Сказ про сестрицу Алёнку и братца Орея

Дедушка Гаюн внезапно качнул свое могучее тело, единожды дернув головой, да встряхнув густющими прядями мха на ней, и переваливаясь вправо-влево, вельми неуклюже, направился к детишкам и колткам, волоча свои мощные, медвежьи лапы по землице-матушке. И такой у Гаёвого деда смотрелся грозный вид, что Алёнка поспешно шагнула назад и прижалась к Орею, а с иных двух сторон их подперли колтки, пожалуй, прикрыв собой спереди и сзади. Хотя Бешава так сильно вздрагивал, а его клубок голова покачиваясь, теребила (поместившиеся сверху на ней занамест волос) веточки бузины дюже пронзительно позвякивающих черными ягодками. А может то позвякивали бубенцы на поясах ребятушек, всего-навсего…

– Нешто можно дык гамить во гае? – заговорил, вопрашая Гаюн, останавливаясь в шаге от детишек и колтков, да навис над ними своим мощным образом. – Нешто вы не ведаете, чё в энтих заповедных лесных далях правит Святобор со своими сынками Туросиком, Стукачом, Свидой и Пахмой. И ежели духи указывают тока на кой-каких кусочках бора, то Святобор повелитель усего энтого зеленого приволья, иде он поддерживает жизнь созданий, решает кому из лесных обитателей должно жить долго, кому коротко. Святобор назначает, кой зверь в нонешнюю стужу замерзнет, а кое древо сломит молния. Он справедливый и добрый властитель, но, непременно, покарает того, кто старается напакостить в лесу. Одначе, ни-ни, встретится вам с его сынками.

Гаёв дед смолк и торопливо огляделся, вроде пужаясь чего-то, и тем вызвал заливистый визг собственных внучаток, досель притихших возле мест схрона, которые теперь принялись шибко копать опад, вскидывая вверх опавшую хвою и тем себя, ею прикрывать. Так, что не более мгновения и с утихшим верещанием пропали с глаз и они сами, только остались на месте их прежнего пребывания небольшие кучки приподнятой лесной подстилки, изредка малешенько вздрагивающей.

– Поелику коли вы во пути-дороженьке заслышите стук топора, али углядываете оленя с расписными рогами, – продолжил толкование Гаюн, и раскатисто выдохнув, зарычал на последнем звуке. – Никак не хаживайте за той животинкой аль на стук топора, вспять того не сворачивайте с торенки, оную прокладывает пред вами чудной таковой клубок. И ведомо дальче не гомоните.

– То ведь не мы проказничали, а твои дедушка Гаюн внучатки, – отозвался Орюшка, первым из странников прекращая вздрагивать.

– Вы и до встречи со мной дюже галдели, стенали и хныкали, и то ладушки, чё я вас первым услыхал, – пояснил Гаёв дед и улыбнулся потому, как уголки его глаз вскинулись вверх слегка уменьшив ширину самих глазниц. – Благо, чё мне весть о вашем ходе от Земляничницы к первому прибыла. Ведать вы должны, чаво Яга не в нашем крае обитает, а в ином, чуждом. Потому допрежь ее земель придется вам спуститься в медвежье логово, туды вас клубочек ведет. Токмо в нем вы найдете проход в небывалую даль, куды ход живым людям закрыт. Но жилище сего зверя может открыться лишь тому, кто ведает его истинное величание.

– Величание! – повторили братец и сестричка, да переглянулись между собой припоминая все, что ведали про этого зверя.

