не менее грозно глянул на духа сберегающего клады. Днесь не только Орей уткнул свои кулаки в бока, малость даже поджав позвякивающие бубенцы, но и оба колтка уперли кулачки в свой стан, тем они подперли вторые лица, сообразив на них сердитость.