Казанский альманах 2019. Лазурит

– В дом Баташёва мы не вернёмся, управляющий там редкий негодяй. Дай мне ещё два дня, Наташа, я сниму новую квартиру.

Подходящее жильё нашлось на Мойке близ Конюшенного моста в доме княгини Волконской. Оплата за нижний этаж в одиннадцать комнат в четыре тысячи триста рублей в год и бесконечная потребность в деньгах на другие нужды заставили Александра Сергеевича в очередной раз занять у ростовщика десять тысяч под высокие проценты.

Наталья Николаевна вновь пробежалась глазами по списку, в который внесла все затраты для её большого семейства на неделю – покупки у булочника, зеленщика, в мясной и мелочной лавках, у молочника. У купца Богомолова следовало приобрести разных гастрономических припасов, кои он часто давал в долг. Приписала дрова, так как сырость в комнатах становилась невыносимой, а раньше обходились лишь топкой печи на кухне. Внесла неизбежные заказы у господина Рауля во французском погребе, где непременно надо приобрести бордо и ликёра. Сам Пушкин пил редко и немного, но в доме часто бывали гости. Как не крути, но средств на перечисленное не хватало, а нужно было ещё подумать об обновлении гардероба на осень, и вот-вот начнётся сезон с маскарадами, придворными балами, на которых не покажешься в старом платье. С досадой вспомнилось, что у Пушкина найдётся немалый список с расходами на типографию, литераторов, печатающихся в журнале, на Английский клуб и ещё десяток мелочей, необходимых мужчине их круга в столице. Она предпочитала не думать об уже скопившихся долгах, и без них было от чего пасть духом или решиться на переезд в деревню. Там на балах, лишённых столичного лоска, она и в прошлогодних платьях могла блистать средь провинциальных дам и барышень. Но государь не позволит, ему нравится любоваться ею на придворных приёмах, и он не упустит возможность пройтись с первой красавицей Петербурга в торжественном полонезе. И тут ничего не поделать, только искать денег на безумно дорогое удовольствие – кружиться на балу в Аничкове в платье за полторы-две тысячи и продолжать вести светскую жизнь. На первое время она бы обошлась суммой, присланной братом, но он задержался с деньгами, и Натали села писать Дмитрию Николаевичу.

«А теперь между нами, дорогой брат. Я только что кончила письмо твоей жене и начну своё письмо с того, что вымою твою голову. Это так-то ты держишь слово, негодный братец, ты мне послал, не правда ли, моё содержание к 1 сентября?.. Впрочем, я прошу об этом только если это тебя не стеснит, я была бы очень огорчена увеличить твои затруднения».

Затруднения увеличивались не только у Дмитрия Гончарова, но и у Александра Сергеевича. С переездом в столицу поползли вверх долги, а с ними росло раздражение от невозможности жить экономней и спокойней. Но более всего Александр Сергеевич не выносил докучливых визитёров, многих из которых не хотел бы пускать на порог. Только большинство посетителей являлись гостями барышень Гончаровых, а ещё воздыхателями Натали и среди них, конечно же, поручик Дантес, теперь именуемый бароном Геккерном.

Дантес стал завсегдатаем вечеров у Пушкиных и под бдительным взором Идалии демонстрировал всё возгорающуюся страсть к Наталье Николаевне. С другого же угла гостиной с него не сводила ревнивого взгляда безнадёжно влюблённая Катрин. «Мадам Интрига» могла быть довольна, за ширмой по имени «Натали» они с Жоржем обменивались незаметными, но пламенными взглядами, в душе посмеиваясь над наивностью окружающих. Только с некоторых пор посмеивалась Идалия в одиночку, красота и женское обаяние Натальи Николаевны сделали своё дело, и Дантес увлёкся не на шутку. Его ухаживания становились не просто назойливыми, но и всё более неприличными, что пугало Натали, заставив её отказаться от прежнего кокетства. Но француза было не остановить. Теперь он появлялся повсюду, где бывала или должна была появиться мадам Пушкина, и сёстры меж собой стали подшучивать над фантастической осведомлённостью новоиспечённого барона Геккерна.

