Ольма. Стать живым

Ночь, весь люд спал по избам и землянкам, и дорога к деревенскому колодцу была пустой. Колодезный сруб стоял почти в самой середине веси, на лобном месте. Чтобы болтающийся на шее туесок с водицей не путался в лапах, Упан поднялся на задние лапы и смешно переваливаясь затопал к колодцу. На верхнем бревне сруба нежилось в лунном свете толстенькое, словно бревнышко, змеиное тельце. Упан подумал было смахнуть гада, но заметил золотистый гребешок на голове змеюки. «Ох, ты, похоже мне Суркиш показалась, хранительница! К добру ли, аль нет?» – подумалось Упану. Змейка тоже подняла головку, увенчанную золотыми чешуйками и прошипела в темноту:

– Зачем пожаловал, сосед?

– Воды набрать, Суркиш, если ты, конечно, Суркиш – рыкнул медвежонок.

– Экий ты невежливый, перевертыш! Верно угадал, Суркиш я. Ночью вода в колодце вся моя!

– Зачем тебе вода, иди лучше к коровам, молока попей.

– Молока я и на зорьке напьюсь, ни одна хозяйка не прогонит, наоборот, привечать станет. А нынче в лунную ночь вся вода в веси моя.

– Ага, – ответил Упан, – Ох, чую не к добру ты мне встретилась, Суркиш.

– Это, как знать, перевертыш! Ты мне заботу свою расскажи, расскажи, зачем тебе водица моя понадобилась?

– Долгая сказка, Суркиш, а вода мне нынче нужна, пока луна не спряталась.

– Вон оно как! – протянула змеица. – Сила тебе нужна! Хитер ты, перевертыш, откель знаешь, что лунная вода силу дает?

Медвежонок уже понял, что так просто водица ему не достанется, вздохнул и плюхнулся лохматым задом в мягкую пыль утоптанной вкруг колодца земли. Сел и пророкотал:

– Мне старая шошиха сказала, что лунная вода силу даст. Только сила-то мне ни к чему, своей девать некуда. Мне вода нужна, чтоб перловицы сберечь.

– Ой, не те ли перловицы, что под речным берегом за околицей, у дальнего леса хранились? Так они там до сих пор лежали? С тех самых пор, когда их старый суро туда запрятал? Да не тот, что нынче, а тот, что другой, который до нынешнего был, в те времена, когда здешние двуножки с палками и в шкурах бегали… Непутевый был, неумелый. Племя при нем не росло, не приростало… Спрятал, да и ушел-вышел, весь вышел. Неумеха. Пока нынешний суро это племя не подобрал, да лад не наладил… Дам я тебе водицы, – Упан встрепенулся, – но не просто так, а поменяемся. Я тебе водицу, а ты мне перловицу. Одну. У тебя ж их всяко больше останется. Ну, как, согласен?

– А зачем тебе перловица? – заинтересованно прищурился медвежонок.

– Я ж тебя не пытаю, зачем тебе они? А хотя бы и в колодец положу, на донышко! Пущай полежит, опосля пригодится. Ну так, как? – вкрадчиво поинтересовалась змея. И тут же добавила, – А луна-то все бледнее становится, торопись с мыслями-то…

Упан окинул темный небосвод быстрым взглядом, вздохнул, как будто в воду прыгнуть захотел и рявкнул:

– Согласен.

– А раз согласен, то на рассвете брось одну перловицу в колодец. И уговор будет выполнен.

– А как же водица? Воды мне тоже на рассвете брать придется? – возмущенно рыкнул медвежонок.

– Экий ты горячий, прям обжечься можно! Водица из этого колодца ужо в туеске у тебя плещется, проверь, потяжелел ведь.

Упан вскочил на лапы, тяжесть туеска с водой и впрямь ощутимо натянула веревку на шее.

– Благодарствую, Суркиш! – и неуклюже мотнул головой, изобразив поклон.

– Не за что! – прошипела змейка, – Уговор наш не забудь! На рассвете точно отдарок жду! – выговорила уже в спину убегающему прочь медвежонку.