А знали они не много ни мало следующее…

Ком, ведмедь, черный зверь, лесник, ломыга так вот славяне звали-величали этого сильного, мощного зверя. Единожды опасаясь и восхищаясь. Обаче этот зверь получивший прозвище «ведающий мед» за любовь к меду не только считался хозяином леса, но и был олицетворением бога Велеса. А в лесу хоть и правил Святобор, духи лесные завсегда Велесу, богу семейного благополучия и хозяйства подчинялись, состоя в его рати. Поелику считалось, обликом тот бог походил на медведя и, одновременно, на человека. Ведали славяне из сказов предков, что кадый-то в Яви властвовала многие лета тьма, и люди без красна солнышка смешались, застлалась у них ночь и день, пропала скотинка, исчезла зелень с полей и лугов и лишь Велес, бог мудрости тогда пришел на помощь. Он принес славянам огонь с Небесной Синей Сварги и возродил скотоводство да земледелие. Много имен было у медведя, зверя – олицетворяющего бога Велеса, а какое считалось истинным, того не ведали детушки.

Посему Алёнка, вскинувши вверх свои резко выступающие плечи, бугорки на каковых приподняли материю рубахи, ответила за всех:

– Никоим побытом того величания мы не ведаем, а ты нам дедушка Гаюн его не скажешь?

– От чаво не ведаю, то не ведаю, – молвил дух и тяперича его очи приобрели свой исходный вид, да расширившись явили нежную свою голубизну. – Одначе слыхал я от сынков Стрибога, чё в величание зверя имеется название егойного жилища. Ежели сие название ведаете, не трудным станет для вас разгадать и имя зверя.

– Тык то значица загадка? – догадливо вопросил Орей, и, подняв вверх правую руку, обтер долгим рукавом рубахи свой нос, сбирая на ее льняное белое полотно прозрачную слизь. – А я вельми люблю загадки разгадывать.

– Скорей то не загадка, а головоломка кою надобно решить, приложивши догадливость. Токмо голову от тех думок не сломайте, – отозвался Гаёв дедушка и тягостно дыхнул, будто сопереживая детишкам каковым помочь, толком не сумел. – А ноне оставайтесь туто-ва, я вас оберегать буду. А внученьки мои шалаш для вас на ночь сварганят, иде вы будете мирно почивать ноченьку.

Дедушка Гаюн сызнова улыбнулся, потому как уголки его глаз вскинулись вверх слегка уменьшив ширину самих глазниц, а миг спустя присев на задние лапы, резко их, разогнув, прыгнул вверх и вперед, словно стараясь накрыть собой стоящих спутников. Могучее тело медведя только на морг нависло над ребятушками и колтками, вроде темной тучи, а посем враз поблекнув (почитай, что до иссера-бежевого цвета), распалось на множество тончайших высохших хвоинок, оные осыпались вниз на оземь, нежно (будто огладив) скользнув по голове, лицу стоящих. А на том месте, где допрежь находился Гаюн, неожиданно ровно вспухла лесная подстилка. Изогнувшись небольшой кочкой, она лопнула посередке, осыпав сухую хвою, листочки да ветоньки наземь, выпустив из-под себя высокий расширяющийся книзу глиняный кувшин для молока, величаемый кринка, и лежащие на нем два больших ломтя хлеба.

– То вестимо Гаёву деду ктой-то дар приподнес, – зыркая на кринку и хлеб пояснил все поколь находящийся поперед всех Бешава, и веточки бузовника на его голове, качнулись из стороны в сторону, точно чему-то дивясь. – И он его принял, а то значица, чё ноне иде-то в лесочке люди деревца срубят, дабы поставить себе избу.

То, ясно, и Алёнка с Ореем знали, что прежде чем рубить деревья в чаще лесной надо поднести угощение Гаюну, чтобы дух позволил их заготавливать, и сама изба стояла долго. Знали они и то, что оставляли завтрак для Гаёва деда и ожидали его позволения, и коль тот его давал, угощение пропадало. Впрочем, вельми нынче виноватой ощутила себя девчушка, по доброте душевной, понявши, что ради нее и братца будут вырублены где-то в бору деревья, да оглядевши взгрустнувшие обок них росшие лиственницы, мягко молвила:

– Блага дарствую дедушка Гаюн за угощение мене и Орюшке. И вас опять же деревца блага дарю, чё не дали нам голодными быть.

