ICE MAN. Ледяная схватка. Как я пешком пересек в одиночку всю Антарктиду

И это воспоминание заставило меня осознать: Радд тоже, как и я, смотрел в лицо неизвестности. Он обладал резервами глубокого опыта, которого у меня, несомненно, не было, но опыт мог лишь относительно помочь в месте, где человеческий след на местности был слабым, незаметным и тонким. Он познал одни из самых трудных, жестоких истин Антарктиды и испытал их. Но в Антарктиде, как я знал от поседевших ветеранов, у которых брал советы и обучался, а также на опыте своего краткосрочного пребывания там, определяющей характеристикой была непредсказуемость.

Антарктида установит условия того, что возможно, – всех неизвестных и переменных ветров и бурь, льда и пронизывающего мороза. И ни Радд, ни я не знаем, чего ожидать каждый день или даже каждую минуту и какие качества будут решающими.

Импровизация и находчивость будут определять наши судьбы и исход дела так же, как во времена ранних первопроходцев Полюса, которые, по сути, не могли знать – еще не было самолетов и спутников – даже того, какая местность их ожидает впереди. Импровизация имела решающее значение для меня и Радда, ведь, в сущности, мы не знали, можно ли в принципе совершить и выдержать то, что мы оба пытались сделать.

Попытка капитана Скотта использовать в 1911 году сани с мотором – импровизация, которая не сработала, с учетом технологий того времени. Идея была удачной, просто недоработанной. Снегоходы и модифицированные вездеходы – сегодня это основной транспорт полярных регионов. Амундсен импровизировал с пищей: беспокоясь, что у него и его людей возникнут проблемы с пищеварением из-за мясной диеты, где отсутствует клетчатка, он включал в рационы горох и овсяную кашу.

Шеклтон превратил импровизацию в искусство, когда его корабль «Эндьюранс» в начале 1915 года попал в ловушку в морских льдах и потерпел крушение. Когда он более года выживал и кормил себя и своих людей на льдах Антарктиды, а затем проплыл на открытом судне сотни километров по одним из самых бурных вод в мире в поисках спасения, это стало воплощением идеи, что даже выживание может стать героическим поступком.

И пока я размышлял обо всех этих вещах, я сумел выпрямиться в своем кресле и продумать собственную стратегию игры, которая стала напоминать странную разновидность шахмат, которые сносит ветром. Радд, решил я, с его офицерской манерой держаться и сжатыми монологами об удивительных подвигах, по-настоящему, поразительно впечатляет. Он был хитер и, вероятно, блистательно одарен. Но также я чувствовал, что он влияет на меня, играет со мной или использует какие-то военные психологические уловки, чтобы поколебать мою решимость и уверенность. И я позволил ему это делать. Тот факт, что он ничего обо мне не знал и не проявил желания узнать, могло дать мне преимущество – хотя я еще не знал какое.

Поэтому с тех пор я в основном кивал и позволял Радду говорить, не раскрывая собственных карт. На самом деле я был в ужасе: он, наверное, мог посеять сомнения в голову любого человека, как и подорвать его уверенность. Однако заставить его думать, что я еще ничтожнее, чем на самом деле, – казалось, это лучшая комбинация, которую я мог сыграть. Чем больше он уверялся, что я недостойный и неподготовленный, что я наверняка избалованный американский ребенок двухтысячных, которому в подобное путешествие и соваться не стоит, тем больше крепла его уверенность в себе. Я не знал, к чему все это может привести и чем может обернуться. Однако урок, который я получил, готовясь к этому событию – когда искал наставников и ветеранов-полярников, читал любые материалы, которые мог достать, – уже успел запечатлеться в моем уме как ледовый крюк: в Антарктиде самоуверенность порой опасна не менее, чем страх.

Ил на лыжах приземлился на покрытую синим льдом взлетно-посадочную полосу Юнион Гласье, как и представлялось, будто летающий внедорожник. Он как бы упал с неба, подпрыгивая, дребезжа и перетряхивая свой груз, пока, наконец, со скрипом не остановился, и я смог перевести дыхание. Наконец я попал на льды. После долгого, напряженного заточения в перелете и психологических игр, в которые играл со мной сосед по скамье, казалось, это было не просто прибытие – скорее выход из длинного темного туннеля в новый мир. Как только я сошел с самолета, напряженные часы в перелете мгновенно остались в прошлом. Антарктида с первых же секунд заполнила все мое восприятие. Суровый мороз пощипывал лицо, и все же невероятная яркость и извечная белизна пейзажа вызывали благоговение. Эмоциональный подъем от того, что наконец-то я добрался сюда, заставил меня так широко улыбнуться, что заболели щеки.