Они не догадывались, что намерения дерзкого поручика носили фривольный характер, он желал добиться близкого расположения Натали, а попутно не пропустить и жгучую брюнетку Катрин Гончарову. Знаток женщин, Дантес не мог не заметить, что старшая из сестёр – барышня, чем-то похожая на некоторых милых его воспоминаниям соотечественниц-француженок, такая же смуглая и темноглазая. Рядом с ослепительной красотой мадам Пушкиной Катрин уходила в тень, тушевалась, но он был в силах заставить этот цветок блеснуть. В ней чувствовался темперамент, страстность вакханки пробивалась сквозь слегка опущенные ресницы, когда она тайно следила за ним. Хороша и Александрина, если бы только не крупные, несколько тяжеловатые формы носа, подбородка и скул. Она словно копия прекрасной своей сестры, но слепленная рукой неумелой и грубой. В остальном обе девицы остроумны, веселы, грациозны и приятны в общении. Проводить время в их обществе, любуясь Натали – этой северной звездой, столь же яркой и недоступной, как её спутники на небе, – удовольствие, в котором молодой барон не желал себе отказывать.

– Опять этот французишка волочился за тобой, – пренебрежительно заметил Пушкин, поутру войдя в будуар к жене.

Он был в своём любимом красном архалуке с зелёными клеточками, который делал его похожим на едва пробудившегося восточного вельможу, не хватало лишь турецкой фески. «Паша», – пришла на ум Наталье Николаевне шутка Дантеса. – «Трёхбунчужный паша!»

– Отчего ты не появился в театре? – спросила она, увиливая от ответа.

С некоторых пор ей не хотелось докладывать Пушкину о каждом своём шаге и разговоре, как он требовал всегда. Её отчёты напоминали рапорты маленькой нашалившей девочки, а она давно не то дитя, что он вёл под венец. У каждой светской дамы должна быть тайна, свой мир, закрытый от других, особенно от мужа. Так ей говорила тётка, а в ещё более откровенных выражениях внушала кузина Идалика.

– Азя достала ложу, места хватило бы всем.

– А кто заплатил за ложу?

Вопрос мужа поймал врасплох, она не задумывалась об этом, решила, что билеты прислала тётка или кто-то из их общих хороших знакомых. Но теперь почти угадала, что ложу им предоставил новоиспечённый барон Геккерн, называемый ими по привычке Дантесом. Ныне сын состоятельного голландского посланника мог позволить и не такие траты. Так вот откуда вчерашняя осведомлённость Жоржа об их появлении в театре! Натали опустила пуховку в круглую коробочку с пудрой, передумала наводить лоск с утра, со своим цветом лица она могла позволить себе остаться естественной.

– Азя доставала ложу, у неё и спроси… Или ночью было не до того?

Взглянула в зеркало на лицо мужа, на бешено раздувшиеся крылья носа и испугалась, ведь впервые позволила столь откровенный намёк на отношения Саши с сестрой. Что, если сейчас разразится дикий скандал? Пушкин наклонился ниже, почти задевая губами её щёку, процедил тихо:

– Это ты надумала, когда перед сном вспоминала все любезности своего кавалергарда, жалела, что нет рядом его?

Слова еле слышные, а хлестнули как пощёчина, и дверь за мужем захлопнулась с треском, чуть не сорвавшись с петель. Натали уткнулась лицом в ладони, заплакала. Ей непозволительно даже ревновать, а ему?! Почему-то разом вспомнились все увлечения Пушкина, и женщины, кому посвящал свои стихи в далёкой молодости, чьи профили и ножки рисовал на полях рукописей. А больше те, с кем любил советоваться, кому нёс свои мелко исписанные листы на суд. Поначалу она просила показать только что родившиеся строфы ей, хотела стать первой, кто услышит перлы, которыми позже станут восхищаться все. Пушкин смеялся над её просьбами: «Твоего ли это ума, жёнка?» И уносил стихи, поэмы, сказки к тем, кого считал рассудительней, достойней оценить, понять.

Она со временем смирилась, перестала просить, да и семейные хлопоты затянули, времени уже не оставалось интересоваться сочинениями мужа. А там расширился круг знакомых, визиты с утра до вечера, прогулки, светские забавы и развлечения, театры, выставки, рауты, балы. И восторженный рой поклонников: от юнцов, вздыхающих издалека, до сановных старцев, целующих ручку и проговаривавших комплименты дребезжащим голосом. А Пушкин за эти годы словно перегорел и как будто не замечал её ещё больше раскрывшейся красы, женского обаяния. Если поцелуи, то мимоходом, и комплименты затёртые, дежурные, он всё чаще стал замечать недостатки: «Что-то бледна сегодня», «Оплыла ты, ангел мой, не брюхата опять?» Но перед знакомыми, особенно новыми, хвастался ею, словно вещью или картиной какой: «Моя Мадонна!» Думала про Пушкина, а он тут как тут, – вернулся, присел на корточки, поцеловал сначала руки, потом притянул опущенную, гладко зачёсанную головку:

– Прости, Таша, не сдержался. Зачем же плакать? Не могу видеть слёз твоих. Давай сегодня отправимся на выставку к художникам, только вдвоём – ты, я и картины. Устал от визитёров пустозвонных.