Мальчонка меж тем резво шагнул вперед, и, присевши обок кринки, нежно огладил лежащую на ней пузырчатую, бурую поверхность ржаного ломтя (вельми схожего с весенней бороненной пашней) по-доброму поддержав сестрицу:

– Агась, блага дарствуем, – да тотчас облизал губешки кончиком языка, тем примечая не только вкус хлеба, но и его удивительный дух, без коего ни одно кушанье у славян не было сытным.

И немедля растущие округ лиственницы колыхнули своими вершинами. А качнувшиеся на их стволах ветви принялись похрустывая, словно сломленные, опадать вниз, стремясь попасть как раз посерединке узкого перелеска, проложенного полосой между двумя рядами деревьев, в шаге, не более того, от путников. Ветви еще продолжали лететь (чуточку кружась в воздухе), кады размыкая надвое лесную подстилку (вроде раскрывая дверь в избе) из мест своего схрона выбрались Гаёвки. Весьма скоро они побежали на своих коротких ноженьках к поваленным побегам дерева, да толкаясь меж собой, громко стеная и посмеиваясь, принялись строить из него шалаш. Укладывая ветви, друг на друга, переплетая их более тонкие побеги, хвоинками, обвивая прорехи тончайшими нитями бурого мха, который они вырывали из собственной бороды. И сызнова перелесок наполнился гамом, писком, скрипом, хрустом и хихиньками так, что того шума испугавшись все странники в голос принялись шикать на внучаток, особливо громко повторяя:

– Тише вы тамка, тише! Чё вам дедушка Гаюн толковал?

Да только шикай не шикай на духов, призывай к порядку, нет ли, те ровно не слыхивали. И продолжали ощипывать свои бороды, тащить ветви вверх, укладывая каждый следующий слой так, дабы он прикрывал нижележащий до половины, чуточку покачивающийся, да выплетать чудную такую округлого вида сень. Гаёвки замерли на крыше шалаша лишь тады, когда тот глянул на странников небольшим отверстием, ведущим внутрь, кажется, мигом спустя и сами, обернувшись иссера-бежевыми хвоинками, которые просыпавшись через тончайшие щели в ветвях, создали в недрах его мягкую подстилку.

Глава пятая. Копша

Раздольные розовато-алые лучи солнышка, дотянувшись с небосвода до Мать-Сыра-Земли, единым махом разукрасили ее в разные цвета, согнав синеву ночи в глубокие моря-окияны, долгие речки, пузатые озера да звенящие ручьи, передав ужель им ее темные тона. А в лесочке от той утренней зореньки принялись переливаться зелеными оттенками хвоинки и вспыхивать на их остроносых кончиках прозрачные голубоватые росинки. Живыми в лесочке были не только духи, звери, птицы, но и деревца, кусты, травы, кои заменяли землице-матушке, или как ее еще величали славяне богине Мать-Сыра-Земле, долгие волосы. Каменные горы по поверьям людским являлись костьми богини, мощные корни деревьев – жилами, а вода, текущая по руслам рек, слыла ее кровью. И была земля всегда живой, умела цвести и петь в теплые денечки, грустить и стенать в студеную пору, да всегда старалась помочь человеку, бескорыстно делясь с ним своей сутью.

Посему когда Алёнка вылезла из шалаша, оставив почивать в нем братца, да испрямившись, принялась радоваться теплу этого раннего утра и нежным оттенкам природы. Свежий, проворный ветерок, пробежавшись по лиственницам, качнул на них ветоньки и с хвоинок сорвавшись, полетели вниз росинки и вовсе, кажется, зазвеневшие. Дуновение воздуха огладило волосы девчужки и несильно дыхнуло в лицо так, что она враз заморгала, шумно плюхая своими частыми, длинными ресницами. То, небось, ктой-то из Листичей, духов управляющих тихими ветерками в лесу, шалил, эдак, пробуждая не только ребятушек, но и малых птах, зверей, возвещая всем о наступающем дне.

