Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Лесной следователь

Даже не успев дойти до начала смотровой тропы, метрах в двухстах, прямо напротив нас, в пойме, мы замечаем медведя!

– О! Смотри – медведь! – говорю я.

Чёрный, взрослый зверь спокойно пасётся посреди обширной прогалины в редкостойном, пойменном ивняке. Высокотравье ещё только проклюнулось из почвы, и пойма стоит голая, как хорошее футбольное поле. Веет едва заметный, благоприятный для нас, ветерок. Медведь, постепенно, тянет в нашу сторону.

– Давай, подождём! – говорит мне Труберг, – Я попробую его сфотографировать!

У него – широкоплёночный «Пентакс». Я, с завистью, посматриваю на это чудо фототехники… Мы устраиваемся там, где стоим – прямо на тропе. Здесь – сухая, прошлогодняя листва. В речную долину от нас сходит пологий, травянистый склон. Лежать на солнцепёке – очень приятно. Я приникаю к своему биноклю…

Пасущийся медведь что-то заподозрил! Бросив кормёжку, он поднял голову и смотрит на нас!

– По-моему, с такого расстояния – он никак не может нас увидеть! – прикидываю я, в голове, – Значит, услышал?! Наши голоса? Да и… мы шуршали листьями, пока ложились!

– Ну, нет! – тут же отвергаю я «шуршащий» вариант, – Услышать шуршание листвой, на таком расстоянии… Нет, это нереально!

Опустив нос к самой земле, зверь замирает! Он стоит неподвижно, как изваяние.

– Я знаю твою обманчивую позу! – прищуриваюсь я, глядя на медведя в бинокль.

На первый взгляд – кажется, что зверь продолжает кормиться. И только, когда присмотришься – поймёшь, что медведь стоит, остекленев. Весь обратившись в слух, он слушает мир вокруг себя…

– Ну, как? Пасётся? – нормальным голосом, вслух интересуется у меня, Труберг.

– Тихо! – цыкаю я на Александра, едва разжимая губы, – Слушает! Нас услышал, наверно.

– Далеко! – не унимается, твердолобый Труберг.

– Вот тебе и «далеко»! – коротко огрызаюсь я.

Я неотрывно смотрю в бинокль. Медведь медленно опускается на брюхо. Он лежит в позе сфинкса, с высоко поднятой головой, на, по-лебединому изогнутой, шее. Слушает…

Затаив дыхание, я смотрю, в бинокль, на его позу – сейчас всё решится!

– Ну! Что он? – опять раздаётся нетерпеливый голос Труберга.

– Ти-хо!.. Нас слушает! – шепчу я, – Может, решил, что мы мимо проходим. Решил переждать!

Однако, сегодня, мы никуда не спешим.

– Мы подождём, тоже, – я не свожу с медведя внимательного взгляда.

В круглом поле бинокля, чёрный медведь, на фоне зелени «футбольного поля» поймы, виден очень контрастно. Медленно тянутся минуты…

Видимо, поняв, что нас не перележать, медведь начинает, едва заметно, шевелиться. В поле моего бинокля, он медленно, почти незаметно, по сантиметру сдвигается вправо, к стволику одиночной, чахлой ивы и… вдруг! На моих глазах, начинает медленно исчезать!

– Словно, под землю уходит! – начинаю тревожиться я, в бинокль.

Вот, скрылись лапы Сфинкса! Вот, исчезло туловище! А, вот – и чёрная холка, скрылась, исчезла тоже! Со всё возрастающим изумлением, я взираю на это «чудо исчезновения», в бинокль…

Потом, опомнившись и усиленно сморгнув, я приникаю к биноклю снова – и вижу перед собой ровную, без единого бугорка, зелёную плоскость «футбольного поля», с единственным стволиком чахлой ивы посередине.

– Где медведь? – недоумевает Труберг.

– Не знаю! – отвечаю я, – Не вижу.

– Он что, убежал?

– Нет! – категорично качаю я головой.

Что вправо, что влево от дерева, под которым растворился медведь – на добрые пару сотен метров простирается ровное, зелёное поле.

– Тогда, где он? – всё пристаёт ко мне Труберг.

– Не знаю! – огрызаюсь я, уже в который раз обшаривая голую пойму, в бинокль.

