Ленты поездов

– Егор?…

Но он молчал – всё-таки спит. Я громко выдохнула накопившийся в лёгких воздух, на секунду закрыв глаза, и вспомнила весь сегодняшний вечер, успевая уловить каждую его секунду. Сердце наслаждалось этими воспоминаниями: они лечили его, они, как пластырь, останавливали ту боль, которая из него вытекала. Он здесь, со мной, но он не мой…

– Да? Ник…

Мы словно боялись кого-то разбудить, если сила наших голосов будет нормирована в силу привычных шестидесяти децибел. Сверкнувшие в темноте голубые глаза Егора чётко отразились в моих. Он не спал… Всё его внимание было заострено на мне: он не жаждал моего молчания, он ждал моих слов.

– Обними меня… Мне страшно, – как маленький ребёнок, произнесла я и зажмурилась от сверкнувшей за окном молнии и раскатившегося в небе грома, но спустя секунду почувствовала, как вторая половина кровати прогнулась под весом Егора, и его рука аккуратнейшим образом коснулась моего плеча. Я услышала, почувствовала рядом его горячее дыхание, и мне стало спокойнее.

Я открыла глаза и столкнулась с его лицом: Егор смотрел на меня и улыбался не столько уголками губ, сколько глазами. Он был счастлив. И мне захотелось поцеловать его. Прикоснуться своими губами к лучистому, яркому солнцу в этой непогоде. Я расплывалась своим испуганным, нерешительным взглядом по его чертам и чувствовала себя загнанной в угол: у меня был только один выход из собственных эмоций, но я не могла решиться на него… Между нами было всего несколько сантиметров, но для Егора это могли быть километры. Поэтому в каждый момент, когда я думала о его губах, я мучилась этим желанием, но сразу же останавливала себя и закрывала глаза. Закрывала глаза не только на Егора, но и на свои желания, как и всегда делала рядом с ним…

Я бы долго могла отчаянно пытаться перекрасить свою реальность, если бы не большая ладонь, накрывшая мою щёку, в тот же миг покрывшуюся румянцем. Наши глаза – единственные, кто способен говорить так много. И в них, и между ними витало такое напряжение, что оно возрастало в нас самих в геометрической прогрессии и наконец достигло своей вершины – и мы с неё сорвались друг к другу. И мы сорвались с неё в…

Поцелуй, пропитанный холодом ночи, но теплотой двух людей.

– Прости, что заставил тебя ждать, – тихо прошептал Егор, прожигая меня своим искренним взглядом. Он лёгким движением одной руки взъерошил мои волосы, отчего некоторые локоны упали на моё лицо, оставил ещё один поцелуй на кончике моего носа и крепко обнял меня. И я уснула в объятиях Егора. И я уснула, чувствуя тепло и защищённость. Это состояние отразилось и в картинах моего сна: действия его я совершенно не помню, но ощущения после пробуждения были головокружительными – правда! Я лежала в кровати, но чувствовала, как у меня кружится голова, чувствовала, как бардовый румянец вновь заливает щёки, чувствовала, как сияют мои глаза. Но через пару этих очаровательных мгновений я почувствовала, что меня обнимает только холод. Рукой я проскользила по половине кровати, где ещё несколько часов назад лежал Егор и пытливо смотрел на меня, где родились его потаённые желания – но там было пусто… Почти пусто: на его месте лежала небольшая записка со словами: «Прости, родная. Срочно пришлось убежать». Более опустошённой я себя никогда не чувствовала: Егор словно сбросил меня с тех самых качелей, в верхней точке которых я застряла в тот момент, когда мы, отвернувшись друг от друга, пытались заснуть, когда можно (или всё-таки не нужно) было решить всё повисшее напряжение между нами.

А в настоящей реальности мы всё танцевали, пока я вспоминала и пока объятия наших ладоней не порвались. Прошло всего минуты полторы, но мне показалось, будто прошла целая вечность. Этот танец был для меня испытанием, насилием, но это моя вина: я вновь позволила воспользоваться моей уязвлённостью. Я погрузилась в тёплое прошлое и совсем забыла о своём комфорте в настоящем.

В тот сентябрьский вечер произошёл второй сбой, сбой, когда мы признали друг в друге чувства, которых признавать никогда не стоило. Сейчас я думаю лишь о том, что было бы лучше, если бы моё сердце истекло любовью к нему, перемешанной с разочарованием, чем пережило всю эту историю.