Девонюшка лениво раскинула в сторону ручонки, потягиваясь и тягостно передернула плечиками, абы на них какая-то ерза с ветки скинула росинки (вельми одначе крупные) видимо, те каковые не успели долететь до землюшки. Капель осыпала ковыльные волосы отроковицы, скатилась по бело-розовой, словно прозрачной, коже, задевши ее розовые щеки, голубые глазки и ярко-красные губы оставивши на них полосы так, точно она горько всплакнула, припоминая сродников и сильнее всех бабушку Обраду.

– Алёнка, чирк… чирк..чакр, подымай братца свово, пора у стёженьку сбираться, – послышалось, кажется, с самой дальней лиственницы, своей мощной кроной с тонкими ветоньками на концах и мягкой хвоей касающейся серо-розоватого небосвода.

Девчурочка немедля вскинула вверх голову и узрела сидящую на нижней ветви того дерева черно-белую с радужным переливом хвоста сороку.

– Не рюмь девчуга, абы, неизменно, ты с братцем дотопаешь до бабы Яги, а тамка гляди-ка она пособит высвободить ваших сродников, чирк… чирк..чакр, – докричала сорока (поелику дюже громко молвила человеческим языком не говоря о птичьем) и разком спрыгнув с ветки на нижнюю качнула головой, да взмахнула крылами вроде собираясь взлететь.

– Ты ктой таков? – удивленно вопросила Алёнушка, признавая знакомого в птице, оно как больно у той черные глазоньки проказливыми были, да и сверху головку густо венчали веточки бузины, где теребились от движения не только зеленые листочки, но и перекатывались черные ягодки. Впрочем, не больно дивясь тому, что сорока с ней человеческим языком принялась калякать. Таким раздольным, вольным каковым являлся славянский говор.

– Ктой? Ктой? – затараторила сорока и, на-тка, взметнув крылами слетев с ветки, закружила над головой девчужки. – Тот самый я, кой весть добрую мыкает. Нешто, Алёнка не ведаешь ты, чё кады сорока стрекочет, удачу ко двору несет.

– Эвонто Бешава, ерза непоседливая проказничает, – загутарил Багрец, выползая на карачках из шалаша и подымаясь на ноги, испрямился. – Никакая сие не сорока, всего-навсе брехливый мой собрат, – дополнил колток и на обоих его ликах (что на животе, что на голове), розоватые губы скривились, словно выражая недовольство. Абы девчушечка еще вчера приметила, что Багрец зачастую на соплеменника своего коргузится.

– Сей миг же обертайся вспять, – досказал он, раскрывая все присущие духам оборотничества и замерши подле отроковицы, упер руки в бока, пальцами прикрыв рот на втором лице, поместившемся на животе (дюже недовольно притом поморщившемся) понеже вся последующая речь его прозвучала многажды ниже. – А чавой-то ты веселишься, братец, радуешься чему неясному, неведомому. Нешто могет дух, упрежденный поручением от Земляничницы, слыть таковым вертуном.

Сорока, а вернее колток Бешава, внезапно свел в единую целость оба крыла, став схожим с серым переливающимся радужными цветами пятном, да перевернувшись в воздухе зримо удлинив тельце птицы, рассекая хвост на две ножки, выплеснул пепельно-бурые лучи – две ручки. Теперь уже созерцаемо дух, а не птаха, крутнулся вправо да влево, а может вверх-вниз, и, сбросив перья, обернулся Бешавой. Еще малость и колток обеими ногами, точнее порабошнями обутыми на стопах корней, коснулся земли-матушки, приземлившись напротив девчужки и собрата. И вскинув вверх маханький с вычурно вздернутым кверху кончиком нос, будто принюхиваясь к чему-то, молвил:

– А ты братец, Багрец, як хмара какая-та. Усё веремечко брюзжиж, брюзжиж. Тем дразнишь не токмо меня, но и Алёнушку, и Орюшку.

– А ты помызгун и топтун, – незамедлительно и вельми обиженно откликнулся старший колток и шмыгнул обеими ноздрями, точь-в-точь, как Орей, вроде переминая нюни.