Юнион Гласье, который представляет собой базовый логистический лагерь почти для всех неправительственных экспедиций в Антарктиду, – многолюдное место в разгар летнего сезона, с ноября по январь. Компания, которая перевозит почти всех и любые грузы во льды, «Логистика и экспедиции Антарктиды» (А.L.Е.), разбивает небольшой городок, где стоят палатки с едой и службы лагеря. Богатые искатели приключений, заказывающие путешествия с проводником, общаются здесь с экотуристами, учеными, которые направляются изучать ледовый щит, и людьми, которые просто-напросто влюбились в это странное, суровое место – как наш хладнокровный пилот с Ила. Альпинисты отправляются отсюда на гору Винсон, высочайшую вершину континента. Крошечные сообщества поклонников Антарктиды расцветают в краткие месяцы полярного дня, а затем вновь угасают в темные месяцы. Люди приезжают в самое безлюдное и экстремальное место на планете, только чтобы сказать, что они тут были, чтобы пробежать марафон или увидеть знаменитых императорских пингвинов, воображая себя самим капитаном Скоттом, который, прежде чем совершить рывок до полюса в 1911 году, пустился в необычайно трудную кратковременную поездку, чтобы увидеть этих птиц и получить для науки их яйца.

В этот день сотрудники лагеря сгребали огромные кучи снега вокруг сборных хижин и палаток на стальных рамах. Я подумал, что, наверное, это обычный ритуал начала сезона – летняя уборка после зимнего хаоса, – и вскоре заговорил с одним парнем, который остановился, опершись на свою лопату, чтобы закурить. Он жил в Англии – один сезон тут, другой там.

«За работу хорошо платят, – сказал он мне. – Если сможешь выдержать».

«Со снегом что-то не то, – сказал он, выдувая огромное облако водяного пара, смешанного с дымом, в холодный воздух. – Он гораздо более рыхлый, чем обычно, а я езжу сюда уже много лет».

Он замолчал и снова затянулся: «Ученые говорят, что из-за потепления климата снега тут может прибавиться, ведь более теплый воздух может сохранить больше влаги, так что это возможно…»

Он пожал плечами, затем затушил свой окурок, бросив его в банку, которую вытащил из кармана.

«В любом случае этой зимой происходило что-то странное, это уж точно», – сказал он.

Если мы надеялись завершить переход до того, как опустится долгая зимняя темнота, нам с Раддом требовался почти полный летний сезон, который в Южном полушарии начинается в ноябре. Мы были так же прочно привязаны к сезонам, как Скотт, или Шеклтон, или Райнхольд Месснер – легендарный альпинист, в честь которого назвали место, куда я направлялся, – там морской лед встречался с континентом. Современная жизнь или технологии никак не изменили этого фундаментального факта: экспедиции проводились лишь тогда, когда позволяла Антарктида.

Потому мы оба должны были начинать немедленно, как только появится доступный транспорт. И это означало, что во второй половине октября кроме нас и сотрудников A.L.E. в лагере не было почти никого. Наутро перед вторым запланированным перелетом на более маленьком самолете, который должен был доставить нас в разные отправные точки на ледовом шельфе Ронне, мы вошли в столовую палаточного городка, где в такой час мы были одни. Мы взяли подносы и сели рядом, вдвоем. Это уже становилось закономерностью.

Радд увлеченно уплетал огромную порцию яичницы с беконом.

«Последняя крупная порция жиров и калорий», – сказал он.

Затем он сделал паузу, отхлебнул кофе и немного оглядел палатку. Мне показалось, я заметил тень колебания или нерешительности на его лице, но затем он преодолел внутренние сомнения, потому что взглянул мне прямо в глаза и выложил свою новость.

«Я начинаю в Старте Месснера», – сказал он, снова возвращаясь к завтраку.

