Капибару любят все

Лена с ее легким характером не считала нужным тревожиться. Говорила она так:

– Ольховский, не трогай нашего сына. Он умница!

Судя по оценкам, Димка вообще был круглым умницей. И после школы как-то ожидаемо для всех поступил в политех.

Компьютерные персонажи уступили место волейболу и даже девочкам – всё вроде бы встало на свои места… Всё, кроме их с отцом отношений.

– Дима, помой за собой посуду, – просил Ольховский, пока сын, полуодетый, дожевывал холодную котлету.

– Мне некогда! – отмахивался тот, просовывая руку в рукав куртки.

– Две минуты ничего не решат, – пытался возражать Ольховский. Готов был даже приводить аргументы. В это время сын скрывался за дверью. Вечером того же дня он, съежившись, давал Сергею невнятные объяснения своего поведения, вынуждая того срываться на крик. Настигало ощущение, что Ольховский кричал в пустоту, и от этого кричать хотелось громче. Пустота же при этом еще больше съеживалась и замолкала.

Ольховскому даже сейчас хотелось напихать сыну за то, что тот не представил его по имени-отчеству.

Тем временем Лена с озабоченным видом ходила туда и сюда возле прикрытой двери и втягивала ухом наполненный приглушенными словами воздух.

– Лена! – позвал он ее. Она обернулась из коридора.

– Включи телевизор, что ли…

Это ход повышенной хитрости: звуки телепередачи помешают подслушиванию, но увлеченная Лена могла его и не понять. Все ее внимание сосредоточено на том, что происходит за дверью.

– Лен! – позвал он ее еще раз.

– Ну чего? – подошла она к нему, говоря почему-то шепотом. Она не видит ничего зазорного в шпионаже, и Ольховский, убедившись, что Лена смотрит прямо на него, продемонстрировал ей кулак.

– Интересно же! – принялась оправдываться она шепотом.

– Не шипи, так еще хуже…

Ольховский нажал кнопку пульта и, не глядя на экран, принялся листать каналы. Ближайшие полчаса они смотрели бессмыслицу, стараясь не думать о том, что происходит в комнате.

– Пусть она хоть маме позвонит… – вспомнила вдруг Лена.

– Да, вот это не лишнее… Дима!

* * *

Весь вечер телевизор работал громче обычного. Ольховский напрягся, когда из комнаты Димки явно потянуло табаком.

– Это Настя покуривает в окошко, – успокоила его Лена, добившись противоположного эффекта: до сих пор для Ольховского сигарета у девочки была так же привлекательна, как яркий макияж или горькие духи в чрезмерном количестве.

Пора было спать. Да и из всех выходов это был самый наилучший. Впервые Ольховский пожалел, что у них в комнате никогда не было двери, им вполне хватало одной – Димкиной. С появлением Насти звуки квартиры могут угрожать покою.

Умывшаяся Лена заняла свое место в постели. Теперь ее черед искать телевизионным пультом сказку на ночь. Ольховский долго водил зубной щеткой во рту, плевался пастой, приготовлялся ко сну слишком громко, чтобы не столкнуться с Настей в коридоре. Закончив туалет, обреченно прошел в комнату. Повесил на стул футболку и домашние брюки, лег, отогнув краешек одеяла. Ненужным воспоминанием проскользнуло то, как раньше он обнаруживал жену под одеялом голой. Те времена теперь только дразнились – нынче нагрянуло время пижам, желтой и розовой. Новая женщина… нет, женщинка в доме обострила ситуацию. Ему казалось, что он даже слышит Настин запах, хотя очевидно, что этот запах живет лишь в его голове…

Телевизор показывал глупости. Лена по второму разу гоняла каналы один за другим. Потом, протянув Сергею пульт, зевнула. Поворачиваясь спиной, прошептала:

– Ольховский, я спать, – оставляя его наедине со страданиями.

Он мог бы ее попросить, она бы не отказала, но ему не хочется превращать свое тайное желание в вульгарный акт. К тому же объект желания совсем не Лена и здесь не место сублимации. Вообще, то, что происходило в голове и душе Ольховского сейчас, чудовищно настолько, что об этом не стоило рассказывать даже близкому другу.

Лет пятнадцать назад Ольховский с приятелями ездил на несколько дней в Хибины. Один из горнолыжных склонов, рядом с которым они жили, назывался Айкуайвенчорр. Вольный перевод с саамского – «спящая красавица». В силуэте горы легко угадывалась лежащая на боку женщина. Лена сейчас лежит ровно в том же положении, что и та гора. Только плавный подъем от талии к бедру у горы волнительнее, чем у Лены. Это и есть привычка: со временем все спящие красавицы превращаются просто в спящих. У природы вообще жестокие законы.