Но я смотрю в голубые глаза Егора, которые удивительным образом кричат о своей честности и чистоте, которыми на самом деле не обладают, и сразу же понимаю, почему ему верила…

В тот миг, когда мы поцеловались, мы негласно сказали друг другу о том, что влюблены, но бóльшего всё-таки не произносили. В тот момент, когда наши чувства переступили порог сдержанности, мы должны были стать парой. Должны, но не стали. Не стали для Егора. Но самое отвратительное – он никогда не давал мне ни единого повода, чтобы об этом задуматься. И я всё это время жила в иллюзии.

Теперь мы встречались намного чаще – каждый вечер, а не только по возможности. Мы гуляли. Целовались. Разговаривали. Для меня это было новым дыханием, а для него – обычным. Я бежала к нему навстречу и каждый раз боялась опоздать хоть на одну минуту, а он уже тогда не ценил меня: часто опаздывал (порой и по самым глупым причинам), иногда отменял встречи за полчаса. А я всякий раз чувствовала, как сердце сжимается от боли, но отчаянно искала причины поверить Егору, простить его – и всякий раз находила. Я из встречи в встречу дарила ему шансы, когда на самом деле их нужно было только забирать. Его голубые глаза делали слепой меня. И я даже и не заметила, что так однажды уже было… Было между мной и Питером.

А ведь душа Егора была для меня точь-в-точь, как душа этого города: она очень долго манила меня, но, когда я стала узнавать её ближе, она начала меня разочаровывать. Как Питер, который я любила, на самом деле толком не зная.

Любила, когда не могла вживую прикоснуться к его домам, когда представляла их, впрочем, совсем по-другому. Любила, когда видела очаровательные фотографии, сделанные петербуржцами, но не могла эти же пейзажи наблюдать сама. Любила, когда его ритм совпадал с ритмом моего сердца, хоть и не был настоящим, а был лишь выдумкой моей фантазии.

А потом, когда собственными ногами прошлась по незнакомым улочкам, когда полными лёгкими вдохнула его воздух, когда услышала его ритм, когда прикоснулась к его рельефам, я не смогла его полюбить беспрекословно. Он не был таким, как в моих мечтах. И на самом деле никогда даже не был похож на картинки из моей головы… Но каждую ночь, засыпая, я отчаянно думала о том, что утром дам ему новый шанс, который он не упустит по своей глупости. Но он никогда и не хотел воспользоваться им, а глупой на самом деле была я…

Эта история повторилась, только главным героем в ней был Егор: я знакомилась с ним каждую встречу, узнавала, хотела научиться читать, как книгу, или разбираться в нём, не прибегая к помощи карт и навигатора, и так же, как и Питеру, я из раза в раз давала ему шанс. Но это было так глупо… Глупо, что я держалась за возможность, думая, что изучила не всего его, что упускаю из виду что-то очаровательное, что я смогу пройти по тропинкам его души и найти в ней ту красоту, которую заворожила бы меня. Но не нужно было искать то, чего на самом деле никогда не было, и уж тем более не нужно было выдумывать красоту и прикрывать ею его безобразие. Нужно было давно отпустить любые возможности, а вместе с ними – всего Егора.

И несмотря на то, что подобное желание, которое нервно стучалось ко мне в сердце и которому я не открывала, возникало во мне тысячи раз, я оставалась. Оставалась, не понимая, что любовь Егора как волны в Финском заливе: она вроде бы есть, но до меня никогда не доплывает. Просто потому, что я нахожусь не в том месте: мне нужно было находиться не с ним, чтобы его любовь волнами ласкала мои ноги… Я не понимала этого и продолжала жить с его отношением ко мне. И плюс ко всему: начала жить с ним, жить в одной квартире. Прошло около полугода, как мы могли именовать себя парой, и я со счастливой улыбкой появилась перед дверью его квартиры с чемоданом и сумкой, перекинутой через плечо. Моё сердце бешено стучало и, наверное, не могло поверить в то, что я добровольно совершаю такую глупость. Я слушала его стук, но не слышала в нём предупреждений. Я чувствовала лишь предвкушение, дурманящее моё сознание… И потому вновь упала в объятия Егора.

