Немой набат. 2018-2020

Но Ряжская, чутко следившая за ходом застольных прений и помнившая наставления Виктора, поняла, что первый раунд пора заканчивать. Гонг! И громко возвестила:

– Мужики! Мужчины! Мы на Катин юбилей собрались, а вы, как всегда, – про политику. А ну-ка, наполнили бокалы, рюмки… Танцуют все! У меня тост, Веруня, за тебя! Ты у нас бриллиант чистой воды, незамутнённый. Ничего я тебе сейчас желать не буду, кроме одного: чтоб оставалась ты такая, какая есть! Поняла меня? Чтоб вихри враждебные тебя миновали. Чтобы там, в небесах, предки радовались твоей верностью их заветам.

По неписаному правилу богодуховского дома, а вдобавок по предварительному напоминанию Катерины, Ряжская ни словом не обмолвилась о Верином отце, однако намёк дала. И все поняли Нину, кроме не знавшего о былой трагедии Аркадия. Он поднялся для алаверды, но Ряжская, не желавшая его спича, моментально хлопнула свою рюмку водки и громко выдохнула:

– Всё! Тост закрыт…

Подлевский понимал, что не вписывается в застольную компанию, связанную давними отношениями, а вдобавок настроенную антилиберально. Он самоопределился на роль хозяина, но она не пошла. Он уступал по очкам этому заядлому Донцову, который явно первенствовал, направляя разговор в удобное для него русло. И, воспользовавшись паузой при смене блюд, Аркадий напряжённо искал его слабые, уязвимые точки, ибо, не приподнявшись над ним, не послав его хотя бы в нокдаун, нечего и думать о лидерстве.

Перебирая в уме различные варианты, пришёл к выводу, что развивать политические темы бессмысленно – это чужое поле. Но если уйти в сферу искусства, в театральную жизнь? Он, Подлевский, кое-что смыслит в ней, потому что вынужден посещать модные спектакли. Эта публика наверняка далека от художественной сферы.

Обратился к Вере:

– Кстати, забыл сказать. Я заказал два билета на «Барышникова» в Большой. Обещают всего три спектакля, ажиотаж немыслимый, но я, кажется, успел вовремя.

На самом-то деле никаких билетов Аркадий не заказывал, однако не сомневался, что при надобности достанет их у спекулянтов.

У него на этот случай был нужный человечек.

– На «Барышникова»? Интересно! Хотя у меня к Серебрянникову отношение двойственное. По многим причинам.

– У меня тоже, – подыграл Аркадий. – Тем более желательно быть в курсе дела, составить личное впечатление о его творчестве.

Спектакль громкий!

И к Донцову:

– Вы, наверное, Серебрянникова осуждаете? Судя по вашим взглядам.

Виктор уточнил:

– Если вы о режиссёре, то я, к сожалению, не театрал, имею о нём, возможно, искажённое мнение, навязанное газетноинтернетным мародёрством. У нас, увы, любят сплетничать. Если же вы о подследственном, то я целиком полагаюсь на прокурорских.

– По части уголовного дела я не принадлежу ни к его адвокатам, ни к хулителям. Но в художественном смысле это, конечно, явление, крупнейший режиссёр. В театральных кругах распространено суждение, что придёт время, когда будут говорить: это было в эпоху Серебрянникова.

– Мы не на венчании, чтоб кричать «Исайя, ликуй!» – встряла неугомонная и неприятная Ряжская. – А мне он не нравится. Не нравится, что обнажёнку на сцену тащит. А ещё покоробило, как наши корифеи бросились его защищать. Миронов аж публично вручил Путину петицию. И надо же, президент взял!

Её поддержал супруг:

– Мне вообще не по душе, что президент заигрывает с художественной элитой, со звёздами шоу-бизнеса. Это же в нос бьёт. Словно робеет перед ней, словно льстит ему общение с богемой. Не могу забыть, как он в кремлёвском кабинете обнимался-целовался с отставным Хазановым, давно вышедшим в тираж.

Аркадий чувствовал, что завладел вниманием собравшихся.

Веско ответил:

– Когда глава государства проявляет повышенное внимание к художественной жизни страны, это благотворно. Кстати, – не к ночи будь помянут, – Сталин, как вы знаете, тоже в этом смысле держал руку на пульсе, правда, с иными целями.