Ольховский погасил телевизор и невольно прислушался. Он отчетливо помнил все звуки неопытной первой любви и мог воспроизвести каждый из них у себя в мозгу. Позвякивание пряжки ремня. Звук разъезжающейся молнии на джинсах. Теперь молния на ее брюках – она короче и туже. И тише… Теперь слова – у каждого свои.

Нет, ничего не слышно. Может, уснули?

Ольховский поправил подушку и лег поудобнее. Когда он уже смирился со сном, тишина медленно и тяжело заворочалась и он понял, что все звуки, случавшиеся ранее, ему чудились. Доносившийся из комнаты фон был внятным, близким и недвусмысленным. Невозможным…

Два тяжелых для такой тишины тела шумно возились в постели. Может быть, они и пытались не шуметь, но возможно ли не шуметь, когда тебе восемнадцать?

У Ольховского вспотели ладони. Быть свидетелем происходящего ему не хотелось, но и накрывать голову подушкой казалось глупостью. Третьего же было не… И тут он нащупал третье.

Извращением это могло показаться в том случае, если бы кто-нибудь об этом узнал. Ему же сейчас это было необходимо! Он-то знал, что никакое он не чудовище, просто ему еще не так много лет и у него чересчур буйная фантазия.

В соседней комнате ритмично заскрипел матрас. Молодые животные нашли друг друга.

Ольховский коротко представил серию беспроигрышных для него сюжетов, пытаясь отвлечься от конкретной девушки за дверью. В последний момент благоразумно отказался от того, чтобы прикосновениями разбудить жену. Расслабился, испачкав живот и одеяло, чувствуя облегчение и унижение одновременно.

Зато больше его ничего не волновало. Он сделался пуст, равнодушен и мудр. Неслучайно по-настоящему мудры только те, кого уже оставили страсти.

Вытерев живот краем простыни, он лежал, удовлетворенный тем, что не посвятил в свою тайну Лену. Если бы она вдруг открыла глаза и подыграла, он бы увлек ее с собой и… изменил бы ей с ней самой, используя жену только как резиновую куклу и зная о том, как безвкусно бы все закончилось.

Он сделался пуст и равнодушен, не было даже отвращения. Для отвращения не было причины. Делать здесь доктору Фрейду было абсолютно нечего.

Во сне Лена причмокнула губами, повернулась к Сергею лицом.

Сколько всего тайного, сложного и постыдного вмещает обычный, стандартный союз двух людей. С возрастом Ольховский уже не думал, плохо это или хорошо. Иногда сложнее принять и смириться, чем продолжать бессмысленно разбивать себе морду об очередную мораль.

Молодые животные за стенкой тоже притихли. Им хорошо. Хорошо – и слава богу. По-настоящему мудры те, кого уже оставили страсти.

Чувствуя приходящий сон, Ольховский еще не закрывал глаза. В окне ему было видно небо – начинались белые ночи. Он с грустью подумал о том, как хорошо было бы иметь кого-нибудь рядом. Жена – это уже не рядом, это уже почти что он сам. Это слишком близко. Общее у них все – сын, жилье, несчастья и плохая погода. Деньги и фамилия. А также постель, болячки и невымытая посуда.

Когда пришел полусон, подсовывавший ломаные, неясные сюжеты, он снова услышал движения в соседней комнате. Что там делали дети? Обнимались? Совокуплялись снова? Неважно. Все равно.

Утром он встретился с ней в коридоре, когда жена и сын еще спали. Звук открывающейся двери Димкиной комнаты застиг его тогда, когда он в одних трусах подходил к уборной.

Заспанная, Настя спешила по тем же, что и он, делам, почти что с закрытыми глазами. Они столкнулись лицом к лицу.

– Ой! – сказала Настя и довольно бесстрашно засмеялась. Балахоном, натянутая в районе груди, на ней болталась сыновняя серая футболка со слоном и надписью «Таиланд». Светлые легкие волосы были растрепаны. Ольховский уже забыл, когда он чувствовал себя так неловко, и оттого, не найдя верных слов, грубовато бросил, указывая пальцем на дверь туалета:

– Тоже сюда?

– Разумеется… – Она ничуть не была смущена. Все происходящее казалось ей забавным.