Только-только я воодушевлённо переступила порог его квартиры, как мне сразу же захотелось покинуть её: табачный дым был повсюду. В темноте я прошла к комнате, в которой сразу же исчез Егор, как только обнял меня, и ничего не увидела, кроме мерцающей сигареты и всё того же дыма, выходящего из его рта в открытое нараспашку окно. Мне стало дурно от этого мерзкого, тошнотворного запаха, и я вмиг убежала в соседнюю комнату, как оказалось, в кухню, где смогла порывисто откашляться. Я знала, что это первое впечатление в квартире Егора может быть ошибочным, но совершенно не знала, что через время оно всё-таки окажется правдивым…

Помню, как однажды утром я открыла глаза и почувствовала себя счастливой от того, что влюблена… Влюблена в теплоту этой комнаты. Влюблена в аромат парфюма, стелющийся по полу. Влюблена в погоду за окном. И влюблена в идеальный образ Егора, который, как программу, написал в моей голове он сам своим нежным, заботливым отношением при первой встрече, при нашем знакомстве. То июльское утро было для меня необыкновенным… Жаль, что истинное счастье не длится долго. А наше никогда не было настоящими, потому закончилось ещё быстрее…

Тогда даже холодный сильный ветер мог разрушить всё очарование, но это не единственное, что сломало меня в вечер того июльского дня, когда мы вместе с Егором посетили день рождения его друга.

Мы медленно, не торопясь, заходили в клуб, чтобы продлить ощущения нашего красивого и, как оказалось, эффектного появления: дресс-код вечеринки – чёрный, а мы с Егором – единственные, кто пришёл в белом. Мы шли, держась за руки, внутрь клуба, словно по красной ковровой дорожке, усыпанной удивлёнными и очарованными взглядами людей. Биты музыки, клубы́ дыма, пристальные взгляды – это всё, что я не смогла бы вынести, если бы не рука Егора, держащая мою: она придавала мне уверенности и сил, чтобы поверить в то, что с ним я никогда не упаду, что благодаря ему я буду сильной. Какая же я наивная. И глупая…

Через пять минут, как наше появление оставило огромный след в праздновании дня рождения, к нам подошёл неизвестный мне молодой человек: мы с Егором танцевали на периферии зала, как вдруг на его плечо упала мужская рука. В темноте клуба я совсем не смогла разглядеть этого человека, а потому даже почти и не запомнила его. Единственное, что отчётливо сохранилось в моей памяти – это его неуклюжая, грубая в движениях рука, к тому же, ещё и неприятно холодная…

– Я Слава, – парень придвинулся ко мне, протянул руку в знак приветствия, в которую я мгновенно вложила свою, и, перекрикивая музыку, назвал своё имя. Я, расплываясь в улыбке от нового знакомства, уже начала набирать в лёгкие воздух, чтобы сказать своё в ответ, как вдруг…

– А это Ника, моя знакомая, – проговорил Егор, улыбнувшись, и мгновенно повернулся на меня, ещё ничего не понимающую.

Мы смотрели друг на друга несколько секунд, но казалось, что прошло не меньше пяти минут. Мы стояли и молча понимали, что застряли словно на разных сторонах разведённого питерского моста. Я смотрела на Егора, освещённого синими бликами диско-шара, а он смотрел на меня, освещённую лишь его взглядом, – и между нами наконец рассыпалось недопонимание, как когда-то между мной и Питером. В тот момент я поняла (в отличие от него: он это знал всегда), что для нас больше никогда не сведут этот мост, что он вот так и останется разведённым, как и мы с Егором по двум сторонам от него. И сразу стало понятно, что этот день – начало нашего конца.

Моё сердце замолкает… Оно проваливается в огромную бездну, в которой только пугающая тишина и единственные слова: «Это моя знакомая». Я больше ничего не могу слушать… Весь клуб вокруг меня плывёт: новый знакомый и Егор, танцующие в глубине люди, софитные блики. Даже музыка растворяется в моём сознании. И я окончательно теряюсь в этом разочаровании… И мне хочется просто-напросто сбежать от него.

– Приятно было познакомиться. Надеюсь, ещё поболтаем, – произнёс молодой человек и исчез, а я, остолбенелая, смотрела на Егора, который тоже начал пропадать в толпе других людей. А я стояла, как вкопанная, несколько минут и прожигала его фигуру глазами, желая лишь одного – отмыться от этой грязи…