Не успев прожевать кусок, я замер и в изумлении открыл рот. Если раньше речь шла о двух проектах, похожих, но не совсем параллельных – разные отправные точки, разные попытки ответить на один вопрос, неважно, можно ли осуществить планируемую экспедицию, – только что все коренным образом изменилось: теперь мы шли одним и тем же курсом. После слов Радда путешествие, в которое мы отправлялись, действительно стало соревнованием. Яблоки и апельсины превратились в одни яблоки – один маршрут, одна цель. Теперь будет победитель и проигравший.

Я взглянул в свою тарелку с яичницей, затем снова посмотрел на Радда. Возможно, мне подумалось, хотя и не точно, я тоже немного его подцепил. Возможно, мое молчание, кивание головой и тот факт, что я почти ничего не говорил о себе и своих планах, даже если в основном поступал так из неуверенности, обрели значение, которого я в них не вкладывал. Бывалый гигант-полярник подстроил свои планы под мои, а не наоборот.

После слов Радда путешествие, в которое мы отправлялись, действительно стало соревнованием. Яблоки и апельсины превратились в одни яблоки – один маршрут, одна цель. Теперь будет победитель и проигравший.

Он хотел обыграть меня. Вот что это значило. Радд осторожно пододвинулся ближе. Мы были связаны, к лучшему или к худшему, во всех дальнейших событиях.

Глава вторая. Замерзшие слезы

День 1

Старт любого большого дела представляется мне чистым холстом надежды. Со времен моих первых соревнований по плаванию в начальной школе долгие минуты перед звуком свистка, который отмечает начало заплыва, всегда кажутся мне волшебными – они полны невыносимой тревоги и чувства возможностей, совершенно неизведанных. В воздухе витает еще не написанная история. Будущее, полное неизвестности, манит. Победа или поражение – мера вещей, но между этими крайностями в следующие минуты, часто кажется, в сжатом виде пронесется целая жизнь. Все возможно. Нет ничего невозможного.

Ощущение волшебства, безграничных возможностей разгорелось во мне в семилетнем возрасте, когда я сидел с мамой на диване и смотрел финал соревнований по плаванию на летних Олимпийских играх 1992 года в Барселоне. Я увидел, как Пабло Моралес из США получает золотую медаль в 100-метровом заплыве в стиле баттерфляй, и это событие изменило мою жизнь, воспламенив мечту, которая вдохновляла меня больше двух десятилетий, – мечту о том, что, возможно, однажды я тоже смогу оказаться на пьедестале победителей. Так в детстве я стал фанатом Олимпийских игр, способным пересказывать – что, возможно, порой раздражало – самые малозначительные подробности соревнований, а также предыстории моих героев.

Свирепый, неистощимый оптимизм, который кипит во мне в начале почти любого нового вызова или приключения, – следствие того дня: когда Моралес в бассейне победоносно поднимал руки, а я надрывался, крича от радости в нашей гостиной, и скакал на диване. Отчасти именно это привело меня в Антарктиду – идея чистого листа, жизни, которая раскрывается во всей ее глубокой неопределенности и возможностях.

Антарктида казалась мне нерассказанной историей. Кроме научно-исследовательских баз, в этом месте нет настоящих городов, постоянных жителей или животных вне воды с ее огромными стаями рыб, колониями пингвинов и стадами касаток. Это единственный континент, который не знал войн. Картографы обычно вообще его не изображают. Это пустая область в мире, который в основном заполнен.

Но когда мы с Раддом готовились покинуть Юнион Гласье, чтобы лететь к месту нашего старта на краю шельфового ледника Ронне, он, казалось, был настроен заполнить и этот континент хотя бы своей колючей уверенностью спецназовца.

«Сколько калорий вы берете на день?» – сказал он, пока мы готовились грузиться в самолет, красно-белое турбовинтовое судно Твин-Оттер – основной транспорт в суровом климате по всему миру, от тундры на Аляске до Сахары.

Я помедлил, готовясь к его ответу. Я знал, что он отреагирует.

«Семь тысяч», – сказал я, стараясь говорить твердым голосом.

«Семь тысяч! – выпалил он. – Я беру только пять тысяч пятьсот». Его глаза сузились, и он с пронзительным прищуром взглянул на меня, а потом на сани, словно увидел их впервые.

«Пять тысяч пятьсот – этого с лихвой хватит», – добавил он.