Ольховский вздохнул, ища применения рукам, погладил торс:

– Иди… – и вернулся в комнату.

Он отчего-то опять лег под одеяло и пытался не слышать доносящегося до него журчания. Потом, когда Настя уже освободила туалет, сколько можно долго он не вставал, надеясь на то, что запах чужой женщины выветрится из уборной, и зная, что так скоро этого не случится…

Наконец поднялся, зашлепал по полу. Закрыв за собой задвижку, понял, что был прав. Что у них там внутри, у таких девчонок? Феромоны?

В очередной раз бубнить себе о прошедшей молодости нет ни сил, ни смыслов. Длинноногая, в Димкиной футболке, она нереальна в их квартире, как красивая тропическая рыба, попавшая в аквариум с буроватыми карасиками, рыба, широко открывающая рот и медленно шевелящая пестрыми жабрами.

Он снова лег. Белая ночь созрела в желтое утро. Если прислушаться, то можно услышать, как за домом недовольно гремит по рельсам разбуженный трамвай. Уже давно, может быть, последние лет пять, если он застает такой утренний трамвай, Ольховскому кажется, что его спасение как раз в этом трамвае. Если это ему казалось до Насти, то сейчас он просто уверен в этом.

Ольховский закрыл глаза – мерное трамвайное покачивание становится все ощутимее. Завтра он встанет рано-рано и пойдет к первому трамваю. Завтра… Завтра…

* * *

– Дима, это точно? – Ольховский проснулся оттого, что Лена повысила голос. Ему было не видно, но он вполне мог догадаться, что жена переговаривалась с Димкой через дверь.

Тот ей что-то отвечал.

– Точно ко второй?

– Да, мам… – различил Ольховский недовольный басок.

– Лен, – позвал он ее.

– Он говорит, что ему ко второй паре… – сокрушалась жена, заглянув в комнату.

– Сегодня же суббота, – отреагировал Ольховский, – значит, точно ко второй…

– Это почему же? – заинтересованно ведется она.

– Потому что, – аргументировал он с таким видом, что Лена только закатила глаза. – Я бы на его месте вообще сказал бы тебе, что сегодня выходной.

Ольховский говорит без улыбки – субботнее утро напрягло его еще пару часов назад. Для верности добавляет сурово:

– Оставь их в покое.

Чтобы дети успели ко второй паре, им нужно побыстрее перейти к любви. Без этой стадии оторвать их друг от друга будет довольно хлопотно, и поэтому Ольховский, вопреки Лениным протестам, завел музыку, чтобы им там было комфортнее.

Жена протестующе округлила глаза, а Ольховский добавил звука.

– Оставь их… – повторил он, и Лена, кажется, поняла, в чем дело.

Следующие полчаса прошли под блюзы Дженис Джоплин, а потом появился Димка. Ольховский сидел на кухне, отхлебывая кофе из кружки. Отец и сын обменялись твердыми, как бильярдные шары, взглядами. Встретившись, взгляды равнодушно раскатились…

– Привет, пап…

Почему-то Ольховский не смог заставить себя ни заговорщицки усмехнуться, ни просто улыбнуться сыну. Ответил бескровным «привет» и, глядя в сторону, снова глотнул из кружки.

Наклонившись, сын потрепал собаку, потом направился в ванную. Долго фыркал там и яростно чистил зубы так, что было слышно на кухне. Потом пробасил:

– Мам, дай полотенце, а?

– Висит же… – отмахнулась Лена, не отрываясь от плиты.

– Насте… – неловко пояснил Димка. – Можно ей в душ?

Ей можно и в душу…

– Ну конечно.

Она – фантастическая. Сладко измятая сыном и сном, одетая наспех, проскользнула в ванную комнату так, что Ольховский чуть не заскрипел зубами. Кожа цвета фламинго, тело в ритме фламенко… Третьей рифмой на язык просился «маренго», но Сергей не нашел ей места…

Потом за стеной яростно шумел душ, впиваясь сотней иголочек в… Когда Ольховский думал о том, что там происходит, он старался не думать вообще… Димка пару раз прошел мимо него к кофеварке и обратно, и Ольховский уловил запах и ее, Настиного, тела, смешанный с запахом Димки. У нее отличные, кстати, духи. У Лены тоже ничего, но она пользуется ими постоянно, и он привык.

Ольховский понимал, что нервничает здесь только он один, и от этого все же было немного спокойнее. Сын пока сыт ее телом, для Лены же она ребенок, и точка. И для Ольховского, по мнению Лены, она тоже ребенок.