Простов и Донцов помалкивали. «Значит, я угадал, слабы они по этой части», – подумал Аркадий и развил тему:

– Не говорю о музыкальном искусстве, этом эсперанто, которое понятно всему миру. Но Художник с большой буквы занял очень достойное положение в нашем обществе. Во многом – благодаря позиции власти, которая его ценит и уважает. Случайно ли среди доверенных лиц Путина столько ярких артистов, режиссёров.

– Пожалуй, вы правы, – наконец заговорил Донцов. – Судя по вашему замечанию и множеству других фактов, наша политическая элита не просто состоит в дружбе с художественной, а хочет ей нравиться – это бросается в глаза. Но знаете, существует историческая закономерность: как вы говорите, Художник с большой буквы, чувствуя заигрывание с ним, понимает, что эта политическая элита – слабая элита. Только слабый политик жаждет нравиться художественной элите. А значит, допустимо ему и на шею сесть. В наших условиях это оборачивается завышенным влиянием на общественное мнение, щедрыми грантами. Можно жить безбедно, не связывать свою судьбу с судьбою народа, а это всегда было свойственно русской художественной интеллигенции. В этом плане достаточно сравнить отца и сына Райкиных. Мне кажется, развод людей простого звания с артистической богемой, с пребывающими в ереси пастырями из креативной элиты уже входит в стадию раздела духовного наследства. Чтобы не допустить её полной победы над русской жизнью.

– Достала уже эта театральная гомосятина с эротическими фантазиями и генитальными романами. Одно слово: СРИ – самозваная российская интеллигенция! – не сдерживая эмоций после третьей рюмки, шумнула Ряжская.

– Вы хотите сказать, что Путин, власть в целом должны отвернуться от художественного мира? – игнорируя этот вопль, язвительно спросил Подлевский.

Донцов несколько секунд помедлил, потом ответил:

Вопрос тонкий, и я подбираю слова, чтобы меня верно поняли. Пожалуй, так: слабый политик хочет нравиться художественной элите, потакая ей, а сильный политик её использует в государственных целях. Если это правило применить к нашим временам, мы получим не очень радостный результат: представители художественной богемы слишком часто становятся источником громких скандалов, будоражущих общество. Выводы из сказанного делайте сами.

– Я заметил, всё, о чём бы здесь ни говорили, вы упаковываете в политическую обёртку. Занимаетесь политикой?

– Вовсе нет, я предприниматель, меня больше интересует экономика. Но осознаю, что в нашем отечестве она стала заложницей политики. Вот мы любим сравнивать Америку и Россию. А знаете, в чём различие?

– Да их мильон! – экспансивно воскликнула Ряжская.

– Я имею в виду экономику и политику. Так вот, в США у кого ресурсы – природные, промышленные и прочие, – у того и власть. В России, наоборот, – у кого власть, у того и ресурсы.

– Да-а, далече вы уехали от искусства, – процедил Аркадий.

– Я лишь ответил на ваш вопрос относительно рода моих занятий. А если по существу, то отношения искусства и власти также произрастают на политической почве. И если сократить должность садовника, может вырасти что угодно, а скорее всего, репей и чертополох.

Вера от восхищения едва сдержала одобрительную улыбку, а Подлевский, снова упуская инициативу, резво перекинулся на другую тему:

– По поводу садовника вы хорошо сказали. Но ведь это имеет значение не только в искусстве. Вот прошла очень мощная акция по части социальных лифтов – «Новые лидеры». Слышали, наверное. Десятки тысяч перспективных управленцев приняли участие. И лучших будут выращивать опытные садовники. Целая эпопея!

– О-о-о! Не эпопея, а опупея! – охнул Простов, взмахнув рукой.

– Что вас не устраивает? Опять недовольны? – раздражённо откликнулся Подлевский.

Эту тему лучше не бередить, – тяжело вздохнул Пётр Демидыч. – Всё уже давным-давно обговорено.

– Что обговорено?

– Ну объясни ему, Власыч. У меня сил нету про эту кириенковскую авантюру талдычить.

– Понимаете ли, – начал Виктор в настороженной тишине. – Растить новых лидеров – идея замечательная. Но позвольте спросить: кому поручена роль садовников? Грефу, Кудрину, Мау, иначе говоря, записным либералам, ведущим родословную от Гайдара. Неужели вы думаете, что этот либеральный заградотряд пропустит в свою среду хотя бы одного руководителя, не разделяющего их взгляды? Речь просто идёт о подготовке сменщиков по лекалам Чубайса. Для этих рукопожатных попаданцев в элиту уже и прейскурант должностей готов. А Кириенко, придумавший этот фокус, считает, будто всех обхитрил. Один дефолт он в конце прошлого века устроил, теперь, выращивая новое либеральное поголовье управленцев, готовит почву для другого дефолта.