***

Луна висела в небе серебрянной лунницей, что давным давно видел Ольма на груди у девушки, с которой хотел иметь общее будущее и состариться вместе. «Вот уже и имя забывать стал, как её?… Томша, да, Томша… Да, приятная была девка и оку и сердцу… Да где она нынче, с кем за руку ходит, к кому за околицу бегает?.. Осталась, вот, луна-луница в небе, даже имя рябью подернулось в памяти» – размышлял Ольма и мысли вязко текли, как струи воды, маслянистые и медленные в лунном свете. Было так тихо-тихо, будто мхом уши заткнул, как в детстве, от грозы-грома прятавшись. А вода будто склизкими рыбьими спинами змеилась возле больных ног, мерцала мутным свечением там, где упала раковина с волшебными перловицами. И так покойно было на душе, благостно, хотелось лечь навзничь прямо в ласковый мягкий шёлк воды и дышать ею, как воздухом. Качнулся купол неба, проскальзывая над запрокинутым лицом всеми звездами, всей молочной дорогою….Вода уж затекала в глазницы, смачивая открытые глаза и завихряясь тонкими бурунчиками вокруг светлых тонких ресниц…

Из этой покойной тишины и мягкой прохлады Ольма был грубо вытащен за липкие спутавшиеся и мокрые вихры, а в ухо заорало знакомым голосом:

– Совсем сдурел, что ль?! Навьем стать захотел, русалом?! Обломись! Не будет у тебя хвоста и лягушачьей кожи, не дождесси! Я что, зря сквозь лес ломился и змеинные сказки слушал? – все орал и орал Упан, выволакивая безвольное тело на берег. Бросил его там мокрым мешком и так же ворча и причитая ринулся обратно в воду, шаря руками в мерцающей мути.

– А-а-а! – Торжествующе воздел руку с раковиной, – Ужо я тебя в туесок-от засажу злодейку! – Булькнула в берестяной посудке водица, собранная из трех ключей, и парнишка устало откинулся рядом с мокрым, но умиротворенным Ольмой. Но не долго лежал, вскинулся:

– Глотай давай! – и протянул Ольме на ладоне перламутровую горошину. Ольма послушно открыл рот. Упан, сердито сопя, затолкнул перловицу ему в рот и снова рявкнул:

– Глотай, кому говорю!

От громкого окрика Ольма вздрогнул, гулко сглотнул и ошарашенно захлопал глазами, когда гладкий большой комок скользнул в нутро и разлился там приятным обволакивающим теплом.

Помолчали. Потом Упан, как бы невзначай спросил:

– Чуешь чего?

– А? Что? – очнулся Ольма, будто вынырнул из теплого молока.

– Я спрашиваю, чуешь чего?

– Где?

– Внутрях…

– Вроде, ничего не чую, внутрях-то. А снаружи чую! Глянь, какая красота! Небушко расписано узорочьем, звездочки-гвоздики!… Нет! Звездочки, как цветочки на лугу, а по лугу легкий ветерок волну гонит, то малиновую, то багряную, то муравчатую, то бисную, а то и вощаную – разноцветье… А еще будто пятки кто-то щекочет, мураши бегают будто… Да откуда они взялись-то, муравейник чтоль?! – приподнял голову от земли и слабо дернул ногой Ольма.

– Смотри-ка, а шишимора не соврала, – протянул Упан. И вдруг вспрыгнул и заскакал по прибрежному песку вокруг Ольмы, заскакал, приплясывая, да припевая:

– Ай, люли-люли-люли, у Ольмы ноги выросли! Хвост-то ящеров отпал, да и к навью убежал!

Вдруг резко остановился и рявкнул с подрыкиванием:

– Будешь жррррать их каждую седьмицу, понял?! И не отверррртишься! – сверкнул алым угольком глаз из под лохматой челки.

А волглая ночная темень уже отступала, сменяясь розовеющими предрассветными сумерками. Над речной гладью парил сизый туман, колыхаясь и медленно истаивая, устремляясь к веткам деревьев, что полоскали листья в водах реки, а затем выше и выше к светлеющему небу. Предрассветные облака, словно рассыпанные перья птиц подсвечивались золотом уже просыпающегося солнца.