– Давай, – шепнула она и отёрла лицо ладонями. Как-то сразу и обида прошла, только нежность к нему, такому вспыльчивому и неуравновешенному, захлестнула окончательно от торопливого пояснения:

– Всю ночь писал, так и уснул в кабинете одетым. Сейчас бы по выставке погулять без суеты, без лишних лиц, душой там отдохнуть.

«Значит, писал, а она сморозила глупость. Тут впору ей просить прощение, а не ему!»

– Конечно, пойдём, Саша, – произнесла она. – Позавтракаем и пойдём. Вчера из имения варенья прислали.

– Какого?

– Любимого твоего, из крыжовника, – улыбнулась Наталья Николаевна.

– Ангел мой! – обрадованно поднялся Пушкин, помогая и ей встать из кресла. – Уж какую неделю мечтаю о крыжовниковом, чтоб с белой булкой или маковым калачом.

На выставку Наталья Николаевна надела платье из чёрного бархата с корсажем, на котором переплетались шёлковые тесёмки и изысканные кружева. На голову – большую соломенную шляпу со страусовым пером, на руки натянула длинные белые перчатки. Пушкин залюбовался, она это видела и подумала, что тётка Катерина угодила новым прелестным туалетом. И чтоб они делали без её помощи и таких своевременных подарков, у мужа денег на её наряды не хватало, если только на обыденные вещи – домашние платья, сорочки, халаты, перчатки, да прочую мелочь. Натали недавно заглянула тайком в расходную тетрадь Пушкина и ужаснулась: долгов набегало за семьдесят тысяч, если ещё всё записано. Но сейчас она не хотела вспоминать о неприятных моментах, лучше наслаждаться восхищением в загорающихся особым светом глазах мужа, купаться в его любви, отодвигая в сторону всё и всех. Она протянула изящную руку в белой перчатке:

– Идём, Саша, пока никто не нагрянул.

Осенняя выставка в Академии художеств Александра Сергеевича оживила окончательно, – заблестели глаза, повеселело лицо. Он как ребёнок радовался каждому удачному на его взгляд полотну, восклицал, хвалил вслух. Вскоре, прослышав про приезд Пушкина, сбежались в античную галерею молодые художники и ученики Академии. С каким восторгом они окружили любимого поэта, стоявшего перед картиной пейзажиста Лебедева. Добровольные экскурсоводы не выпускали их обоих, показывая работу за работой, и с упоением внимали каждому слову своего кумира. Натали и на себе ловила восхищённые взгляды, но уже иного толка, красивая женщина – она тоже, как произведение искусства. Как ваза, например, или картина…

Далось же ей это сравнение с картиной! Просто сейчас, не в светском чопорном салоне, а среди искренних молодых людей увидела она вдруг, что такое для них всех Пушкин. А она всего лишь жена поэта – Поэтша, которой он даже не показывает своих стихов! И снова обида навалилась, настроение испортилось, назад ехала, не проронив ни слова, всю дорогу говорил один он, что-то восторженное, вспоминал, кажется, Брюллова. А Пушкин, впечатлённый посещением выставки и проявлениями искренней любви молодых художников, припоминал московскую сцену, которую уже описывал когда-то жене в письме, но уже забыл об этом:

– А Перовский, душа моя, показывал мне недоконченные работы Брюллова и ругал сбежавшего от него таланта самым оригинальнейшим образом. Он тыкал рукой во «Взятие Рима Гензериком» и причитал: «Заметь, как прекрасно, подлец, нарисовал этого всадника, мошенник такой. Как он умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия». Я не мог удержаться от смеха! Ты ведь помнишь Карла Павловича, Наташа? Он же бывал у нас.

Она заставила себя повернуть голову, вымученно улыбнулась:

– Ты забыл, вы явились далеко за полночь, откуда-то с дружеской пирушки и, кажется, сильно навеселе. Нянюшка говорила, ты детей сонных по одному таскал в прихожую показывать своему гостю. Ты и меня выволок бы в одной сорочке, но, видимо, остерёгся.