Подождав ещё минут десять и так ничего и не дождавшись, мы поднимаемся с тропы. Отряхнувшись от листвы, шагаем в пойму…

Вот и злополучная ива.

– Блин! По канаве ушёл! – соображаю я, едва подойдя к дереву.

Мимо ивы, пересекая всё поле поймы, влево пролегает ровная, как стрела, поросшая короткой травкой канава, не более метра глубиной, с очень пологими, сглаженными бортами. Борта канавы так плавно переходят в ровную плоскость поймы, что сбоку, в бинокль, эта неровность совершенно сглаживается!

– Блин! – поражаюсь я, уже другому, – Это, ведь, надо суметь! Так чисто проползти по канаве, чтобы нигде, за всю её длину, не засветиться! Это, надо же, так изголиться!

А в голове уже бьётся ещё более серьёзная мысль: «Ведь, сначала! Это всё – нужно было просчитать! Нужно было увидеть канаву. Нужно было оценить, куда она ведёт и понять, что по ней можно проползти через поле! И, только потом – постараться её проползти, вжимаясь в днище канавы так, чтобы никто не заметил!».

– Хм! А, говорят, что животные не способны думать! – бурчу я, себе под нос, – Что, у них в голове – одни рефлексы…

– Что ты говоришь? – оборачивается ко мне Труберг.

– А? Да! – отмахиваюсь я, – Это, я так! О своём…

Спешить, нам, больше – некуда. Я сажусь на ковёр зелёной травки, рядом с ивой…

– Тьфу! – зло плюю я, себе под ноги, – И нервы, ведь – как железо! Другой бы – в горячке, рванул по пойме, не щадя живота своего! А этот – шаг за шагом, расчётливо, тихо… Вот уж, точно – «сколько медведей – столько характеров»…

Тятинский дом. Сегодня, я буду работать по Тятиной. Я шагаю по морскому песочку, в сторону речки. Обычные пятьсот метров песчаного пляжа нашей бухточки…

Вдоль побережья, над устьем речки, летит орлан! Я поднимаю бинокль… Орлан – однотонный, тёмно-коричневый. Крылья более узкие, чем у орланов-белохвостов. Туловище вытянутое, хвост необычно длинный. Краевые перья хвоста много короче, чем срединные. Этим, орлан похож на белоплечего, но… у его небольшой клюв. Это, вам – не «белоплечинский шнобель»!

– Белоплечий? – прикидываю я, – Молодой… Но, тогда, он должен быть, весь, в пестринах! А этот – чисто коричневый. А клюв?! Он – и у молодого белоплечего, должен быть как у тукана, из мультиков… Неужели, беркут? Скорее всего! Дыхан, один раз, показывал мне, в небе, беркута.

Орёл проходит в небе, над устьем, дальше. Я, заученным, коротким движением руки, сую бинокль в коробку футляра и перехожу по перекату, речку…

По краю речной террасы, я захожу в долину Тятиной. Лопухи, здесь, стоят – уже почти по пояс! Часто встречаются площадки медвежьих кормёжек.

– Так! – усмехаюсь я, – Пошла моя работа!

Вскоре, я вынимаю свой дневничок: белокопытник – триста пятьдесят восемь скусов, крапива – четыреста три, борщевик – четыре скуса, дудник – один скус…

– Хм! – качаю я головой, – Как много, он, крапивы ест! Все верхушки пообкусаны!

Вот и знакомый участок спелого, пойменного ивняка. Скоро будет моё дупло рыбных филинов! Я, его, в мае прошлого года сделал. Я раздвигаю руками зелёные зонты белокопытника перед собой и осторожно, прислушиваясь и приглядываясь к окружающему лесу, продвигаюсь в направлении дерева с дуплом рыбных филинов. Сейчас, я приближаюсь к нему снизу, со стороны устья речки. Получается, что по ходу движения, сначала – я подгребаю по лопухам, к дереву-присаде. Это – мощная ель, растущая метрах в тридцати, по другую сторону полянки.

– Интересно! Посещают, филины, моё дупло? – думаю я, – Или нет? Надо посмотреть!