Я спряталась в туалете, где сквозняк остужал не только моё тело, но и мои мысли: все они улетали далеко, кроме одной-единственной, от которой мне было никак не избавится. Я подняла взгляд на мутное зеркало, мои руки охватили с силой края раковины, а глаза впились в лицо: что со мной не так… Что не так со мной, что я являюсь для Егора просто знакомой? Взгляд бегал вниз-вверх, искал снаружи ответ на этот вопрос, ведь внутри меня его не было… Но я не понимала, за что мне необходимо цепляться: за внешность, за душу или за всё вместе? Это непонимание злило меня, но немного расслабляло. И я поняла, что не хочу находиться здесь: мне противно от этого общества. Обеими руками я умыла лицо, черпая воду из крана в сомкнутые ладони. Словно мрачные облака отступают с небес, мои чувства немного прояснились: мне стыдно, обидно и больно. Стыдно и обидно, что я доверилась. И больно от того, что моё сердце разбили. Губы распахнулись и нервно пытались схватиться за глотки остуженного воздуха, будто они сейчас вот-вот закончатся. И я вновь поднимала взгляд на мутное зеркало, в котором отражалась моя затуманенная душа. Душа убитой чувствами девчонки, которая хотела бы найти любую возможность сбежать с этой вечеринки в плане пожарной эвакуации… «Но зачем заморачиваться? – подумала я, – Я ведь могу просто уйти так же, как мы с Егором и пришли». Именно так я и поступила. И ушла, не прощаясь. Ведь мне было не с кем прощаться…

В тот вечер произошёл третий сбой: наши отношения начали рассыпаться на осколки и падать к нашим ногам. Они окружали нас со всех сторон, но продолжали падать и падать… Их края заманчиво блестели, но мы смотрели на них, друг на друга и не могли сделать ни одного шага, чтобы ступить на эти стёкла, исполосить ноги в кровь и дать, наконец, закончиться всем этим страданиям, которые всё-таки мучают нас обоих, пока мы вместе…

Я чувствовала всё своё тело: оно было тяжёлым, а я – обессиленной. Я лежала на полу в нашей квартире, в ванной комнате, и ощущала, как сердце гремит в грудной клетке, как бьётся об её прутья-рёбра, при этом я не могла даже приподнять руку, чтобы вытереть слёзы… Я была сломана. Я была разбита. Я была ни на что не способна…

Одна слеза – по квартире, более чем молчаливой и менее чем говорящей, разнёсся душераздирающий крик.

Вторая слеза – я закрыла рот рукой, чтобы меня никто не слышал, чтобы я не слышала саму себя. …

Другая слеза – лёгкие сильно сжались, сердце закололо, и сдавленный стон прорвался в тишину.

Мне было неприятно. Мне было больно. Мне было не-вы-но-си-мо…

И я закричала так громко, на что хватило сил, на что хватило моего голоса…

Мне будто вспороли грудную клетку и без наркоза пронзили чем-то острым сердце, даже не вытаскивая его наружу, даже не предупреждая о том, что хотят и могут сделать мне больно. Мне так просто сде-ла-ли… И в этих действиях не видели ни одной возможности ранить, хотя их были тысячи и все они кричали, срывая горло. Как срывала тогда я… Чтобы мне стало легче, чтобы моё сердце отпустили эти оковы боли… Пока входная дверь не хлопнула, пока в квартиру не вернулся Егор…

Я тихо просидела в ванной ещё около получаса, чтобы не столкнуться с его взглядом, которому я могла снова поверить, и вышла в спальню, только когда всё внутри меня казалось опустошённым. Я без малейшего шума пробралась в комнату и легла на свою половину кровати. Я вслушивалась в эту ночь и слышала, как в комнате стучит сердце Егора, как он дышит, как громко он молчит… И мне было страшно, что в го голове нет ни одной мысли, когда в моей они роились, как пчёлы, и противно, мерзко жужжали. Потравить бы их… Да жаль, они ничего не боятся. Я глубоко выдохнула и попыталась смириться с этим пчелиным базаром в моей голове, закрыв глаза. И спустя часа три я смогла наконец уснуть.

На следующее утро я собрала абсолютно все свои вещи. Но так и не съехала… Мне всё не хватало смелости, но зато через край было попыток оправдать Егора. Но в тот августовский день я узнала о том, что на той вечеринке, посвящённой дню рождения его друга, он был с другой: танцевал с ней, обнимал, целовал её. И ему не было стыдно за это, он ни о чём не жалел. Он радовался жизни, он был счастлив в тот момент, когда причинил мне боль, и после. И с этим разочарованием я уже просто не могла справиться: моё сердце лопнуло, и всё из него вытекло наружу… Я понимала, что могла бы любить его вечно, будь он другим человеком, тем, с которым мы познакомились, но настоящий ОН слишком жалок для этого высокого чувства. И мне становилось его окончательно жаль. Но более жаль мне было саму себя…

Каждую ночь слёзы огромными ручьями жгли мою кожу, но наутро я вставала и надевала маску. Ту маску, которая постепенно вросла в моё лицо. И я жила с ней, не замечая, что на самом деле меня с ней нет. Также и в отношениях с Егором: меня настоящей с ним не было уже давно. И вот в тот день я собралась с мыслями и ушла.