Пушкин смущённо потёр щёку с кудрявившейся бакенбардой:

– Ну, что ты, Наташа, мне просто стоило огромного труда заманить Брюллова к нам, он редко куда выходит, после чудного климата Италии ему в Петербурге холодно и неуютно. А про тебя я говорил Карлу Павловичу не раз, так и сказал: «У меня, брат, такая красавица-жена, что будешь стоять на коленях и просить снять с неё портрет».

Казалось, похвалил, сделал комплимент, а Натали взвилась:

– Я не статуя для обозрения, Александр Сергеевич, я – живой человек! Не хочу, чтобы меня демонстрировали каждому заезжему молодцу! И не до портретов нам сейчас, денег на самое необходимое нет, тебе уж скоро в долг будет не у кого взять!

Гнев вспыхнул и испарился, оставив между ними тягостное молчание, оно, словно барьер, разделило их, сидевших в одной коляске. Наталья Николаевна пришла в ужас, ведь уже второй раз за день не сдержалась и поссорилась с мужем. Куда только девались её выдержка и природная застенчивость! Хотела сказать «прости», но слово застряло в горле, стиснутом спазмом близких рыданий. Слёзы могли испортить всё ещё больше, Натали скрепилась через силу, протянула руку, затянутую в перчатке, робко коснулась его вздрогнувшей ладони. Пушкин к ней не повернулся, она видела лишь часть его лица и тугие желваки на загорелых скулах.

Вернулись оба в прескверном расположении духа и, не сказав друг другу ни слова, разошлись, она в свою комнату, он – в кабинет. Екатерина проследовала вслед за сестрой.

– Таша, завтра к обеду нас ждут у Карамзиных в Царском Селе.

Наталья Николаевна бросила шляпу на столик, устало потёрла затылок. Начинала болеть голова, а недомогание могло продлиться долго и не закончиться до визита к Карамзиным. Завтра у Софьи Николаевны день ангела, а эта старая дева крайне язвительна и злоязычна. Пушкин у Карамзиных непременно будет, он любил семейство покойного историографа, знался с ними ещё в юности. Но если Александр Сергеевич появится на празднике без неё, у Софи возникнет бездна догадок для предположений и сплетен. Натали старшую дочь Карамзиных недолюбливала, но никогда не показывала своего истинного отношения. Остальные члены семейства слыли людьми приятными и открытыми, а вечера у них всегда отличались простотой и непринуждённостью. У Карамзиных не приветствовались разговоры на французском языке, и в карты у них не играли, а любили беседовать о литературе и на всякие интересные темы. Там подавали умные, откровенные и задушевные беседы, как основное блюдо, а на десерт умели изрядно повеселиться и отдать должное внимание танцам. Ну, а где танцы, туда непременно явится Дантес, Жорж не пропускал вечера у Карамзиных, особенно если там бывала она.

* * *

На следующий день, в четверг, отправились к Карамзиным в полном составе. Лето те провели в Царском Селе и пока не вернулись в город. Дорога напомнила Александру Сергеевичу о лицейской юности, здесь он всё исходил пешком. Проехали по Садовой улице, которая неширокой полосой убегала вдаль, с одной стороны её обрамляли канал с водой и зелёная стена старинного парка. Канал со своими каменными уступами и маленькими водопадами служил великолепным украшением для улицы, с другой стороны которой имелись лишь каменные строения – конюшни, манеж, оранжереи и «кавалерские» домики. В одном из таких жил когда-то придворный историограф Карамзин. Но сейчас его семья снимала дом на соседней улице.

К праздничному обеду явились обычные завсегдатаи – братья Россеты, Жуковский, Голицын, Скалон, Сергей Мещерский, Поль и Надина Вяземские и вездесущий Дантес. Блюда, поданные гостям в несколько перемен, оказались выше всяких похвал, напрасно хозяйка Екатерина Андреевна волновалась и переживала. Обед был превосходный, как и послеобеденное время, проведённое за приятными и весёлыми разговорами. Близкие друзья посмеивались над именинницей:

– Самовар-паши, неси чаю!

Такое прозвище Софья Николаевна получила за обязанность разливать вечерний чай. Она смеялась вместе со всеми, поблёскивая большими выразительными глазами. Софи Карамзина давно уж считалась старой девой, годы её перевалили за возраст Христа. Она числилась фрейлиной при императорском дворе, но появлялась там не чаще Екатерины Гончаровой, которая за неимением приличествующих её положению платьев вынуждена была пропускать большинство мероприятий в Аничкове и Зимнем. Софья, отличавшаяся острым умом, насмешливым, а часто и язвительным нравом, примечала за гостями любое несоответствие, тайный взгляд и вздох, делая свои проницательные, а порой и беспощадные выводы.