Понеже услыхав данное огорчение девонюшка сразу загутарила, дабы оборвать всякую свару:

– Будя вам разводить туто-ва безладицу. Неровен сиг вы ащё и поколотите друг дружку, а нам ужоль пора подымать братца и хаживать дальче. Да и надобно разгадать величание кома, обаче никады нам тадыличи не попасть в иную, небывалую даль.

И немедля оба колтка присмирели, да принялись, как и указывала отроковица, собираться в путь-дорожку. И коль Бешава полез в шалаш подымать Орея, Багрец кинулся к стоящей в небольшой выемке (в шаге от сени) кринке, каковую прикрыли веткой древа, и куда загодя (дабы не испортилось молоко) кинули изловленную повечеру лягушку. Колток откинул в сторону ветвь лиственницы и присев на корточки, дюже дивно согнув ноги в двух местах (не токмо в коленях, но, пожалуй, что и в лодыжках), ухватил кувшин за горлышко, да резво дернув его на себя, одновременно, испрямив ноги, поднялся с присядок. Он все поколь, прижимая к груди и второму лицу на животе кринку, заглянул в ее горло и весьма недовольно протянул:

– Поди отседова… Погляди-ка, трясь кака усе млеко ребятишек вылакала. Усё! Ничегошеньки не оставила ребятушкам.

– Кто выпил? Кого? – взбудоражено дыхнула девонька, сама зарясь на спину Багреца и его часто трясущиеся на голове ветоньки бузины, заменяющие там власы. Больно подивившись тому, что дух с кем-то толкует и, что квакушка могла выпить молоко.

Однако сестрица еще толком не сумела скумекать, как из шалаша торопливо выскочил Бешава, а за ним вылез широко зевающий Орей. Младший колток немедля подскочил к собрату, и, боднув его в лоб макушкой головы, сам заглянул в глубины кувшина, да горестно всплеснув руками, обидчиво проронил в кринку:

– То не лягушка, чё не зришь, – и сызнова попытался боднуть братца в лоб, однако последний благоразумно увернулся, посему ветоньки бузовника лишь огладили его сверху. – То, трясь какая-то. От бедушка, абы эвонта трясь усе молоко вылакала. Ты чаво ж Багрец вчарась его кады пущал в кринку не видал, чё сие дух… не квакушка.

– А ты нашто занамест квакушки споймал духа? – мгновенно переходя в нападение, откликнулся старший колток и обрушил собственный лоб на голову братца так, что тот слышимо охнув, качнулся туда-сюда и повалился на оземь, вспахав лесную подстилку ручонками да воссев в то углубление сракой.

– А, ну-тка, – все с тем же гневом заговорил Багрец, зарясь вглубь кувшина и явственно обращаясь к духу. – Ктой таковой, толкуй, не мешкая, и яснее ясного млеко из собя выпущай. Абы по твоей воровливости Алёнушка и Орюшка останутся голодными, понеже ведь хлебца ужотко почитай таки да нет.

Того дивного разговора не стерпела не только сестрица, но и братец, и ежели первая разком подскочила к колтку, то второй прыжка в три оказался подле них. Детвора обступила Багреца с двух сторон и единожды заглянула в посудинку, откуда на них, с-под самого дна (где едва теребилось молочко) глянула лягушка. Только не маленькая, зелёная (кою давеча туда пускали), а здоровущая такая, будто оплывшая от выпитого молока, чудного бело-желтого цвета, лоснящаяся как взбитые сливки, у которой согнутые под туловищем ноги опять же были рыхлыми. У квакушки и выступающие глаза смотрелись непривычно ярко-красными (обведенными тонкой полосочкой белка), и мордочка больше походила на человеческое, круглое личико, с небольшим костлявым и вертлявым носиком, выступающими скулами да тонкой трещинкой заместа рта. Лягушка внезапно приотворила рот-щелочку и весьма гулко для такой крохи, на человеческом языке сказала:

– Я не ведывал чё энто млеко, кумекал клад то. И я сей клад, аки и должно сберег.