Этот месяц был самым лучшим в моей жизни за два этих года. Но вопрос наших отношений так и оставался подвешенным в воздухе, ведь точно так же, как мы начали встречаться, мы расстались – не-по-нят-но: мы не сказали друг другу ни слова об этом, поэтому оставались по-прежнему вместе ещё около месяца. Мы формально оставались парой, хоть мы и не встречались, хоть мы и не звонили друг другу – лишь изредка (раз пять за этот месяц) списывались и обменивались самыми обычными, клишированными фразами.

Но однажды, в середине сентября, раздался звонок, и на том конце Егор произнёс единственные слова:

– Я уезжаю.

И вот мы здесь. В последний раз вместе.

Я держу его обмякшие, будто безжизненные, ладони в своих руках и не чувствую его ответа: его прикосновения ко мне настолько лёгкие, что кажутся ничтожными. Я смотрю в его голубые глаза – да, красивые, но совершенно пустые, – и также пусто внутри меня. Этот человек причинил мне столько боли, столько равнодушия, что у меня к нему осталась лишь многословная тишина.

– Я буду тебе писать, – слабо улыбнувшись, сказал Егор, но я не верю его словам, ведь я уже всё вижу в его глазах: он врёт; как и всегда, умело говорит неправду, думая, что так оберегает моё сердце от им же выпущенных ножей. Ведь ему лучше соврать, чем признаться в том, что он никогда меня не любил, что его любовь представляла собой лишь игру. И может быть, в благодарность за это, за этот прекрасный раунд, он обнял меня, обхватив руками мои плечи. В этом не было необходимости ни для него, ни для меня: я для него была когда-то игрушкой, которой легко управлять, он для меня сейчас – пустым местом. Но он поддался, наверное, единственно честному порыву и впервые стал таким откровенным, впервые он сделал то, что лежало на душе. И я, не желая уподобляться его жестокости, приобнимаю его в ответ и осторожно поглаживаю по спине.

Я вдруг в эту секунду вспомнила наш последний вечер с Питером: дождь собирался весь день, но с невероятной силой хлынул лишь тогда, когда я измученная и вымученная, выбралась в городской парк. Я промокла до нитки, но некогда близкому городу было на меня всё равно – и это разбивало мне сердце на миллион таких же дождинок, как и те, что стекали по моему лицу. И сейчас всё так же: мои руки мёрзли под дождём его сердца. И я поняла: это наша последняя встреча.

– Егор, никогда никому не давай обещаний, – я поднимаю на него свои детские, наивные глаза, полные мольбы, и через пару секунд настойчиво добавляю: – Пожалуйста.

– Это моё последнее обещание. Тебе.

И мы оба знали, что это обещание, которое Егор снова нарушит, ведь он их для этого и даёт – даёт, чтобы разбивать сердца тех, кто в них верит.

Мы смотрим друг другу в глаза, чтобы окончательно убедиться в моём равнодушии. Но я сейчас убеждаюсь не только в этом… Ещё я понимаю, что душа Егора живописна (наверное, как и любая другая), но я никогда не хотела бы её написать на холсте и показывать людям в галереях или на улицах, как это делают в Питере. Он этого не достоин… Я в момент ощутила беспросветную пустоту к этому человеку и отпустила его ладони. И Егор ушёл в вагон поезда, отправляющегося в его новую жизнь к новым людям, но и там он не спрятал от меня своего взгляда, и мы продолжали смотреть друг на друга через огромное окно. Это были наши последние секунды…

Поезд медленно тронулся, неразборчиво что-то пыхтя себе под нос. И именно в этих звуках формируется моя реальность. Сначала я совсем не отрываю взгляда от четвёртого вагона и пытаюсь нагнать его шагом неторопливым, потому что и сам поезд ещё не набрал скорость. Потом делаю несколько шагов, чтобы только не упускать из виду взгляд Егора. Но он равнодушно отвернулся, и я окончательно поняла, что этот человек не достоин моих чувств, а уж тем более не достоин моих шагов к нему навстречу. Остановилась и поняла, что не стоит запрыгивать в поезд, в котором меня не ждут и даже не скрывают этих необманных чувств. Никогда. Я выдохнула так сильно, что почувствовала, как диафрагма прирастает к лёгким. Я выдохнула так сильно, потому что не чувствовала боли от того, что человек, который так много значил для меня, уехал на этом поезде далеко-далеко. Я выдохнула так сильно, потому что почувствовала свободу, что из моей жизни ушёл человек, который на самом деле не должен был значить ни-че-го. Я выдохнула и зашагала прочь. Мне, конечно, было грустно, но мне не было больно, ведь давно нужно было уйти с этого дурацкого перрона и не мучить себя его ложью и притворством.