Я подумал, что стоит рассказать об исследовании, которое я провел, о медицинских тестах, которые я проходил, чтобы посмотреть, как работает моя физиология и как мое тело сжигает энергию в условиях стресса и мороза. Я хотел показаться осведомленным и умным. И мы оба знали, что в сутки будем сжигать гораздо больше, чем даже семь тысяч калорий, возможно, ближе к десяти тысячам, – потому нас в любом случае ожидала сильная потеря веса. Однако я почти не сомневался, что он воспримет подобные вещи – анализы крови, оценку потребности в питательных веществах и аэробной выносливости – как американские и суетливые меры, а не как рациональные и научные; в общем, даже отдаленно не британские в смысле самоуверенной жесткости, отличавшей мир исследований и экспедиций, который он боготворил и считал своим.

«Мне кажется, я знаю, что помогает», – продолжал он.

«Знаете, что еще? – он не отступал. – Лед!»

Я поднял брови, не понимая, куда он клонит.

Он со смехом сказал: «Я видел, вы берете туалетную бумагу. Я и не думаю нагружать себя такой роскошью».

Возможно, он на самом деле понимал больше. Я уже сомневался во всем. Большее число калорий, пусть даже потребность в них и подтверждала наука, – это больший груз, и даже листы туалетной бумаги делали поклажу тяжелее. Радд явно начинал с гораздо более легкими санями.

В той квартирке в Чили мы с Дженной убрали из багажа запасы на пять дней, оставив еду на шестьдесят пять дней, а затем, пока в волнении ждал в лагере Юнион Гласье, я вычел запасы еще на пять дней. Теперь у меня оставалось еды на шестьдесят дней, что на целую неделю меньше, чем Радд брал с собой в проекте, повторявшем маршрут Амундсена на полюс 1911 года. В той экспедиции он потерял шестьдесят фунтов, и я потеряю гораздо больше. Это были пугающие, но и совершенно загадочные цифры, поскольку никак нельзя было проверить, насколько мои расчеты точнее, чем его расчеты в те времена.

Все прояснилось, когда мы стали грузить сани. Наш самолет сел на белое лыжное шасси возле палатки с припасами. Пилот, жизнерадостная канадка по имени Моника, которая успела рассказать нам, как влюбилась в Антарктиду с первого взгляда, то и дело вылезала из кабины пилота, готовясь к полету. Летная команда спросила, не хотим ли мы взвесить свое снаряжение.

Радд сразу же гаркнул: «Конечно».

При поддержке одного из членов экипажа он с трудом водрузил свои сани на большие промышленные весы возле ледяной взлетно-посадочной полосы. Я пытался делать вид, что занят, притворяясь, что занимаюсь другими вещами, хотя сам навострил уши, отчаянно желая узнать, что покажут весы. От того, что я услышал, у меня в жилах похолодела кровь.

«Сто тридцать кило», – повторил Радд – достаточно громко, чтобы я мог расслышать, не знаю, намеренно или нет, – когда на весах появились цифры. Я знал, что мои сани гораздо тяжелее.

Радд взглянул на меня и кивнул, глазами и жестами показывая: «Твоя очередь, дружище».

Но я не мог этого сделать. Я не мог взвешивать сани у него на глазах.

Когда Радд увидит мою невероятную поклажу, которая, по нашим с Дженной оценкам, весила где-то 170 килограммов – мы просто сложили вес вещей, которые туда входили, – в сочетании с весом саней, он бросит на меня такой взгляд, который уничтожит последнюю уверенность, которая у меня оставалась. Я не мог этим рисковать. Радд может промолчать. Вероятно, он ничего и не скажет. Но ему и не понадобится говорить.

Огромная, чудовищная разница в весе, когда он вместе с лагерем увидит ее, укрепит и усилит все те незаметные, неявные, невысказанные моменты, которые витают в воздухе – его начальственный ореол и обширные познания. Даже его потрясающий английский акцент был угрозой. Я буду выглядеть избалованным американцем, который так и не научился собирать чемоданы, и Радд сможет взглянуть на меня, закатив глаза. Он поймет, что вес нашей поклажи очень сильно отличается, и я узнаю, что он понял.