Вот и сейчас она при взгляде на Геккерна, которого продолжала упорно величать Дантесом, искривила саркастически губы. Жорж хоть и не отходил всё это время от Катеньки Гончаровой, но нежные взгляды бросал на Натали, печальную с самого приезда. Жена Пушкина за весь день не улыбнулась ни одной шутке, впрочем, она всегда такая – равнодушная ледышка! Софи перевела взгляд на Александра Сергеевича и вздохнула. Нет, эта чета решительно желает испортить её праздник! Пушкин так тосклив, задумчив и чем-то озабочен, что наводит хандру на всякого, кто на него посмотрит. А эти его блуждающие дикие взоры то на Дантеса, то в сторону жены, так и попахивают Шекспиром и мавританскими страстями. Слуга доложил о приезде новых гостей, до ревнивых ли тут метаний Пушкина?! И всё же Софи вырвала минутку, на правах хозяйки и именинницы вызвала француза на разговор. В укромном уголке потребовала объяснений:

– Вы со мной не откровенны, милый барон, так в кого же вы влюблены – в Натали или Катрин?

Жорж рассмеялся, как всегда, шаловливо:

– Когда вы рядом, я влюблён только в вас, прелестная Софи!

Говоря свои комплименты на французском, Жорж казался неотразимым, и всегда острая на язык Софья Николаевна не нашлась, что ответить, лишь погрозила ему пальчиком и перевела разговор на другое – напросилась на танец. А после удовлетворённо расправила веер, подумала, что, заняв Дантеса, хоть немного успокоит Пушкина. Был ещё один способ отвлечь ревнивца: прибывшая в числе последних гостей дочь канцлера Кочубея графиня Строганова. Блистательная Наталья Строганова являлась первой лицейской любовью Александра Сергеевича и не так давно приехала в Петербург из Харькова, где её супруг, сводный брат Идалии Полетики, служил генерал-губернатором. Софи отыскала Пушкина среди гостей и, по-свойски взяв его под руку, кокетливо протянула:

– Александр Сергеевич, отчего вы не подойдёте к Наталье Викторовне? Я уверена, что графиня жаждет переговорить с другом своей юности.

Пушкин покраснел. Она не знала, из-за чего: потому ли, что ему претило всякое раболепство, а генерал-губернаторша была лицом значительным; или поэту вспомнились дни его влюблённости, а обольстительная графиня могла воспламенить угасшие чувства. Что было на душе у Пушкина, любопытствующей Софи оставалось только гадать. Александр Сергеевич направился в сторону гостиной, где сидела Строганова, но вдруг вернулся:

– Нет, не могу.

– Что такое?

– Там уже сидит этот граф.

– Какой граф?

– Дантес, Гекрен, что ли!

И столько раздражения прозвучало в голосе Пушкина, что Софи окончательно отказалась от попытки хоть немного изменить ситуацию.

А в разгар вечера Дантес уже кружил в мазурке Натали. И она – изящная, божественно прекрасная в розовом платье то легко неслась в танце с бароном вперёд, глядя на кавалера через немного приподнятое своё плечо, то грациозно кружилась вокруг мужчины, когда он с готовностью падал на одно колено. Зачаровывающая всех пара невольно заставляла любоваться ими и отмечать, как прелестно они смотрелись вместе: оба высокие, статные, красивые и молодые. Все наслаждались видом их танца, один лишь Пушкин стоял напротив в дверях молчаливый, угрожающий и бледный, как сама смерть.

* * *

Ближе к концу сентября наконец была закончена и частично переписана набело «Капитанская дочка». Пушкин отправил половину рукописи цензору Петру Корсакову на рассмотрение с сопроводительным письмом, где просил сохранить в тайне имя автора. Неудача ли «Истории пугачёвского бунта» подвигла поэта к такому решению или какие другие расчёты, осталось неизвестным.

Поэт продолжал писать статьи, бороться с денежными затруднениями, он уже в те дни едва ли видел выход из долговой ямы, куда его толкала дорогая петербургская жизнь, постоянные займы и растущие проценты. Множество разочарований, горьких поражений лежало позади, а сколько разбитых надежд ещё ожидало его! Вместе с тем росла пропасть непониманий и обид между супругами, пустая суета шумного света с его обязательными увеселениями, раутами и балами выводила Пушкина из себя.