– И чего разлегся? – Поинтересовался Упан. – Столько дел еще впереди!

– Поползли спать, что-то зад у меня замерз.

– Йэх! Вылечил на свою голову, теперь зад у него мерзнуть стал! Раньше валандался в воде, пока не надоест! А теперь зад замерз! Больше ничего не замерзло? Бубенцы-то на месте? А чижика твово искать не придется часом? Не сваришь с тобой каши!

– А я и не умею кашу-то варить, мамка вкусно варит, – лениво ответил Ольма и пополз в сторону шалаша, отталкиваясь теперь не только руками от земли, но и вяло подрыгивая ногами, неумело, неловко, постоянно теряя опору, но пошевеливал больными ногами.

– А ты чего ногами-то раздрыгался?

– Я? Хорош заливать! Болтаются хвостом, пока ползаю, да и только.

– Думаешь? – задумчиво протянул Упан и остановился, а Ольма продолжал медленно ползти к шалашу. Тем временем мальчишка сорвал тонкую травинку и кровожадно ухмыльнувшись стал подбираться к пяткам товарища. Кончик стебелька достиг своей цели и, коснувшись пятки, медленно скользнул к основанию пальцев. Ничего не произошло. «Видимо, он к траве привык, она ж с весны вокруг щекотится, “ – подумал Упан. – «Хорошо, попробуем по-другому!» Снял с пояса нож, и ловко ткнул Ольму в пятку. Тот взвыл.

– Ты очумел, скаженный! Больно же! Ты чего меня калекой сделать хочешь?! – Выкрикнул и осёкся… – обернулся через плечо и ошалело глазел вытаращенными глазами то на нож в руках Упана, то на закровившую пятку, то на приятеля. – Это чё, я теперь и ногу почувствовал? Они ж давно не живые, мертвые, ящером прибранные…

– Ну, а я тебе про что! – радостно рявкнул Упан, – я ж говорю дрыгаешь ходилками! А ты не могёт такого быть!

– А ну ткни еще раз, в другую, только потише, а то не пятки, а решето будут и вуром истеку. – И так же через плечо наблюдал, как мальчишка подобрался к другой пятке и легонько толкнул ее кончиком ножа. – Ай! Точно больно… – снова протянул Ольма.

– Да что ты все тянешь, да гундишь, как гнусь, радуйся! Перловицы работают, не обманула шишимора старая! Ты, ползи спи, а я к суро сбегаю, расскажу, может, подскажет что?… – И убежал.

Ольма лежал в шалаше, на сухой траве, вдыхал ее запах, чувствовал, как зудят колотые пятки и улыбался. Он будет здоровым, не важно когда, но будет.

***

Заканчивалось лето, Ольма под чутким надзором Упана проглотил уже четыре жемчужины, это если вместе с той первой считать. Приходил Кондый, растирал Ольмовы конечности хитрой и вонючей зеленой мазью и заставлял натягивать меховые штаны и чтоб мехом внутрь. Потом ремнями пеленал не туго их меж собой и оставлял до следующего утра, утром же Упан помогал стягивать меховые пеленки и одевал приятеля в уже порядком потрепанную одежду, что смастерила мамка вместе с соседями. Поляну ребята обжили. Все равно, что маленькая корка получилась, только той корке перта не хватало, или на крайний случай землянки. А пока только шалаш стоял крепко. Упан за ним следил, чинил вовремя.

Луки у друзей получились на загляденье – крепкими, гибкими, да тугими. Роговые накладки для кибити и кость для рогов, да и жилы тоже, Ваган по просьбе друзей добыл. У сохатого оленя позаимствовал. За это Упан в медвежьей личине много зверья разного на охотника из леса выгнал. Вагану хорошо, и на семью хватило и с обществом поделился. А кости, рога, да жилы ребятам жалко что ли? Да и мяса им же навялил. Всё – еда.