Внезапно я вспомнил одного мальчика, которого встретил на соревнованиях по плаванию, когда мне было где-то двенадцать. Я не думал о нем многие годы и даже не могу вспомнить сейчас его имени. Он плавал брассом, как я, и совсем не казался непобедимым. Мой тренер, жесткая женщина по имени Бет, которая в возрасте после двадцати лет заняла первое место на соревнованиях в колледже, нагнулась ко мне перед самым стартом. «Он, возможно, лучший из твоих соперников», – сказала она, кивнув на моего противника на дальней дорожке. Я понял то, чего она не сказала вслух, и к какому исходу она готовила меня: «Ты вполне можешь проиграть, Колин».

В тот момент, когда я глядел на бассейн – как обычно опьяненный бурей эмоций перед заплывом, – я решил, что этот мальчик, наверное, из Западных холмов и охотно будет смотреть на меня свысока, как на жителя Восточных окраин. Мне хотелось верить, что он почти не думает обо мне, что он высокомерный и недоступный, а потому должен проиграть. Когда я стал воспринимать его таким, правдой это было или нет, во мне пробудилась энергия. Мне понравилось это колкое, резкое чувство: победа также исправит некое мнимое пренебрежение или несправедливость.

Однако затем, перед самым началом заплыва, я подумал о своем отце и словах, которые он сказал мне в то утро, когда мы направлялись на соревнование.

«Колин, помни о самом главном… повеселись!» – сказал он, придвинувшись ко мне в машине и потрепав по волосам.

Он всегда произносил эти слова, каждый раз одинаковые, перед соревнованиями, и обычно я почти его не слушал. Не думаю, что реально понимал, что он имеет в виду. Но в тот день я почувствовал какую-то перемену. Мне все так же сильно хотелось победить мальчика из Западных холмов. Он показал, что мне есть что доказывать. Но и оптимистичный настрой придал мне сил, и, когда мы стартовали со своих полос, в моей голове впервые выкристаллизовалась идея, что соревнование может быть одновременно жестоким и радостным. Я выныривал из воды, двигаясь с ощущением радости, которая делала мои гребки все сильнее, и в итоге я опередил мальчика из Западных холмов, а этот заплыв стал для меня одним из самых быстрых.

Однако теперь, когда сани Радда снова соскользнули с весов на лед, ситуация была куда более смутной. Весы манили. Радд и все члены летной команды обратили взгляды на меня.

«Нет, все в порядке, не стоит взвешивать», – сказал я. Этот мой небрежный жест с легкостью можно было раскусить, и я уверен, что Радд все понял, но это было неважно. Я сокращал свои потери, пытаясь не допустить, чтобы в моем сознании тяжким грузом застрял новый образ, как то незабываемое фото с Южного полюса, которое показал мне Радд.

Потом настало время идти. Мы затащили сани на борт и поднялись в самолет, который оказался узким, тесным и маленьким: мои сани и сани Радда стояли рядом, стянутые ремнями, заполняя все место за открытой кабиной пилота, а за ними два ряда одиночных сидений уходили в заднюю часть самолета. Мы были единственными пассажирами.

Я отправлялся туда, где привычные измерения – шкалы размеров, резкости климата и прочие – по сути, не действовали, потому и прежние способы самовосприятия теряли смысл.

В Твин-Оттере, в отличие от Ила, было хотя бы несколько окон, и, когда мы взлетели, у меня тут же перехватило дыхание от открывшегося вида. Я не мог оторвать глаз от окна. Горные хребты обозначали дальний горизонт неровным синим и белым цветом. Глубокие черные трещины выглядели бездонными, словно могли вести к центру земли. Льды казались вечными и неизменными, однако и их затрагивали перемены. Не так давно миллиарды тонн льда оторвались от шельфовых ледников континента и попали в теплеющие прибрежные воды – в прошлом году там оказался огромный кусок размером с Мэриленд. Я прищурился, стараясь разглядеть лед прямо под самолетом, затем взглянул вдаль, насколько было возможно, и обе перспективы выражались одним словом: безграничность. Я отправлялся туда, где привычные измерения – шкалы размеров, резкости климата и прочие – по сути, не действовали, потому и прежние способы самовосприятия теряли смысл.

Внизу, на льдах, я превращусь в крошечное и незначительное пятнышко. Самолет продолжал гудеть. Радд смотрел в свое окно столь же увлеченно, как я – в свое. Но потом, когда мы готовились к посадке на Старте Месснера, на краю шельфового ледника Ронне, где мы выгрузим вещи и стартуем, мы одновременно взглянули друг на друга через салон и кивнули.