Я протягиваю руку вперёд, чтобы отодвинуть очередной зелёный зонт – и вижу на нём большие, белые кляксы.

– О! Помёт! – радуюсь я, – Птичий помёт!.. Свежий! Последний дождь его не смыл! Значит – уже, после него…

Значит, рыбные филины часто сидят в кроне этой ели! Обжили-таки, моё дупло!!!

Я так рад, этому! Это дупло – полностью, дело моих рук. Так приятно, когда твой труд оказывается востребованным…

Всё-также, по лопухам, я подгребаю к дереву с дуплом. По свисающему до земли, полуобломанному суку, я взбираюсь на ствол «ивового баобаба», под самое дупло. Теперь, от моего лица до нижнего края дупла – два метра расстояния. Я вижу, что края входного отверстия ободраны! Красноватая кора ивы неряшливо свисает, узкими лохмотьями, по бокам входа.

– Это, она – когтями?! – я, пока на расстоянии, внимательно изучаю красные завитки ивовой коры, – Пыталась расширить вход?!.. Ну, да! Конечно! Низ входа – узкий!

При создании дупла, прошлой весной, я не обратил внимания на то, что вход в дупло, в своей нижней части, сужается в узкую щель.

– Как я, этого, сразу не заметил?! – корю я себя.

Я вытягиваю руки вверх и едва дотянувшись, берусь пальцами за край входа. Свободно повиснув в воздухе, я подтягиваюсь на руках, как на турнике и забираюсь в дупло…

Птицы в дупле нет. Только древесная труха, на днище, утрамбована широким углублением, по размеру сидящей птицы.

Устроившись поудобнее в дупле, я вытаскиваю из ножен свой тесак и начинаю подрубать белую, живую древесину ивового баобаба, расширяя низ входного отверстия…

– Вот!.. Так-то будет получше! – разговариваю я, сам с собой, – И не просто получше, а значительно лучше!

Как я понимаю, в этом году филины используют моё дупло только иногда, до кладки дело не дошло. Или доходило? Да кладка погибла? Откуда я знаю…

Я выглядываю из дупла наружу, чтобы посмотреть вокруг, на природу. Высоко над землёй, на уровне крон мощных ив, я чувствую себя так хорошо! Всё-таки, что-то в человеке есть, от обезьян…

– Пшиш! Пшиш! – слышу я, негромкие звуки.

Я поворачиваю лицо влево – в кроне соседней ивы перепархивают две птички. Бурые, с воробья размером, а спинки – ярко-жёлтые, апельсиновые!

– Пшиш! Пшиш – пшиш!

– Это же жёлтоспинная мухоловка!! – улыбаюсь я им, – Прилетели!

Коротко перепархивая по веткам, птички гоняются друг за другом. И пшикают друг на друга.

– Хм! Смешно, – улыбаюсь я, – Они не цикают, а пшикают!.. Чего, только, не бывает!

Я опускаю глаза вниз… и мой взгляд упирается в широкую, бурую спину медведя! Взрослый зверь кормовым ходом движется по пойме, метрах в тридцати от моего дерева. Я спокойно смотрю на него сверху, из филинячьего дупла…

Медведь тянет поперёк речной долины, от речки к подножью её склона. Я посматриваю на него сверху. Я жду, когда он пройдёт…

– Ушёл… Нужно и мне, вниз спускаться! – деловито думаю я, выбираясь из дупла ногами вперёд, лицом к стволу дерева, – Здесь, наверху, конечно спокойней! Но, не век же мне здесь сидеть?

Довольный усовершенствованием филинячьего дупла, я спрыгиваю на землю. И первым делом, настороженно озираюсь по сторонам…

Возвращаясь домой, я закручиваю свой маршрут по сырым ольховникам Банного ручья. Здесь – тоже, массовые кормёжки медведей! Я берусь за подсчёт поедей…

Уже на выходе к дому, я останавливаюсь и заношу в свой дневничок последнюю арифметику: соссюрея Фори – сто тридцать пять скусов, дудник – шесть, лилия Глена – один скус, борщевик – восемьдесят скусов, бодяк – пять скусов…

Тятинский дом. Все научники откочевали на юг. Мы остались вдвоём – я и Ольга Анисимова, орнитолог нашего заповедника. Стоит, обычный для Кунашира, плотный туман. Выйдя из дома, я стою на улице и смотрю на лес…

В голове роятся тяжёлые мысли: «Вот и ещё один день пролетает. Сегодня – уже двадцатое мая! Двадцатое… А, я – ещё и не начинал работать, в качестве ботаника!».