Упан рос по прежнему не по дням, а по часам, как на дрожжах и раздавался в плечах, чему очень способствовали занятия с луком. Ольма же стрелял лежа на спине, ноги его, хоть и вернули чувствительность, но по-прежнему не держали. Стрелять лежа он подглядел у отца, еще в далеком детстве. Тот рассказывал, что так в йуре воюют, когда врага скрадывают. Йура Ольма не видал, но отец говорил, что там ни единого деревца, ни кустика до самого окоема. И чтобы ворог не заметил, надо было передвигаться только по-пластунски. И стрелять тоже лежа. Вот он и стрелял, лежа на спине и закинув голову назад, вытягивая руку с луком в сторону мишени.

Однажды пришел суро. Рядом крутился вездесущий Ошай. Седобородый арвуй присел на чурбачок, что стоял с краю их маленького дворика и молча наблюдал, как ребята пускали стрелы в оставленную шагов на пятьдесят доску. На доске был намалеван черным углем неровный круг. Упан пытался стрелять, но слишком много прикладывал сил, и потому то ломал стрелы, то рвал тетиву. Не успевал чинить. Ольма же метал стрелки вообще, можно сказать, на ощупь, выросшая за лето трава ему, лежачему, закрывала обзор, из-за чего он промахивался и злился. Впрочем и Упан тоже злился, время от времени порыкивая и сверкая красными угольками глаз из-под бровей. Кондый посмотрел, посмотрел и произнёс с досадою:

– Эх, парни! – крякнул, – Я, конечно, суро, арвуй и все такое, но вижу ж, что вы добрые луки только терзаете почем зря, а толку никакого. Я вам тут принес кое-что. Настоечку одну. Обоим очень пользительна будет. – Пока договаривал, достал из котомки небольшой глиняный горшочек, а ребята уже тут, как тут, носами водят. Упан сверху, а Ольма снизу. Суро с громким хлопком вытащил из кувшинчика плотную затычку и Упана словно отбросило волной едкого запаха, он пошатнулся, заслонясь, зачихал и закашлял. А у Ольмы вышибло слезу от рези в глазах. Сам же Кондый только поморщился и открыл рот, чтобы не вдыхать резкий и неприятный аромат. Ольма проморгался и просипел:

– Ты нас, старый, отравить придумал, чтоб не позорились дальше?!

– Больно надо – травить! Мне еще надо посмотреть, как она на вас подействует, настоечка-то моя. Любовно вертя в руках горшочек, ответствовал Кондый, – Давно я ее варю, годков этак… Дай, вспомню… Годков этак… – стал загибать пальцы и что-то бормотать себе в бороду. – Змея я лет пятьдесят назад завалил, жилы сохли лет пятнадцать, одолень-траву и дурман в затмение собирал… И только потом на огонь вариться поставил… Так, почитай почти семь на десять годков ее и варил, вчерась поспела. Все не знал, куда пригодится. А она, вот, она вам сгодилась. Пейте!

– Пить, – выдавил из себя Упан. – Я тебя, дед, люблю, конечно, и благодарить век буду за науку твою и ласку, но эту отраву пить не буду! Если от одного запаха подохнуть можно, то что будет, если ее проглотить?!

– Погоди голосить, внучек, а лучше вспомни, какой змей бывает?

– Чёрный, длинный, скользкий, холодный, бррр, противный.

– А, вот, и неправда твоя! Змея на солнышке греется и жар солнечный впитывает, потому и горячая на ощупь и гладкая. Это и солнечное начало, и лунное, жизнь и смерть, свет и тьма, добро и зло, мудрость и слепая страсть, исцеление и яд, хранитель и разрушитель, возрождение духовное и телесное. О, как! Змея быстрая, как несчастье, неспешная, как воздаяние, непостижимая, как судьба. Вот, такой змея бывает! – Парни недоверчиво слушали, а Ошай, так и вовсе с открытым ртом застыл. А дед продолжал.– Вот, гляньте на себя, вроде бы парни вы хорошие, но и недостатки у вас есть, не в обиду будь сказано. Ольма себялюбив, не гибок душою и телесно. А Упан гневлив, не сдержан, силен, но силой своей управлять еще не научился. А зелье мое змеиное вам недостающее даст. Ольме гибкость и наблюдательность, Упану – спокойствие и владение силой. Ну? Как думаете? Вонь и горечь питья – достойная плата за те качества, что вам нынче невместны?