– У, да ты Копша, – негодующе протянул Багрец и шибко тряхнул посудинку. Отчего дух в ней находящийся стукнулся вначале об одну стенку, а потом и о другую, всколыхнув вверх малешенькие струи оставшегося молока, и вельми часто застучал по ним не тока задними согнутыми толстыми лапками, но и передними, не сильно от них разнящимися шириной.

– Тобя кто сюдыка звал? Кто указывал млеко схоронить? А, ну, вылазь из кринки грымза чумазая, я тобе зараз затычин наставлю, – дополнил все также сердито старший колток.

– И чё, ты язычишь дык в кринку? – гулко отозвался Копша да горестно выдохнул, пустив изо рта малый белый пузырь, меж тем не переставая стучать по остаткам молока лапками. – Вскую не чуешь, як туто-ва зык коргузится, ажно глава уся звуками заполонилась. А касаясь, ктой звал-зазывал и чё язычил, толкую, – дух смолк, и тотчас застыли его лапки, одну из которых он вскинул и перепончатыми пальцами принялся чесать свой выпученный глаз, смахивая с него в останки желтого, загустевшего молока рыжие искорки. Так, что увидев таковое свинство Алёнка спешно отпрянула от кувшина и перекосила полные ярко-красные губы, решив никоим образом то молоко не пить. Одначе Орей, будучи менее брезгливым и, может статься, более голодным лишь взволнованно облизал губешки розовым языком, так-таки, не перестав заглядывать внутрь кувшина.

– Дык вотде, – между тем толковал дух сберегающий клады, опуская вниз лапку и наново принявшись переминать под собой молоко, совсем чуть-чуть пуская в разные стороны мелкие струи, вроде пахтая его. – Звали-зазывали сюдытка мене вы самые. Дык и бачили, вчерась по вечёру, чё понадоба нам сберечь Алёнкино и Орюшкино млеко доутру. Ну, а ктой же у гаю его лоучьши мене сбережет? Вота я, услыхав воздыхания, и, явился. Як и прошено було вами, лягушкой-квакушкой оборотился, дабы сберечь последки добра, то значица клада. И аки должно, а вами указано, добро сберег, нонича оно николеже не сгинет.

– Эт, потому добро не сгинет, чё его нетути, ты его сожрал, – откликнулся сидящий на землице Бешава, внимательно слушающий реченьку духа, дюже громко звучавшую из пустого кувшина.

– Вылазь из кринки, сей же миг! – тяперича наказали сообща Орей и Багрец, абы такое бесстыдство духа ужось надоело и мальчонке.

– Вотде-вотде, ужель покидаю. Токмо допахтаю млеко до маслица, дабы добро не истощилось, и чада сыты были, – произнес Копша и принялся взбивать масло теперь и передними лапками, и так он данное сбалтывание резво проводил, что в кувшине чего только и виделось лишь мелькание его бело-желтых лапок. У духа сберегающего клады и без того выступающие ярко-красные глаза выпучились еще сильней, а на небольшом лбу, похожем на усеченный в ночном небосводе месяц, и вовсе проступили (будто пот) мельчайшие белые капельки. Внезапно лягушка-дух, резко сиганул вверх, и с тем тотчас плюхнулся на донышко кринки, а из-под его лапок вылетел выспрь небольшой такой клубочек желтого маслица и прыгнул прямо в руки Орея. Лоснящийся, он, скользнул по розоватой коже ладошки мальца и блеснул собственными бочками в розоватых лучах восходящего солнца.

– Вох! – всполошено вскликнула сестрица стоящая обок братца и уставилась на его ладошку, где дивно так поблескивал клубочек маслица. Еще чуточку времени и маслице, под теплотой лучиков красна солнышка, распалось на два кусочка, меньшой из которых (как старшая) ухватила перстами девонюшка и сунула себе в рот.