– Видимо, Чубайс вам совсем уж не по нраву.

– Что вы! Чубайс – находка для сочинителя детективов. Не жизнь, а авантюрный роман. Инфернальная личность.

«Хватит! Второй раунд закончен нокдауном, – подумала Ряжская. – Пожалуй, третий-то и не понадобится. Виктор победил вчистую. Да, пора закруглять эти дебаты». Она в очередной раз наполнила свою рюмку водкой и громко, укоризненно сказала, обращаясь к Донцову:

– Вот что, Виктор, тебя хлебом не корми, а дай порассуждать. Ты же у нас философ на завалинке. Всех забил! Слова сказать не даёшь. Давайте-ка, люди добрые, подымем тост, который у нас с Дмитрием обязательный. – И набрав в грудь воздуха, громко выдохнула: – За Россию!

Когда табельное торжество подошло к концу и был выпит чай с пирожными – большое блюдо с набором миниатюрных наполеонов, картошек, эклеров, которые когда-то были полновесными, о чём не преминул напомнить Пётр Демидович, – первыми поднялись Простов и Донцов. Хозяева вышли в прихожую проводить их, и Виктор с душевным трепетом впервые пожал протянутую Верой руку, глянув ей в глаза. Возможно, ему показалось, но их рукопожатие на осколок секунды длилось дольше дежурного, и как бы оправдывая эту заминку, сказал:

– У меня к вам просьба. Шепните, пожалуйста, Нине, пусть ждёт моего звонка. Им далеко, я подвезу их.

– Обязательно! Будьте спокойны, – улыбнулась она. И эти неформальности – «шепните», «будьте спокойны», стали для Виктора добрым предвестием.

– Ну что? – с подтекстом спросил его Простов, когда они поднялись в его квартиру.

– Что что? – словно не понял Донцов.

– Не придуривайся, всё ты понимаешь, – хрипло хохотнул Простов. – Разглядел Веру? Это тебе не датская русалочка в хиджабе. Точно было сказано: чистый бриллиант! Жаль, супруга моя сейчас в больнице подлечивается, она бы тебе про Веру Богодухову мно-ого доброго сказала.

Размягчённый происшедшим, бесконечно благодарный Простову, Виктор обнял старика за плечи:

– Спасибо, Пётр Демидыч, от всего сердца. Давно хотел с Верой познакомиться, да подходов найти не мог.

– Погоди-погоди, – отстранился Простов. – Ты что же, её раньше знал?

– Не знал, но видел. И мечтал о встрече.

– И ничего мне не сказал? Я тебя в дом Богодуховых звал, а ты мне: «Зачем я там нужен?» Ну, Донцов! Я давно понял, мужик ты крепкий. А выходит, кремень. – Дружески похлопал Виктора по плечу. – Такой ей и нужен. Но ответь по правде: намерения серьёзные?

– Хоть завтра под венец. Но под венцом ликуют вдвоём. Петр Демидыч ответил не раздумывая:

– Ты этого фасонистого обалдуя в ботинках-зеркалах обыграл с крупным счётом и всухую. Чтобы скабрезно не выражаться, я таких называю унитазом без слива. Этот – до краёв полон. Липкий малый. Всё-таки невозможный народ, эти либералы. А он на неё тоже нацелился. Катерина нам по дружбе говорила: юбилей ради него затеяла, пора, мол, дочери определяться, к тридцати катит. Я его раньше не видел, но сегодня он себя объявил: антинаш, тут и говорить нечего. Зная Веру, голову наотрез: не её романа, душа у неё свободна, от тебя будет много зависеть. Я, конечно, с Катериной агентурную работу проведу. В общем, диспозиция ясна. Ты уж извини старика, но с учётом литража белокапельной выпивки могу себе позволить панибратство. Тем более, ментально я застрял в прошлом веке.

И троекратно облобызал Виктора.

Спускаясь на лифте, Донцов позвонил Ряжской:

– Жду в машине.

Они втроём затолкались на заднее сиденье «мерседеса», и взбудораженная Нина заверещала:

– Победа нокаутом! Я ж видела, когда ты говорил, она с тебя глаз не сводила. А я? Всё делала, как ты наставлял?

– Чётко сработала, до деталей. Но теперь самое сложное предстоит.