Ольма с Упаном переглянулись. В лад шумно вздохнули, и Ольма, как старший глухо сказал:

– Со всех сторон ты, Кондый, прав. Мерзость напитка нисколько не стоит того, что нам с медвежонком не хватает. Я буду пить твою настойку змеиную.

– И я буду, – добавил Упан, – хоть оно и воняет, как тьма протухших змей! – не удержавшись рыкнул парень и наморщил нос.

Ольма подтянувшись на локтях сел и одним махом проглотил половину питья. Удивленно поднял брови и хмыкнул. Глаза зажглись озорством, но скривившись, протянул кувшин приятелю. Упан взял сосуд в ладони и какое-то время наблюдал, как Ольма показушно и остервенело трет высунутый язык и отплевывается. Упана передернуло, в чувствительный нос шибало противным духом, но он собравшись опрокинул в себя оставшеюся половину питья и от удивления даже вытаращил глаза. На языке остался мятный душистый и сладковатый вкус липового меда, а по горлу прокатился горячий комок травяных ароматов, после чего голову и грудь стало приятно пощипывать и покалывать. Потом, вдруг, раз – лес, Кондый, Ошай и Ольма, вместе с облаками и птичками, в небе описали медленный правильный круг и вернулись на свои места, а в теле образовалась приятная мягкость и ясное спокойствие. Оборотень застыл и не поворачивая головы, скривил губы в Ольмову сторону спросил сквозь зубы:

– Ольма елташ, а оно сладкое или мне причудилось?

Ольма захохотал:

– Да, сладкое, сладкое!

– А чего же ты язык ногтями скреб? – возмутился Упан.

– А на твою удивленную рожу посмотреть хотел! – сквозь смех говорил Ольма, катаясь по земле и держась за живот. – Ой, не могу, глаза, что у твоей томаны были, того гляди не мишкой обернется, а перьями покроется и ухать начнет!… – постанывал от смеха Ольма.

Старый арвуй, тоже улыбаясь в бороду, хлопнул крепкими ладонями по коленям и сказал:

– Ну, посмеялись? И будя! Проверим, как зелье на вас подействовало. Ну-ка, луки в руки! – и громко хлопнул в ладоши.

Друзья снова переглянулись. Ольма легонько махнул рукой, как бы пропуская младшего вперед.

– Погодь, – вдруг воскликнул Кондый, – Ошайка, слетай к мишени, да оттащи ее вон к той березе, что у края леса стоит.

Ошай припустил, только пятки замелькали, да заполоскалась за спиной светлая льняная рубаха. Переставил доску с черным кругом подальше и побежал назад. Упан в это время упёр плечо лука в землю, приступил его ногой, задержал дыхание, напряг мышцы, всем телом налегая на оружие, и свободной рукой забросил петельку новой тетивы на второе плечо. Тетива басовито загудела. Тут же неторопливо вразвалочку вышел на рубеж, изготовился к стрельбе, скупыми движениями поднял лук, натянул тетиву. И вдруг будто ледышка прокатилась вниз по спине. Четкие линии и контуры мишени, что вроде бы виднелись сначала отчетливо и ясно, вдруг ни с того, ни с сего исказились и, нарисованный им самим, черный круг расплылся и, стремительно разрастаясь, рванулся к нему. От неожиданности он невольно зажмурился и ощутил, как твердая земля качнулась у него под ногами. На какое-то мгновение он сторожко напрягся, опустил лук, ожидая неизбежного удара, от того, что земля вдруг на него бросилась. Но удара, впрочем, не последовало. Упан резко потряс головой, будто отгоняя неведомое видение, и открыл глаза. Вокруг все заволокло на несколько ударов сердца легкой дымкой, однако вскоре все приняло свой прежний вид. Успокоился, равнодушно пожал плечами и снова вскинул лук, натягивая тетиву. Все затаили дыхание. В тишине слышался только скрип сгибаемого лука. Оперенный кончик стрелы коснулся скулы, сдвинулся еще дальше назад, за ухо, узлы мышц вздулись на его руках, кожа плеч налилась кровью. Разжались пальцы, стрела сорвалась с тетивы и вонзилась прямо в средину далекой мишени.