– Планы! Мечты! – мысленно передразниваю я, сам себя.

Кругом сыро, холодно и серо. Прямо, как у меня на душе…

Из дома выходит Ольга. Присмотревшись к погоде и природе, она подходит ближе: «Саш! Ты что, такой злющий, ходишь? Чернее тучи».

– Напарника, Оля, нет! – оборачиваюсь я к ней, – До сих пор! А мне – нужен не просто напарник, а помощник! Представь! Я – геоботаник. Для того, чтобы выяснить, какие у нас березняки, я закладываю в них пробные площади. Березняк с покровом из вейника представляет одна площадь, другая площадь характеризует березняк с подлеском из бамбука… А, на нашем острове, всех ельников – пихтарников, ивняков – дубняков – не перечесть! А, я – работаю один! Знаешь, как я работаю?

Анисимова молчит.

– Сначала, я выбираю место в лесу, под пробную площадь. Теперь – нужно отмерить стороны этой площади. Обычно, сторона составляет пятьдесят метров. А, в разреженных массивах – и семьдесят метров. А, как мерить? У меня верёвка – пятьдесят метров. Я её разметил на отрезки по десять метров. Я привязываю конец этой верёвки за ствол углового дерева и растягиваю её по стороне пробной площади. Бросаю, оставляю верёвку на земле! И возвращаюсь обратно – чтобы отвязать её начальный конец. Потом – я снова прохожу на конец, лежащей на земле верёвки, поднимаю этот конец и сматываю верёвку… Это – только одна сторона! А всего сторон, у площади – четыре. И я, все четыре раза, привязываю, разматываю, возвращаюсь и отвязываю начальный конец верёвки, возвращаюсь… И так – я хожу туда-сюда по сторонам, прежде чем замкну четырёхугольник площади!

– Да! – «крякает» Анисимова.

– Но, это – только начало! Теперь – нужно сделать таксацию. Измерить диаметры всех стволов деревьев на площади. Это выглядит так:

У меня в руках – мерная вилка. Это – такой большой, деревянный штангенциркуль. Подойдя к стволу, я измеряю его диаметр этим штангенциркулем. Потом – я беру, зажатый подмышкой, мой тесак и делаю затёс на стволе – для того, чтобы пометить обмеренный ствол. Иначе – сам запутаешься… Значит, делаю затёс и сую нож обратно, подмышку.

– Зачем подмышку? – спокойно спрашивает Ольга, – У тебя – ножны, на поясе.

– Ха! – нервно хмыкаю я, – Облепленное смолой лезвие не лезет в ножны!.. Потом – я достаю ведомость таксации и ставлю точку напротив нужного диаметра нужной породы дерева. Это – одно дерево…

– Да, – сочувствует мне Ольга, – Кошмар…

– Это не кошмар! – горячусь я, – Это – идиотизм! Нужно быть идиотом, чтобы делать такую работу… Вот и получается! Что, работать – идиотизм. А, не работать и просто сидеть на кордоне – это… это форменное скотство!

– Саш! Знаешь что? – вдруг, говорит мне, Ольга, – Я, пока, свободна от своей работы по чайкам. Давай – я с тобой пойду?! Буду тебе помогать!

– Нуу… – недоумённо тяну я.

Это – неожиданное предложение! Моей голове, его нужно переварить.

– Несколько дней у меня, свободных – есть! – разводит руками, на моё молчание, Ольга.

– Ну, давай, попробуем! – соглашаюсь я, – Завтра. Вдвоём, конечно, будет полегче! И побыстрее…

Тятинский дом. Наступило «завтра». Сегодня двадцать первое мая. Стоит обычное для конца Кунаширского мая, туманное и сырое утро.

– Хорошо, что, хоть морось не сыпит! – думаю я, – За воротник.

Мой ботанический рюкзачок собран ещё с вечера. После обычного, девятичасового сеанса связи, в рабочей одежде, мы выходим из нашего Тятинского дома. Я оглядываю сначала себя, потом Ольгу – вроде, ничего не забыто.