Накануне в воскресенье он с Натали и свояченицами был приглашён «на чай» к Марии Валуевой. А там неизбежный, сделавшийся уже тенью Натали барон Дантес. Перед сном он потребовал ответа у жены:

– Что тебя заставляет кокетничать с этим дамским угодником?

Наталья Николаевна вскинула непонимающие глаза:

– С бароном у меня отношения, не превышающие правил приличия. Тебе не в чем меня упрекнуть.

– Не в чем упрекнуть?! Да ты готова туфли до дыр протереть, отплясывая с ним!

– С кем же танцевать, если ты отказываешь мне даже в такой малости?!

Пушкин в раздражении хлопнул дверью, ушёл в кабинет работать, а после остаться там ночевать. Показал Наташе таким шагом своё недовольство, а на деле ревность, кажущуюся жене необоснованной и несправедливой. Он и сам до конца не понимал, что так гложет его, почему десятки других поклонников жены не тревожат его. Он спокойно наблюдал за ухаживаниями очарованных его супругой воздыхателей, порой посмеиваясь над ними или по-отечески журя, как когда-то журил его покойный Карамзин в пору юношеской влюблённости Пушкина в жену Николая Михайловича – Екатерину Андреевну. Теперь он сам, умудрённый жизнью и возрастом, мог смотреть немного свысока на молодых и пылких поклонников первой красавицы Петербурга. На всех, кроме Дантеса, бесившего его своей бесцеремонностью, наглостью и вызывавшего беспокойство из-за ответных чувств Натали. Она могла отрицать сколько угодно, но Александр Сергеевич угадывал влечение молодой женщины к этому весёлому поручику, шутившему и проказничавшему там, где он, муж, выглядел суровым ревнивцем. И её упрёк по поводу танцев был справедлив: Пушкин не любил на балах находиться рядом с женой, слишком уж невыгодно выглядел рядом с высокой, стройной прелестницей. Зато Дантес смотрелся рядом с Натали великолепно, и лишь слепой мог это отрицать. Свет имел мнение, что Наталья Николаевна и Жорж Геккерн могли быть прекрасной парой, а Пушкин всегда восставал против мнения высшего света. Он метался в этой удушающей атмосфере с подлыми шепотками за спиной, как зверь в клетке, лишённый свободы творчества, загнанный в капкан денежных расчётов, о которых он постоянно должен был думать. А поэт хотел творить, писать так, как хотелось ему, о чём думал и мечтал, сочинять и издаваться не стеснённый цензурой и злобными нападками врагов!

Шли дни, и вот осталось позади празднование вместе со старыми товарищами 25-летия Лицея. Пушкин не смог пропустить столь знаменательного события и встречи с друзьями юности, среди которых он вновь становился молодым, весёлым, шумным, полным сил и планов. Он посвятил Лицею пьесу, но принёс её незаконченной. Вынув свёрнутый лист из сюртука, поэт взглянул на ожидавшие прочтения лица товарищей «святого братства», помолчал немного. Тишина воцарилась в гостиной и в этой атмосфере единения и любви Пушкин начал дрогнувшим голосом:

Была пора: наш праздник молодойСиял, шумел и розами венчался…

И вдруг слёзы полились из глаз поэта, он отложил лист и ушёл в угол комнаты на диван… Всё было в слезах его: тоска по дням, которые не повторятся; напряжение последних месяцев; сожаления и разочарования чувствительной, мучающейся и мятущейся души. Кто-то из товарищей дочитал тогда за него «лицейскую годовщину»…

Екатерина Андреевна Карамзина писала сыну Андрею, лечившемуся за границей, рассуждала о «Современнике» Пушкина: «Постараюсь выслать тебе 3-й том, который недавно вышел. Все говорят, что он лучше остальных и должен вернуть популярность Пушкину. Я его ещё не видела, но нам кое-что из него читали – там есть прекрасные вещи от издателя, очень милые Вяземского и неописуемая нелепица Гоголя «Нос».

От второго сына – Александра ей доставили записку из казарм, чтобы не ждали к завтраку, он отправился с ранним визитом к Пушкиным, где по-свойски собирался перекусить. А Наталья Николаевна с утра хлопотала особо: велела кухарке напечь блинов со свёклой, а дядьку Антона отправила в трактир за варенцом. Все блюда были любимы Александром Сергеевичем. В дверь его кабинета она постучала тихонько и толкнула несмело. Саша уже проснулся, лежал на диване, закинув руки за голову, стол завален книгами, исписанными листами – опять полночи работал. Он подвинулся неохотно, когда она присела на край дивана, немного потеснив его.