Орей тоже не стал медлить и пихнул к устам всю ладонь, да втянувши остатки маслица в рот, причмокнув от вкусности, принялся языком вылизывать маслянистый след, оставшийся на коже руки. А Багрец промеж того склонил кувшин на бочок и принялся его трясти туды-сюды, намереваясь вышвырнуть из него духа. Однако, как колток не размахивал кринкой, как не разворачивая заглядывал вглубь ее (сотворив суровость на лице), Копша оттуда не выходил, вспять того он крепко держался за стенки посудинки четырьмя лапками и вельми притом представлялся разнесчастным.

– Туды тобя в марь, – сердито молвил Багрец, и наново заглянув внутрь кринки, яростно ее потряс. – Выходь говорено тобе, – дополнил он, обращаясь к духу сберегающему кладу.

Из посудинки послышался жалостливый стон, и тады к старшему колтку, поднявшись с землицы-матушки, подступил младший, жаждущий пособить в выдворение проказливого духа из посудинки. Братцы разместились друг напротив друга, ухватив кувшин за дно и, одновременно, за горло, да днесь уже вместе начали раскачивать его так-сяк, всяк раз приговаривая:

– А, ну-кась, кулёма пшла отсель!

Кулёма, впрочем, пошла не сразу, а лишь с пятой попытки. И то явственно не от тряски, а по собственной воле. Поелику вельми шустро вылетев из кринки, пролетела аршина два не меньше и угодила в небольшой кустик, стелющийся по почве лапчатыми ветвями. Схоронившись в нем и замерев, Копша не просто к ветвям прислонился, а, прямо-таки, слился с узкой голубо-зеленой ее хвоей. Багрец, не мешкая, дернул на себя кувшин, вырвав его из рук братца, и заглянув внутрь него, обидчиво проронил в те пустые глубины:

– Всё, трясь таковая чумазая выпил, – вновь потрясся кринку, он разгорячено швырнул ее на землюшку, да немедля направился к хвойному кустику, с тем же рвением досказав, – сей сиг мы тобя разыщем.

А следом за ним вже не столько пошел, сколько упав на карачки, пополз Бешава. Младший колток резко вздрогнул всем своим тельцем и ажно ручками, корнями-ноженьками, и по его зеленовато-серой коре (аль все же коже) пробежала ярчайшая рыжеватая изморозь. Она густо покрыла всего духа мельчайшими крупинками льда, словно от опавшего снега, схоронив под собой обычный его цвет. Бешава рывком отряхнулся (как пес опосля купания), расплескав в разные направления рыжеватые кусочки льда. И стал схож с рыжей, невысокой собакой покрытой густой шерстью да повиливающей загнутым в колечко хвостом, той самой, каковая жила во дворе ребятишек. Посему узрев сие диво дивное не только Алёнка встревожено замерла, но и Орюшка перестал вылизывать и без того чистую ладошку да вытаращил свои серые глазки так точно, как дотоль пучил их Копша сидючи в кринке.

А Бешава-пес, вильнул своим хвостиком, качнул собачей головушкой, кончики висячих ушей которой были увенчаны кисточками, перекатывающими туда-сюда черные ягодки базака, да проворно ринулся в куст, куды спрятался Копша, опережая прыткостью собственного все еще идущего братца. Пес, достигнув в три прыжка кустарника, напал на ближайшие его ветви и громко рыча, принялся копать под ним землицу, откидывая в разные стороны опавшие иголки, пожухлую листву, шишки, ошметки сучков и травы, крупинки почвы, чудно так направляя весь этот опад прямо на подходящего собрата. Понеже последний не выдержав того баловства, брюзгливо поморщившись (сразу обоими лицами) с досадой молвил:

– Ужель опосля таковых копаний Копша, яснее ясного, убежить. Нешто, ты тумкаешь, Бешава, дожидаться станет, кады ты его сыщешь. Ты же зрил, он у саму середку куста притулился, на кой ляд у края копать заделался?