– Ну, ладно! – командую я, – Вперёд! Труба зовёт!

Поднявшись по серой пойме Тятиной около километра от устья, мы выходим в давно облюбованный мной участок спелого, пойменного ивняка. Здесь, редко стоящие, толстые стволы деревьев, серыми, морщинистыми колоннами уходят ввысь. И только там, вверху, они расходятся в стороны, мощными сучьями. Подлеска, здесь, нет вообще – редко какой кустарник выдержит конкуренцию с господствующими здесь летом, трёхметровыми дебрями высокотравья. Но, сейчас – весна и лопухи ещё не превышают уровня моих колен.

– фу-ууу! – длинно выдыхаю я, – Пришли! Пять минут перекур.

Я снимаю рюкзачок на землю. Мы садимся рядом на толстый, морщинистый ствол ивы, словно колонна от римского дворца, лежащий на ровной поверхности поймы. Комлевая, задняя половина дерева лежит на столе поймы, а передняя, с коротко обломанными ветвями кроны – зависла, далеко выставилась в воздух над речкой, с двухметрового обрывчика.

Я сижу на этой деревянной колонне, а мыслями – уже, весь в работе. Мои глаза уже ощупывают стволы ивовых «баобабов», выбирают направление сторон будущей пробной площади.

– Шшшшшшшшш„, – под нами, весело звенит своими струями, речка Тятина.

Встаём.

– Всё! За работу!

Тяжёлая практика моих работ на пробных площадях в прошлом году отшлифовала рациональное чередование рабочих операций на площади. Первое – это границы. Я достаю моток размеченной по десять метров, пятидесятиметровой верёвки.

– Держи, Оля! – я даю Анисимовой конец бечёвки.

Я шагаю вдоль стороны будущей площади, разматывая верёвку и делая лёгкие зарубки на стволах деревьев, входящих в площадь. Стоящая на углу, Ольга держит конец верёвки.

– Всёёё! Отпускааай! – кричу я ей и начинаю сматывать веревку, – Иди сюдаааа!

Ольга переходит ко мне, на новый угол площади. Здесь, я устанавливаю вешку с буссолью.

– Смотри, Оль! – объясняю я новую задачу, Анисимовой, – Если через буссоль смотреть вот так – будет прямой угол! Я, сейчас, пойду по новой границе, а ты – смотри, чтобы я в сторону не завалил!

– Ясно! – кивает она.

Я вручаю ей конец верёвки и шагаю вперёд, «отбивая» затёсками новую сторону площади.

– Саш-кааа! – над заросшей лиственным лесом поймой Тятиной звенит голос Ольги, – Правее бери! Сбился влево!

– Здорово! – радуюсь я, выправляясь на курсе, – Как же, всё-таки, классно – работать вдвоём!

Теперь – таксация.

– Смотри, Оль! – объясняю я Ольге, – Я кричу тебе название дерева и диаметр ствола. Ты находишь в ведомости породу этого дерева и на строчке этого диаметра ставишь точку. Точки ставим по четырём углам квадратика, следующие четыре ствола обозначаем чёрточками, соединяющими эти угловые точки и два ствола – чёрточки ставишь по диагоналям квадратика. Заполненный квадратик – это десяток стволов.

– Хм! – звонко хмыкает Ольга, – Теперь я знаю, что такое ваша «точковка»!

– Ну! Всё просто! – улыбаюсь я ей и шагаю к первому стволу, с мерной вилкой наперевес.

– Так… Ива сердцелистная, сорок шесть! – говорю я Ольге, пока мы стоим близко.

Сделав лёгкую зарубку на коре дерева, я бреду к другому…

– Ива, сорок восемь! – повышаю я, голос.

– Ива, сорок шесть! – скоро, уже кричу я Ольге в полную силу, взмахивая своим тесаком, чтобы сделать зарубку.

– Ива, пятьдесят два!..

– Ива девяносто шесть! – горланю я в полную силу лёгких, в дальнем углу площади.

Мои крики разносятся по тихой, речной пойме. Стоя на одном месте, Ольга ставит в ведомость очередную точку…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.