Душ замолк. Душ красноречиво замолк – так он замолкал в молодости, когда все еще было в новинку. Сейчас выйдет Она, обернутая полотенцем. Или, если Она понаглее, вообще без ничего. Это не фантазия. Это отчаяние – к сорока годам эти штучки оказались изъяты из его жизни.

Появилась одетая Настя, расправляя волосы. Глядя на ее блузку, Ольховский удивился, как ей неожиданно идет розовое.

А потом, когда пирамида бутербродов и чашки были утащены Димкой в их логово, Сергей, почти не владея собой и замирая внутри от доступного только ему секрета, ушел в ванную комнату и долго вдыхал мокрый запах ее полотенца. И думал о первом трамвае, в который он сядет завтра утром…

Они исчезли так, что Ольховский даже не вышел их проводить. Только громко и внятно крикнул:

– До свидания, Настя…

Ему было интересно, рассказала ли она Димке об их утренней встрече. Хотя скорее всего не придала этому никакого значения: Ольховский для нее просто папа ее парня. Папа ее парня – звучит смешно…

– Хорошенькая, – выдохнула Лена, когда за ними закрылась дверь. – Ты мог бы быть все же поприветливее, а?

Ольховский поднял на нее глаза. Иногда ему казалось, что за двадцать лет она совсем не изменилась. В домашних штанах и футболке она выглядела уютно, так что Ольховскому захотелось уютной и домашней близости с ней, но за двадцать лет их отношения окостенели настолько, что само предложение этого показалось бы Лене дикостью или неумным капризом. Все равно бы ничего не вышло.

– В следующий раз – обязательно, – неприязненно ответил он.

* * *

Ольховский дал себе слово не работать по выходным, так как погоня за деньгами могла быть бесконечной. Заказов всегда случалось больше, чем это было необходимо. В любую из суббот можно было от скуки заработать себе несколько тысяч. День же при этом куда-то пропадал, и удовольствия от заработанного не было – времени было жальче. Беспокоил еще очередной, движущийся медленно роман. Это занятие в расписании Ольховского стояло отдельно. Каждое утро буднего дня у него начиналось с нескольких страниц. Рефлекс выработался довольно устойчивым, но теперь за свои труды все больше хотелось не только известности, которой всегда мало, но и… денег. И финансовый аспект уже напрягал. В сорок, казалось Ольховскому, имя должно работать на него. Он на имя вроде бы уже поработал. Предыдущие книжки принесли ему если не известность, то узнаваемость.

Вечером у Лены должна была состояться какая-то встреча, не то с одноклассниками, не то с одногруппниками – он всегда их путал, хотя такие встречи и происходили ежегодно. Каждый год Лена долго наряжается, сетуя на то, что они с Ольховским не ходят никуда вместе, вызывает такси и, подхватив сумочку, исчезает за дверью. Лена едет к Любе. Та живет за городом, где-то под Петергофом. Люба владеет особняком. Там они все и встречаются – одноклассники или одногруппники. Ольховскому нравилось то, что спать он ложится в одиночестве, и то, что утром Лена приезжает в такси прокуренная и немного пьяненькая. Такой она бывает только раз в году. Если бы это было чаще, возможно, между ними что-то изменилось бы в лучшую сторону. Сергей не раз размышлял о том, как было бы, если бы Лена разок-другой изменила ему с одним из одногруппников или одноклассников. Скорее всего, это добавило бы чуть-чуть перчинки в их выдохшиеся отношения. К сожалению, Лена – верная жена. Думая о ее измене, Ольховский иногда содрогался от формулировки и никому не рассказывал об этих своих фантазиях. Ему даже скучно было ее подозревать: еще одно хорошее Ленино качество – простодушие. Изменив, она, скорее всего, первая прибежала бы к Ольховскому жаловаться на себя, дуру.

– Ты думаешь, после пар они опять придут? – вдруг спросил он пыхтящую утюгом Лену.

– Ну потерпи, а? – Лена поставила утюг на попа, просительно посмотрела на мужа, сдувая со лба темную челку.

– Я просто спрашиваю… – ответил он, зная, что слова его безнравственно сухи. Он даже не знал, хочет ли он видеть Настю второй раз за день или это для него – мука.