Наверное, кажется, что это пустяк. Незнакомцы кивают друг другу мимоходом ежедневно. Офисные работники, мчась на деловую встречу, кивают друг другу в коридорах. Но меня и Радда разделяла такая глубокая пропасть – мы были очень разными и оказались здесь по совершенно разным причинам, – что наш едва заметный кивок показался почти сигнальной вспышкой с отдаленных горных вершин, необъяснимой и проникновенной.

Кивнув, я выразил ему все пожелания, которые не смог облечь в слова – безусловно, каждый из нас хотел сразиться за первенство, но в целом я уважал его и надеялся, что нас обоих ожидает самое лучшее. И я чувствовал, что он выразил те же мысли.

* * *

И вот мы прибыли.

Самолет дрожал и трясся во время посадки, гремя лыжами по морскому льду. Экипаж помог мне выгрузить сани, несколько раз стремительно пожал мне руку, пожелав удачи, и снова запрыгнул внутрь, чтобы не сбиваться с графика, и самолет стал выруливать, чтобы доставить Радда на место высадки в паре километров отсюда, на том же расстоянии от стартового ориентира у края материка.

Сделав несколько шагов из салона самолета по небольшой красной лестнице и спустившись на ледяной шельф Ронне, я покинул цивилизованный мир. Я выдохнул последний нагретый воздух, который будет доступен мне в следующие месяцы, сошел с последней металлической ступеньки, и мои высокие лыжные ботинки на толстой подошве впервые с хрустом ступили на лед. Я подтянул меховой воротник красно-черной ветрозащитной куртки, которая сочеталась с комбинезоном, и поправил маску, которая целиком закрывала лицо, а затем растянул руки над головой, чтобы размять мышцы, задеревеневшие за девяносто минут перелета в тесноте.

Они оставили меня. Минуту назад я был в мире людей, а теперь уже нет. Никаких церемоний; никаких вдохновляющих речей; никакого стартового выстрела. Мотор взревел, лыжное шасси заскрипело на льду и задребезжало – самолет поднялся и улетел. Что-то подобное мог бы ощутить последний пассажир автобуса в странном, угрожающем, незнакомом городе, когда водитель внезапно открывает двери и говорит: «Твоя остановка, парень. Выходи». И пассажир смотрит, как автобус уезжает, с чемоданом в руках – отличие лишь в том, что сейчас минус двадцать пять и вес моего громоздкого, неуклюжего чемодана больше 180 килограммов.

Наконец, я оказался здесь, после года планов, спустя многие годы с тех пор, как в детстве Антарктида впервые захватила мое воображение, но более того – я был совершенно один. Одиночество хлестнуло меня, как пощечина, пока я смотрел, как самолет улетает.

Прежде я уже бывал в Антарктиде, когда поднимался на гору Винсон и проезжал на лыжах последние сто одиннадцать километров до Южного полюса с 89-го градуса широты: это место географы называют просто и величественно – «Последний градус». Но в том путешествии – которое было частью проекта по подъему на высочайшие вершины каждого континента с целью побить мировой рекорд и предполагало примерно недельную экспедицию на Северный и Южный полюс – со мной были другие люди.

Теперь, когда я окинул взглядом горизонт – во все стороны раскинулся плоский, пустой белоснежный пейзаж, сверкало солнце и лед, и, насколько я мог видеть, не было больше ничего, лишь в отдалении затихал гул самолета, – я осознал, что путешествие, что меня ожидает, будет совсем другим. Я понимал, что подобного не совершал никто: не доходил по континенту до Полюса, а затем на другую его оконечность без пополнения припасов и без всякой поддержки, кроме собственного тела и мышц. Именно это во многом привлекло меня в такой экспедиции, которая проверяла мои возможности, выносливость и настойчивость.

Теперь я точно понимал, каким крошечным и одиноким я буду на этом огромном ледяном просторе ежедневно и еженощно – при круглосуточном освещении, под солнцем, которое никогда не заходит, где передо мной до горизонта протягивается бесконечная равнина. И я понимал, что мне придется изучить себя гораздо глубже, чем раньше, чтобы обнаружить энергию, которую можно использовать.