Я шагаю вперёд и не оборачиваюсь: не хочу даже смотреть на то, что было раньше, на то, что ко мне теперь не имеет никакого отношения.

Мои руки покоились в карманах любимого пальто – там же пряталось и моё сердце. Пряталось подальше от колючего шарфа, болтающегося грузом на моей шее. Я одним резким движением сдёрнула его и избавилась, как только увидела первый мусорный бак. И мне стало ещё легче дышать…

Я медленно шагаю по перрону и очарованно оглядываюсь по сторонам. Вместе с Егором уехала какая-то частичка, которая не позволяла дышать всему организму. Она была маленькой, но одновременно такой огромной, что мои плечи клонились к низу под её грузом. А сейчас она исчезла, и я могу спокойно, полной грудью, дышать. Я будто бы даже впервые попала в этот мир – и он так интересен мне, и он так очарователен для меня. И он не разбивает мне сердце, ведь это обычно делают люди.

Я оглядываю улыбающимся взглядом поезд, стоящий на соседнем перроне. Он совсем скоро тронется. И в окне одного из его вагонов я замечаю знакомые черты: на миниатюрном лице круглой формы – две миндальки вместо глаз, окрашенные в насыщенно-коричневый цвет и украшенные ресничным веером; две тонкие полосы губ, всегда при улыбке расплывающиеся широко в стороны, как река; маленький носик с такими маленькими мясистыми крыльями и кончиком; коричневые волосы, ниспадающие на плечи и грудь. Этого человека я когда-то называла родным, сейчас я едва осмелюсь назвать его и знакомым. Нет, мы не ссорились, не причиняли друг другу боль – мы просто и мирно расстались, когда общение совсем сошло на нет: время развело дороги наших интересов, а затем – и нас самих. Она никогда не уезжала из города, но Она покинула мою жизнь пару лет назад на точно таком же поезде. И мне не грустно, нет. Спустя время Её место занял другой человек – не менее хороший, не менее добрый, чем Она. Но просто более нужный мне в тот момент и сейчас.

Я вдруг увидела силуэт, похожий на этого человека, в толпе бредущих на вокзал людей. И в моём сознании, застеленном белым полотном, возник Её портрет, внедрённый в золотого цвета рамку: маленькие губки с острыми углами дуги, так называемой арки Купидона, которые настоятельно требовали, чтобы их целовали и целовали с чувством; серо-голубые глаза, у зрачков-скал похожие на волны в глубине моря, о которые сами они разбиваются, которые разбивают человеческие сердца; брови как крыши домиков, которые в спокойствии созвучны мягкому морю в Её глазах; волосы, распадающиеся дыханием бриза по чертам Её лица. Она море. Море, которым наслаждаешься. Море, с которым комфорт кажется отдыхом. Море, красоту которого, к сожалению, в этой толпе замечают лишь немногие…

В этой же массе людей я замечаю мимолётный, но постоянно останавливающийся на мне взгляд. Молодой человек только-только вышел из поезда со своим маленьким портфелем, в котором спокойно могло бы поместиться моё сердце, и обстреливал мою фигуру своими глазами, пока не остановился, всё так же продолжая пристально наблюдать за мной и очаровывая меня своими приподнятыми от улыбки круглыми щёчками. Я шла невероятно медленно, что этот человек мог бы уже исчезнуть и встретить тысячу других людей, но он дождался, и, когда я поравнялась с ним, он протянул мне свой длинный разноцветный шарф. Я держала его в своих руках и не могла ни улыбнуться толком, ничего ни сказать: я ещё ничего не понимала… Видимо, издалека завидев, что я избавляюсь от своего шарфа, он решил не дать мне замёрзнуть этой осенью и, стянув с шеи свой шарф, протянул его мне… Я подняла взгляд с этого шерстяного комка, лежащего в моих руках, и улыбнулась отдаляющейся от меня фигуре незнакомца и обвязала эту вещицу вокруг шеи. Этот шарф невероятно приятный, он не колючий и совершенно тёплый.