– Да вижу я, как ты спрашиваешь… – Лена опустила глаза. – Они же все равно дверь закроют…

Такую Лену он мучить не может…

– Ладно, – ответил он легко, – разберемся…

Помимо того, что Ольховский устал от жены и не прочь подложить Лену под другого, он, Ольховский, еще и жалеет ее…

– Разберетесь? – ожила Лена и снова весело зашипела утюгом. – Я им все приготовлю…

– Презервативы? – скупо пошутил Ольховский.

– Тьфу на тебя… Еду. Хотя о презервативах надо с ним поговорить.

– Ты опять? – вскипел он. – Сами разберутся.

– Хотелось бы…

Снова поставив утюг, она легко сорвала платье с гладильной доски и поколыхала им в воздухе:

– Никуда мы с тобой, Сережа, не ходим. Сейчас ты увидишь, какая я могу быть красивая!

Лена уехала в шестом часу, детей еще не было. После занятий они собрались гулять – к счастью, это развлечение компьютер у них отобрать не смог.

Проводив жену, Ольховский расслабленно упал в кресло. Сейчас грядущая Настя не казалась ему таким уж кошмаром. Плюсы начинались с того, что никто и ни в чем его не мог уличить. И задать вопрос, в ответ на который Сергею пришлось бы врать. Можно, наконец, выпить кофе в тишине – тоже роскошь. При этом чем-то мучительным тяготилась голова, придавая усталости…

Хотя теперь он точно хотел, чтобы Настя не приходила. Он готов провести весь вечер в этом кресле, размышляя над Настей, но он никак не хотел ее видеть. Приятной розовой фантазии было вполне достаточно, больше – не надо. Не на-до!

К нему на руки, коротконогая и оттого неловкая, попросилась собака. Он приподнял ее за грудь, опустил к себе на колени. Фрося подвернула передние лапы и легла, устраиваясь поудобнее. Картина была закончена – больше никто не нужен.

* * *

Они все же пришли. И они смеялись…

– Пап, это мы, – радостно сообщил сын, от которого тянуло восторгом и алкоголем.

– А это мы… – равнодушно сообщил Ольховский, потом добавил: – Здравствуй, Настя.

Из комнаты Настя была ему не видна.

– Здравствуйте, – четко и приветливо ответила она, как дрессированная секретарша или стюардесса.

Ольховский закрыл глаза. Надо было спокойно выдохнуть и никуда не торопиться. Детский алкоголь сделался последним аргументом. В юности с него начиналось все – хорошее и плохое, а хорошего в юности, как известно, всегда гораздо больше плохого. Да и плохое-то выглядит буднично и беспородно. Даже гибель знакомого паренька, по пьяни прыгнувшего в смерть с моста Александра Невского, забылась так же, как все остальное плохое забывается в девятнадцать, когда все еще почти бессмертны. Алкоголь, вне зависимости от пола, лишал девственности. Давал неожиданный отпор сильным. Придавал и без того опьяненной молодостью жизни легкий оттенок избранности и безумства. До какого-то времени алкоголь был лишь поводом…

Алкоголь сделался последним аргументом. Ольховский понимал, как им хорошо и беззаботно сейчас. Он осторожно поставил собаку на пол, поднялся из плюшевых объятий кресла. В проеме двери он увидел Настю – в той же розовой блузке и в узкой юбке выше колена. Она, стоя у зеркала, поправляла волосы. Заколку держала во рту. Ольховский прошел мимо нее на кухню, притом оба они через отражение попытались улыбнуться друг другу. Из кухни позвал сына.

– Димитрий, – начал он. «Димитрий» случался все реже, потому что был шутливо-дурашливым.

– Димитрий, – повторил Ольховский. – Я не буду вам мешать и болтаться у вас под ногами, так что располагайтесь: приду поздно.

– Ладно… – сурово отблагодарил сын.

– Это все? – У Ольховского поднялось настроение.

– Спасибо… Ню, достань то, что мы купили, из рюкзака…

«Ню» – надо же! «Ню»! Коротко, изящно… Пожалуй, даже эротично. Молодец. «Ню» только укрепило Ольховского в мысли о том, что ему здесь не место.