– Да чего сложного-то? У него что – пять тузов в колоде? Я с Катериной поработаю, и хоть сватов засылай. Отошьём мы этого Подлевского, ты его дураком выставил, он на запятках оказался.

Дмитрий с сомнением покачал головой.

– После застолья у тебя лёгкость мыслей необыкновенная. Вопрос не в том, чтоб его отшить. Я глядел внимательно, у Веры к нему интереса нет. Но это же Подлевский! Токсичная фамилия. Даже Катерина её впервые слышит, откуда ей знать, что отец этого ухажёра вынудил Серёгу из окна выкинуться?

– Не знает и знать не будет. Ты, что ль, скажешь? – продолжала хорохориться Нина.

Но Донцова опасения Шубина резанули. Интуитивно он осознал, что жуткая опасность может угрожать Вере. Каким образом? – об этом он в сей миг не думал. Радость сегодняшней встречи испарилась, он строго сказал Ряжской:

– Нина, тут не до веселья. Дмитрий в корень глядит. Ещё неизвестно, как с этим Подлевским повернётся, он на всё способен.

Давай так: прежняя договорённость в силе, ничего без согласования не предпринимать. На Катерину не дави. Полюбопытствуй, конечно, о Верином настроении – тут тебя не учить. Но вот что: если Вера в нём разочаровалась, насоветуй Катерине, чтобы резко не рвала. Не могу избавиться от мысли, что всё непросто пойдёт. Про меня пару слов кинь, но не педалируй. Время нам требуется – поглядеть, что, как да куда покатится.

Ряжская вмиг протрезвела:

– Поняла-поняла, мне повторюшки в натугу. Подлевский он и есть Подлевский. «Чёрный квадрат» – что так, что вверх ногами. Яблоко от яблони… Вдобавок, мы не знаем, что ему известно, – сделала ударение на слове «что», подразумевая давнюю трагическую историю с квартирой Богодуховых. – Знает ли о том окаянстве?

Аркадий, задержавшись за столом, пока не ушли все гости, попросил у Веры ещё чаю и ждал, когда женщины унесут на кухню грязную посуду. Когда остались втроём, обратился к Катерине:

– Очень рад, Екатерина Дмитриевна, знакомству с вами.

– Маму зовут Катерина, по паспорту, – поправила Вера.

– Красивое имя, необычное. Я думал, просто сокращение… Кстати, Вера, а как «Барышников»? Идём? Что бы кто ни говорил, а Серебрянников ныне назначен культовой фигурой. Как у Евтушенко: «Пришли иные времена, взошли иные имена».

Предварительное намерение именно сегодня намекнуть Аркадию о разрыве по ходу застолья сложилось у Веры в твёрдое решение, которое теперь было связано не только с их нестыковками, но опиралось на какое-то другое неясное чувство, к Аркадию отношения не имевшее, но мешавшее общению с ним. Зная себя, Вера понимала: ей предстоит бессонная ночь с обдумыванием и осмыслением того, что случилось сегодня. И в этих ночных мыслях для Аркадия с его лайфхаками, как в Инете называют житейские хитрости, не найдётся места. От слова совсем. Она готова была прямо сейчас дать ему понять, что между ними всё кончено. Она продумывала подходящую фразу во время застольных дебатов, потому и попросила его немного задержаться. Но что-то непонятное и внезапное, не из глубин характера, – а словно откуда-то свыше! – вдруг остановило её. Сознание слишком быстро превращало этого случайного Донцова в необходимость. Мысли путались. В голове некстати мелькнула давняя, со студенческих лет сбивавшая с толку загадка: «Почему Брехт считал Дон Кихота и Швейка духовными родственниками?» И неожиданно для себя ответила:

– Конечно, идём! Это же очень интересно.

Глава 12

В Вильнюс Дмитрий Соснин прилетел вечерним рейсом. На такси добрался до отеля «Амбертон», где заказал номер, наскоро перекусил в ресторане и завалился спать. Устал.

Намереваясь перебраться в Литву, он изучил Вильнюс по интернет-картам, но не определился, где снять квартиру, – в центре, на арене главных публичных событий, или в квартале Ужупис, мекке местной богемы, маленьком Парижике. Выбор рассчитывал сделать на месте. Но – завтра. Сейчас – спать!

Усталость не связана с суетой уходящего дня – она копилась исподволь. Уже давно его мучила бессонница, неотступно думал о переезде, перебирая варианты. И только здесь, в четырёхзвёздном «Амбертоне», отключился от терзавших его дум, погрузившись в обвальный сон.

Проснулся Соснин бодрым, готовым к бурной деятельности по обустройству на новом месте жительства. Выглянув из окна и оценив достоинства Старого города, понял, что Ужупис, по-русски просто Заречье, – прекрасен для отдыха, однако селиться ему следует здесь, близ башни Гедемина. Киевский Крещатик многому научил.

Киев ему рекомендовали незадолго до Майдана, и он видел, в том числе из окна съёмной квартиры на Крещатике, как украинская заметня полыхнула кровью, смертями и сменой власти. Со временем прижился, обзавёлся множеством связей, вошёл в курс текущих дел, готовя политические обзоры, и по старой памяти начал фэйсбучить. Но после первого серьёзного блога из Москвы позвонил Тэд Кронфильд и пробросом, как бы между прочим, сказал:

– Кстати, у меня впечатление, что в Киеве тебе уже нечего делать.

Соснин понял намёк, ибо давно привык к такой форме указаний. Вдобавок это «кстати»… Самое важное они почему-то говорят именно кстати, видимо, так их учат, считая, что такой оборот речи скрывает подспудную суть разговора. С того момента Дмитрий стал размышлять о переезде. Разумеется, лучше бы вернуться домой, в московскую квартирку с окном на небольшой обновлённый парк. Но Тэд не упомянул о Москве. Да и что Соснину делать в столице? Речь шла только об отъезде из Киева. В итоге Дмитрий смотался в Престольную и, как не раз бывало, откушал с Тэдом в итальянском кафе на Старом Арбате.

Он долго рассказывал о постмайданных событиях, разбавлял речь шутками о киевской колбасе развратных размеров и кренделях с похоронный венок. Но Тэд слушал лениво. Он держался классической тактики: вести переговоры так, словно вы слегка выпили и никуда не спешите. В какой-то момент Соснин скомандовал себе: «Брейк! Надо переключать канал».

Этот долговязый сухопарый американец-экспат обладал странной особенностью: он вслушивался только в то, что касалось его в данный момент, и пропускал мимо ушей всё, что не относилось к текущим делам. И когда Дмитрий умолк, Кронфельд сказал кратко:

– В Киеве тебе делать нечего. А начнёшь активничать по журналистской линии, существует опасность… Как у вас говорят? Да, опасность спалиться, кажется, так. Привлечёшь внимание майданными настроениями.

Соснин густо покраснел, поняв намёк Тэда, но оценил его деликатность: Кронфельд не напомнил об ошибке давних дней.

Через паузу ответил:

– Да-а, в Киеве нельзя в стороне от событий. Я подумываю временно перебраться в Прибалтику.

Это было ходатайство, просьба о разрешении, и Тэд, потягивавший капучино, кивнул головой.

Дмитрий выбрал Вильнюс.

Утром, не щадя отельных запасов шведского стола, он позавтракал, превзойдя легендарный аппетит принца Уэльского, затем по знакомой партитуре подошёл к ресепшен, положил на стойку пять евро. Обратился к портье:

– Хочу снять квартирку. Гаупт – в центре, на проспекте Гедеминаса.

Портье, постного вида, средних лет, сухощавый, с козлиной бородкой и до отлива выбеленной перекисью гладкой причёской, оценил немецкое «гаупт» и передвинул рекламный буклет, накрыв купюру. Спросил:

– На какой срок?

– На полгода, а там видно будет.

Брови у портье многозначительно приподнялись, и он на тугом русском, с акцентом сказал:

– Если подойдёте через полчаса, думаю, дам вам помощь.

И верно, через полчаса после приятного секса с портье, получив адрес квартиры, Соснин уже стоял перед добротной дверью с накладными украшениями под орех, на втором этаже старого дома. Хозяйка показала квартиру – похоже, часть большого помещения на весь этаж, – и Соснину понравилось. Привлекла и старая канапешка с высоким изголовьем, обитая красным бархатом, – напротив телевизора. Ему захотелось немедля лечь на неё. И когда через час он вселился сюда, то сразу скинул обувь и с наслаждением растянулся на канапе.

Мысли окончательно успокоились, обращаясь к себе, произнёс:

– Вот я и залёг на дно. Неплохое местечко для паузы. Комфортабельное дно.

Перебравшись из майданного мочилова в прибалтийский мирняк, он подумал о «спящих» террористах, которых страшится Европа. Где-то вот так же залегли на дно люди, ждущие приказа взрывать. Но они вечно боятся разоблачений, их ищут. А Соснину опасаться нечего – он просто ушёл в тень. И мысль о том, что его берегут, не позволяя «спалиться» в Киеве, тешила самолюбие, напоминая о сопричастности к грядущим событиям мирового масштаба.

Окрылённый мечтаниями, он не сомневался, что жизнь сделана. Эту формулу Дмитрий услышал от первого начальника Вадима Горохова, секретаря городской газеты, который взял Дмитрия в штат. Громыхала перестройка, местные газетчики, перетряхнув свои духовные активы, не чтя отцов и не щадя дедов, переходя грань приличия, с ржачным стёбом, даже с глумом по делу и без дела громили неприкасаемую прежде партийную власть. В далёкий сибирский город начали звонить из Европы, из-за океана, подбадривая смелых журналистов. Вадим, хорошо владевший английским, весело потирал руки:

– Заметили, заметили! Говорят: маленькая газетёнка, да удаленькая. Димка, ещё чуть-чуть – и жизнь сделана!

С тех пор прошло немало бурных лет. Торопыга Горохов после крушения коммунизма принялся неумеренно пользоваться благами новой жизни, в разгар сибирской зимы укатил в Арабские Эмираты, но из-за крутого климатического перепада его хватил инфаркт – прямо в море, и он утонул. Соснин искренне считал: на его долю выпало то, что предназначалось Вадиму. Но ничего не поделаешь – судьба!

Соснину жаловаться на судьбу не приходилось. Он родился в секретном городе Томск-7 с нестандартным атомным реактором для оборонных нужд, готовился к инженерной карьере. Но взошла заря перестройки, и Дмитрий учуял запах перемен: как в остановленном реакторе, у власти началась остывающая фаза, на местном сленге – осенний режим. Стало ясно: он не вправе запираться в закрытом городе с грифом носителя гостайны.

В семье разыгралась драма. Но сын был непреклонен, поступив на журфак. Он не чувствовал в себе мощных творческих сил, однако жизнь свела его с молодым журналистом Вадимом Гороховым, который тоже не славился талантом, а делал карьеру как организатор газетного дела – готовил вёрстку. Вплоть до своей нелепой гибели он опекал Дмитрия.

После трагедии ответсекретарём назначили вчерашнего студента Соснина. По его инициативе редакция приняла участите в конкурсе оформления печатных изданий, который затеяла какая-то американская фирма. Из-за океана названивали всё чаще, и переговоры вёл Соснин, срочно подтянувший английский частными уроками. В те времена электронная почта ещё не вошла в моду, а между Массачусетом и Томском разница почти двенадцать часов. Дмитрию в ожидании звонка приходилось являться в редакцию задолго до начала рабочего дня. Зато он был в одиночестве и мог болтать на отвлечённые темы – о настроениях людей, их отношении к власти.

Телефонные знакомства быстро упрочились. В них начал угадываться лёгкий ман. И однажды Соснину сообщили суперскую новость: их газетка – призёр медийного американского конкурса.

Призовую грамоту прислали в роскошном цветастом конверте, с вручением главному редактору. Авторитет Соснина, усилиями которого удалось придать газете современный вид, вырос до небес. Но то были сущие пустяки в сравнении с новым потрясающим известием.

Неким ранним утром – Соснин продолжал приходить в редакцию затемно, интуитивно чувствуя, что новые американские друзья его не забудут, – ему позвонили и сказали:

– В Чикаго открывается вакансия на обучение специалиста по газетному делу. – В душе Соснина прыгнул зайчик. – Если есть желание, могли бы похлопотать о тебе.

Выслушав горячие благодарности, на том конце провода спросили:

– Кто формальный учредитель газеты?

Соснин поспешно крикнул:

– Газета официально стала независимой!

– Тогда всё о’кей. Через неделю вышлем анкеты.

Соснин был на седьмом небе от счастья – абитура в Америке! Эта мысль сверлила мозг, он не ходил, а летал по улицам. Однако ничего не сказал коллегам – сглазят, свинью подсунут. И когда пришёл пакет с документами, равнодушно объяснил редактору:

– Наверное, это обобщённые данные по конкурсу.

Он отослал заполненные анкеты, сделав приписку, чтобы впредь корреспонденция на его имя шла на дом, указав, разумеется, адрес съёмной квартиры, а не Томск-7. Если в секретный город поступит почта из США, спецслужбы поднимут скандал.