Дождавшись, пока дети скроются (между прочим, «Ню», кажется, достала из рюкзака бутылку), Ольховский сменил футболку, натянул свободные брюки… Напоследок открыл дверцу шкафа на кухне, где время от времени заводилась его бутылка, и глотнул прямо из горлышка…

Настя разворошила внутри что-то яркое, как будто бы цветные стеклышки высыпались из сломанной детской трубки с названием «калейдоскоп» и стали красивее оттого, что больше не бренчат в легком тубусе для индивидуального подсматривания. Ольховский слишком хорошо знал, что это ненадолго. На несколько часов… На полдня. Потом он даже перестанет верить в то, что это происходило, что на полдня или несколько часов он сделался подтянутым и помолодевшим, что у него изменилась осанка. Вот так женщины и делают мужчин лучше. А вот жены почему-то уже нет…

Выбор был сделан. Все мысли Ольховского уже скользили по наклонной, как весенний снег, подтаявший и неспособный удержаться на влажном скате крыши. Он часто замечал за собой это качество: уже зная, как с ним все произойдет, он еще не до конца в это верил. Корил себя мыслью о том, что лучше было бы купить себе, например, новые кроссовки…

Надо бы позвонить, узнать, кто из девчонок свободен, но еще слишком рано – если он вернется через полтора-два часа, дети будут разочарованы в его великодушии. Только вот с каждым часом возрастает риск вообще не попасть туда, куда он задумал, – суббота же… Выпившие мужчины хотят женщин… Хотя почти лето, а летними субботами с женщинами довольно успешно конкурируют шашлыки на берегах ближайших водоемов.

Ольховский спустился вниз, ощущая всей кожей солнечный вечер, обошел свой дом. С фасадной его стороны располагалось маленькое кафе, где всегда можно пропустить сто грамм и встретить знакомых. Для многих из них обитатели кафе были почти семьей: встречались здесь каждый вечер, вместе справляли дни рождения и нетвердо знали имена друг друга. Однажды, зайдя в кафе, Ольховский попал даже на поминки.

В кафе было прохладно и пусто. За стойкой бара читала потрепанную книжку, положив ногу на ногу, буфетчица Света. Она всегда читает книгу, когда посетителей нет, и книги ее выглядят одинаково: одного, «покетбучного» формата, разница только в картинке. В углу же, цепко высматривающий знакомых, расположился Аркадий. Он огромен и бородат, старше Сергея лет на десять. На столе неряшливо: пара пустых пластиковых «соточек», с нескольких сторон надкусанный бутерброд с сыром, что-то из недопитого… Треть томатного сока.

– Сереженька! – поприветствовал Ольховского Аркадий, пригласительно махая рукой. Ольховский кивнул. Света подняла глаза от книжки:

– Сереженька, кофейку?

– Соточку, – улыбнулся он.

Ольховский здесь редкий гость, но его знают и как-то по-своему ценят за интеллигентность.

– Да, соточку, – повторил он, и Света удивленно приподняла нарисованные штришки бровей. Обычно он заказывает кофе.

– Беленькой?

– Да, – с улыбкой подтвердил Ольховский.

– Сереженька, Вы какими судьбами? – Традиция называть друг друга на «Вы» понравилась Ольховскому сразу, и он, придерживаясь ее, отвечает:

– С Вами, Аркадий, всегда…

– Очень рад… Очень! – Аркадий поднял рюмку, другой рукой вытирая бороду от налипших на нее крошек.

Ольховский в ответ тоже приподнял невесомую пластиковую «сотку».

Ему так хочется выложить Аркадию все, что связано с Настей, с его переживаниями, но он знает: этого делать не стоит. Это пустое. Место, которое он выбрал, – не для таких разговоров. Пенсионная реформа, события на Украине, смена губернатора… Парник на балконе, биотуалет на даче, самогонный аппарат своими руками… Душу раскрывают только совсем опустившиеся пьяницы, а на кафе у них просто нет денег. Рабочий класс живет более прикладной жизнью. Даже о бабах рабочий класс говорит немного стыдливо, просто не зная предмета. Уставшая и бесполезная жена обычно не в счет.

Хотя Аркадий не такой. Но по законам этого места Ольховский не лез к нему с разговорами. Слово «душа» – и в стихах, и в кабаках – слово пошлое.

– И надолго Вы развязали? – поинтересовался Аркадий, продолжая выкать, хотя ритуал соблюден и можно смело переходить на «ты».

– Жена в отъезде… – ответил Ольховский, веря, что этой информации достаточно.

Он смотрел на впившегося в бутерброд Аркадия, на его заросшие мягким волосом щеки, понимая, для чего занесло сюда его самого. В кафе сто граммов беленькой зачастую являются лишь поводом изменить одиночеству…

Ольховский из хулиганства мог бы позвать Аркадия с собой, но тот, конечно, отказался бы и даже удивился сальному предложению. Здесь это тоже не принято… И все же Ольховский произнес: