Каждый час ранит, последний убивает

Вадим подрос. Шрамы у него не такие уж и страшные, и он все лучше и лучше говорит. В сентябре он пошел в детский сад. Ничему особенному его там не учат, но он поет, веселится и рисует. Кстати, позавчера он вернулся с рисунком. Люди, целая толпа людей рядом с домом. Он нарисовал двух взрослых, двух маленьких девочек и двух мальчиков. И еще одну девочку – в доме. Думаю, он нарисовал меня. Я единственная не улыбалась, но зато была нарисована лучше всех.

Когда мать увидела рисунок, то нахмурилась. Она сказала Вадиму, что меня нельзя рисовать и разговаривать со мной тоже нельзя. Она зря тратит время, потому что он слишком маленький, чтобы это понять!

Четыре месяца назад мне исполнилось одиннадцать лет. Меня заставили надеть красивое платье и улыбнуться на камеру. Потом Сефана потребовала, чтобы я постирала платье и отдала его Адине.

Я здесь уже три года и четыре месяца.

Я не выходила на улицу тысячу двести восемнадцать дней.

Я три года не видела ни отца, ни тетю.

Мне кажется, для наказания это слишком долгий срок.

Я прочитала все книги девочек. И мне даже удалось незаметно взять еще одну книжку из гостиной. Эта книга, наверное, для взрослых. Но мне она ужасно нравится. Автора зовут Анри Труайя, а называется книга «Тетрадь». Это история Клима, слуги, и Виссариона, его молодого хозяина. Они выросли вместе, но Клим – собственность Виссариона.

Действие происходит в давние времена, в далекой стране.

Но могло бы происходить и сейчас, во Франции… Доказательство того, что в жизни ничего особо не меняется.

Этот роман меня интересует, заставляет задуматься.

Кажется, Клим счастлив быть в тени своего хозяина, быть его рабом, это состояние дает ему чувство безопасности, ему не нужно делать выбор и принимать решения. Хозяин любит властвовать над ним и относится к нему действительно как к рабу. Но чувствуется, что Клим нужен Виссариону, ему нужно присутствие Клима, его советы, его одобрение.

Читаешь и спрашиваешь себя, а не становится ли хозяин рабом своего слуги.

Кто кому, в конце концов, больше нужен – Сефана мне или я Сефане?

Без нее я бы оказалась на улице, в чужой стране, без документов. Если бы я не жила в стенах этого дома, я оказалась бы в тюрьме и опозорила свою семью, как она мне часто повторяла.

Но что бы Сефана делала без меня? Ответ прост. До ужаса прост. Она нашла бы другую служанку, а я бы никогда не нашла другую семью, которая бы меня взяла к себе. Несправедливо, но так оно и есть. Атэк стал узником, его заперли в клетке. Но со мной было по-другому – меня попросил приехать сюда, во Францию, отец.

Так что я должна бороться. Я не должна его расстраивать.

* * *

Вчера была суббота, и Фадила с гордостью сообщила родителям, что ей поставили восемнадцать из двадцати баллов по математике. Они ее поздравили, и Шарандон в качестве вознаграждения дал ей денежную купюру.

– Ты хорошо поработала, дочка. А всякая работа должна оплачиваться.

Эта фраза не выходит у меня из головы. Я считаю, что мне тоже должны платить. Я, конечно, не знала бы, что делать с деньгами. Раз я не могу выходить из дома, то куда же их тратить. Но я могла бы их откладывать, чтобы однажды, когда меня освободят, купить на них что-нибудь. Одежду по размеру, например. Обувь, как у Фадилы, книги, шампунь получше, клетку для Атэка побольше. Или даже билет на самолет домой.

Да, в конечном итоге деньги мне не помешали бы.

Однажды, когда меня освободят.

* * *

Тама стоит у дивана, на котором сидят супруги Шарандон. Они смотрят передачу. Что-то, по-видимому, смешное. Люди по собственной воле не выходят из дома.

Это совершенно непонятно.

– Чего тебе? – бормочет Сефана.

– Поговорить, – отвечает Тама, держа руки за спиной.

– О чем?

– Я думаю, что вы должны мне платить.

Шарандон таращит глаза, а у Сефаны рот открывается так, как будто ей не хватает воздуха.

– «Платить»?! – повторяет Сефана. – А еще тебе чего?

Тама пристально смотрит на Шарандонов.

– На днях вы сказали Фадиле, что «всякая работа должна оплачиваться», и дали ей денег. Я ведь тоже работаю, значит вы и мне должны платить.

– Ушам своим не верю! – восклицает Сефана. – Ты это тоже слышишь, дорогой?

– Слышу, слышу…

– Ты благодаря нам и так тут спишь и ешь, так тебе еще и платить надо!

Тама переминается с ноги на ногу.

– Я сплю на полу и питаюсь объедками, – напоминает она.

– Ты чего ищешь? – спрашивает Шарандон. – Неприятностей?

– Нет, месье. Я просто хочу получать то, что заслуживаю.

– Неужели?

Он резко вскакивает и дает ей пощечину, от которой у девочки трещит шея. Но Тама по-прежнему стоит на ногах.

– Вот чего ты заслуживаешь, – бросает Шарандон. – А теперь убирайся.

* * *

Я спрашиваю себя, существуют ли где-нибудь такие же «Тамы».

Без сомнения.

Спят ли они, как и я, в постирочной? Или в коридоре, в гараже, в кладовке? Есть ли у них куклы, чтобы они не чувствовали себя одиноко? Есть ли у них право выходить на улицу?

Так же ли их бьют по лицу? Так же ли весь день обзывают?

Мне бы хотелось это узнать. Хотелось бы встретить их и поговорить.

На прошлой неделе девочки смотрели телевизор. Я была в кухне, натирала серебряные приборы. Я внимательно прислушивалась, шла передача о рабстве. В ней рассказывали, как к черным относились на протяжении веков. Из этой передачи я узнала, что рабство упразднили в 1848 году.

Я поискала в словаре Эмильена определение слова «упразднили». Оно значит «отменить что-либо».

Выходит, рабства больше не существует. Оно запрещено во всем мире.

Это хорошая новость, но надо, чтобы появились люди, которые проверили бы, не осталось ли рабов в постирочных.

Жаль, что никто не подумал об этом, когда «упразднили» рабство.

Теперь у Фадилы новый парень. Ее родителям он не очень по душе. Это ее одноклассник. Иногда я вижу, что он ждет Фадилу у калитки. Он не очень красивый, но, кажется, ей он нравится, раз она так его целует. Наверное, она не очень требовательна.

Конечно, в дом она его не приглашает. Может быть, боится, что он меня увидит и начнет задавать вопросы.

Это проблема, когда в доме есть рабыня… Так что от рабов не только польза.

Вадим продолжает для меня рисовать. Я повесила несколько рисунков на стену в постирочной, но Сефана их сорвала и выбросила в помойное ведро. Так что теперь, когда он дает мне какой-нибудь свой рисунок, я прячу его в коробку, а вечером вытаскиваю и разглядываю. Мне кажется, что для своих лет он талантлив. На последнем рисунке, который он мне подарил, нарисована девочка, это, наверное, я, а еще маленький мальчик, они вместе идут по полю и держатся за руки.

Я расплакалась, сама не знаю почему.

Иногда я рассказываю Вадиму о своей родине. О детстве, о матери, а потом об Афак. В то время я не подозревала, что счастлива. Мне казалось, что тетя слишком строга ко мне. Сейчас, когда я думаю о ней, то говорю себе, что она была просто справедливой и честной со мной. Она делала все для того, чтобы я могла ходить в школу, чтобы училась новому, и она наказывала меня, только если я того заслуживала.

И тогда я жалею, что больше не вижу ее. И надеюсь, что у нее все хорошо и что она иногда вспоминает обо мне.

25

Габриэль припарковался у дома и вышел из машины. Ночь почти наступила, и луна уже освещала Севенны нежным светом.

Он начал с того, что задал корму и воды лошадям, потом остановился и погладил Софокла, который всегда с радостью выбегал ему навстречу.

С радостью, несмотря на то, что́ из себя представляет его хозяин.

Они вместе вошли в дом, и Габриэль сразу направился в дальнюю комнату. Он аккуратно открыл дверь и ступил в темное пространство, а затем подошел к кровати.

Он зажег настольную лампу и убедился, что «его» незнакомка по-прежнему жива. Это должно было бы его расстроить, но, наоборот, согрело ему сердце, напомнив, что сердце у него есть.

Он сел в кресло и стал смотреть на нее.

На полу валялась пустая бутылка. Значит, она просыпалась. И нашла в себе силы утолить жажду…

Она выживет.

И он должен будет ее убить.

* * *

Габриэль резко проснулся.

На секунду ему показалось, что на кровати лежит Лана. Затем он понял, что там спит его незнакомка. Забывшаяся тяжелым сном. Может быть, от боли. Вероятно, от плохих воспоминаний.

Габриэлю тоже снился кошмарный сон. Он в сотый раз увидел Лану, лежащую на металлическом столе и покрытую белой простыней.

В сотый раз он увидел мужчину в халате, который приподнимает эту простыню.

Лана. С застывшим в судороге лицом. С оскверненным телом.

В сотый раз он оставил ее в руках мужчины, который собирался провести вскрытие. Еще раз ее осквернить.

В сотый раз Габриэль закричал и упал на колени. Он снова почувствовал это потрясение, это ужасное потрясение. Эту боль, адскую боль.

Он потерял ту, что любил больше всего в мире. Больше себя самого, больше жизни.

Он не смог спасти ее. Не смог помешать ее смерти. Он приговорил себя к вечным страданиям.

Он был в этом уверен, уверен в том, что унесет это страдание с собой в могилу. Что будет вечно скитаться в темноте, выкрикивая ее имя.

Незнакомка начала стонать и даже плакать. Габриэль наклонился и взял ее за руку. Она успокоилась, и каждый вернулся в свое прежнее состояние.

В свой персональный ад.

26

– Почему эта дурацкая птица не поет? – шипит Сефана.

Она трясет клетку, Атэк нервничает.

– К тому же у него перья выпадают… Ты его вообще нормально кормишь?

– Да, мадам, – отвечает Тама.

– Вот невезуха! – вздыхает Сефана. – Пойду попью кофе к соседке. А ты доубирай кухню и не балуй, ясно?

– Конечно, мадам.

Сефана надевает пальто и выходит из дома, запирая за собой дверь. Тама подходит к клетке, чтобы осмотреть Атэка. Нет, перьев он не теряет. Он просто со вчерашнего дня вырывает их одно за другим.

– Хватит, – шепчет она. – Заболеешь…

Птица продолжает яростно себя клевать. Тама старается отвлечь Атэка, дает ему корм, но ничего не помогает.

Она редко остается одна. Так что Тама решает перейти к действию. Атэк должен летать, иначе он окончательно сойдет с ума. Она открывает дверцу, но Атэк не двигается с места. Сидит на жердочке и вертит головой.

– Давай же, – подбадривает его Тама. – Давай, не бойся. Вспомни, ты же раньше умел летать…

Она просовывает свою ручку в золотую тюрьму, чтобы поймать птицу. Осторожно гладит, пытаясь ободрить. Когда девочка убирает руку, Атэк взлетает.

– Давай, пользуйся моментом! – со смехом говорит она.

Он облетает кухню, потом летит в гостиную. Тама идет за ним, смотрит, как щегол летает под потолком. Вдруг она понимает, что ей будет трудно его поймать и посадить обратно в клетку. Хотя это не так уж страшно. Она скажет Сефане, что он вылетел, когда она его кормила, а дети помогут ей поймать птицу. Но он, по крайней мере, сможет расправить свои крылышки и немного полетать.

Атэк летит по коридору и залетает в родительскую комнату. Тама спешит за ним и когда подбегает к двери, то видит, что Атэк летит прямо к закрытому окну. Он ударяется о стекло и падает с глухим стуком на ковер.

– Нет!

Тама секунду не может пошевелиться. Затем подходит к Атэку и осторожно берет его на руки. Может быть, он всего лишь оглушен? Она замечает на стекле крохотное пятно крови и тщательно оттирает его рукавом. Возвращается в кухню, держа Атэка на ладони.

– Давай же, дыши! – умоляет она. – Не умирай…

Она долго-долго ждет, но смиряется с неизбежным.

Атэк умер. Это она его убила.

Тогда Тама кладет его на солому и закрывает клетку.

Вечером она соврала, что птица сама умерла, упав с жердочки. Сефана, конечно же, сочла, что во всем так или иначе виновата Тама. Она дала ей пару пощечин и лишила на три дня пищи.

Тама подумала, что она и правда заслужила это наказание.

Ночью она долго плакала.

Атэк хотел добраться до неба, до своего неба. Он хотел опять стать свободным.

И умер.

* * *

Рождественские каникулы закончились. Я удивилась, что в этом году мне снова что-то подарили. Шоколадку с орешками, сушеные финики и новую блузку. В этом году она нежно-зеленого цвета, в синих бабочках. Ничего другого из одежды мне не нужно, потому что Сефана отдает мне старые вещи Фадилы или Адины. Дырявые носки, я их штопаю, когда нахожу минутку, трусики со слабо держащейся резинкой, футболки, которые им уже не хочется носить. Что касается обуви, Сефана покупает мне пластиковые шлепанцы и запрещает носить что-нибудь другое.

А у Фадилы новый мобильник, флакон духов и куча новой одежды. Адине подарили обувь и платья. Вадиму – с десяток игрушек, и Эмильену тоже.

Они были очень довольны, и их радость была заразительной.

В сочельник я приготовила им хороший ужин и получила разрешение съесть сладкое. В этом году рождественское полено было с засахаренными каштанами, мне оно понравилось меньше, чем прошлогоднее. Но я оценила тот факт, что они думают обо мне, и охотно его съела.

* * *

Шарандон возвращается около шести вечера, намного раньше, чем обычно. Эмильен и девочки сидят перед телевизором. Он целует детей, потом идет в кухню, где Тама готовит ужин.

– Жена где? – ворчит он.

– Добрый вечер, месье. Она повела Вадима к врачу… У него, мне кажется, бронхит. И еще она должна была пойти в магазин.

Он возвращается в гостиную и падает в кресло.

– Тама! – орет он.

Она все бросает и бежит в комнату:

– Да?

– Пивка принеси.

Тама открывает холодильник, берет баночку пива и несет ее Шарандону.

– Боты сними с меня, – требует он.

Он уже некоторое время, почти каждый вечер, заставляет ее это делать. Тама опускается на колени на ковер перед Шарандоном и расшнуровывает его ботинки.

– Мог бы и сам справиться! – с издевкой говорит Эмильен.

– Ты что лезешь? – отвечает его отец. – Ты уроки хоть сделал?

Мальчик опускает голову, Шарандон взмахивает рукой, отправляя его к себе в комнату.

– А вы, девочки?

– Идем, – вздыхает Адина.

Девчонки тоже исчезают, а Тама ставит ботинки в шкаф при входе.

– Иди сюда, – говорит Шарандон.

Тама встает перед ним, у нее сжимается сердце. Она готовится к самому худшему.

– У меня ноги болят.

Она понимает, что от нее требуется, и снова встает на колени. Она долго массирует ему ступни, пока тот бесстыдно ее разглядывает.

Наконец слышно, как Сефана загоняет машину в гараж. Вадим с матерью заходят в дом, ребенок бросается на шею к отцу.

– Ну что, паренек, заболел, говорят?

– Доктор сказал, что ничего такого!

– И хорошо!

– А что это Тама делает?

– Работает, милый!

Сефана встает перед мужем, хмурится, она в ярости. Затем обращается к Таме.

– Что стоишь? Иди багажник разгружай, – мрачно бросает она девочке.

– Потом разгрузит! – отвечает Шарандон.

Тама переводит взгляд с одного на другого, не зная, кого слушаться. Сефана поднимает руку:

– К машине, быстро.

– Да, мадам.

– Зануда ты! – орет муж. – Только она пригодилась, и на́ тебе…

Тама быстро спускается в гараж. Три раза ходит туда-обратно за огромными пакетами, пока Сефана сидит на диване.

– И не забудь набрать ванну для Вадима! – кричит она.

– Секундочку, мадам.

Пакеты, ужин, ванна Вадиму… Она не знает, за что хвататься.

Но для Тамы это обычный вечер.

27

Вечером, когда уже все легли спать, я пишу письмо. Письмо тете Афак. Она не умеет читать по-французски, но один из ее сыновей переведет ей мои слова, я в этом уверена. Я ей говорю, что, если она может, пусть приедет за мной. Я объясняю ей, что Межда и Сефана солгали моему отцу, что Шарандоны плохо заботятся обо мне и о моем образовании. Я не признаюсь ей в том, что они бьют меня ремнем, потому что думаю, что тете будет тяжело это слышать. Но я все же пишу о том, что вела себя хорошо и что из школы меня вовсе не выгнали, ведь я в нее даже не ходила.

Когда я заканчиваю писать письмо, то кладу его в конверт и наклеиваю специальную марку для Марокко, которую я нашла в ящике стола. Иногда Сефана пишет своим родителям. Повезло! Я прекрасно помню тетин адрес, но самое сложное в другом – как отправить ей это письмо?

У меня есть идея, но не знаю, насколько это сработает, – дам письмо Вадиму и скажу, что это наша тайна, что матери ничего нельзя рассказывать. И попрошу передать письмо учительнице, чтобы та сходила и отнесла его на почту.

Да, так завтра и сделаю.

А потом буду ждать.

Буду ждать каждый день.

Наконец-то буду чего-то ждать.

* * *

Учительница Вадима письмо взяла. Но вместо того, чтобы его отослать, эта идиотка после уроков отдала его Сефане, даже не соизволив прочитать.

А вот Сефана прочитала.

Когда она вернулась домой, то швырнула письмо мне в лицо, а потом подняла и убрала в карман брюк. И заявила, что, когда вернется муж, я за все отвечу.

«За все отвечу»… Я не очень понимаю, что это значит.

Вадим начал плакать, я приготовила ему полдник и сказала, чтобы он не волновался. Что ничего страшного не случилось. Я ему улыбнулась, хотя мне тоже хотелось плакать. Я целую ночь писала это письмо. И с утра у меня в сердце снова затеплилась надежда.

Наконец-то затеплилась.

И это длилось всего один день.

После полдника я помогаю Вадиму помыться, а потом иду в кухню, чтобы закончить приготовление ужина.

Шарандон возвращается почти в восемь вечера. Сефана тотчас же показывает ему письмо, говоря, что я воспользовалась их дорогим сыном, чтобы письмо отправили моей тете. Она говорит ему, что, к счастью, учительница письмо не вскрыла. А я-то думала, что преподаватели все умные…

Я в кухне, жду, когда Шарандон покажет мне, как это – «ответить за все». Я не знаю, что он мне готовит. Ремень или кулак. Может, что-то похуже. Но, в конце концов, я, кроме правды, в письме ничего не писала.

Шарандон зовет меня из гостиной. Я слушаюсь и бросаю кастрюли. В любом случае, если я туда не пойду, он сам за мной придет. Дети сидят по своим комнатам, так что он может дать волю гневу.

– Это что такое? – спрашивает он, тряся листом бумаги.

– Письмо. Тете.

– И с каких это пор ты умеешь писать?

Сефана хмурится.

– И то верно! – бросает она. – Ты как писать научилась?

Я осмеливаюсь улыбнуться, и это им не нравится. Этой дуре такое даже в голову не пришло!

– Уж точно не в школе, – отвечаю я.

И задыхаюсь от первой пощечины.

– Сама научилась, – говорю я с вызовом.

Я вижу, как Шарандон стискивает зубы.

– Вот как ты нас благодаришь? – корит меня Сефана. – Тебя из нищеты вытащили, занимаются тобой, а ты своим всякие гадости о нас пишешь?

Я знаю, что, если отвечу, они еще больше рассердятся. Но так хочется, что страх отступает. По крайней мере, сейчас.

– За что мне вас благодарить? А еще могу напомнить, что рабство отменили в 1848 году. То есть давным-давно.

Тут я им рот точно заткнула. Они переглядываются, потом смотрят на меня.

– Маленькая зараза, – шепчет Шарандон. – Я смотрю, до тебя еще не дошло, так?

– Что не дошло, месье?

– Кто тут главный…

Он хватает меня за руку и куда-то тащит. Открывает ведущую в гараж дверь, и мы спускаемся на несколько ступенек. От запаха бензина меня начинает подташнивать. Сефана закрывает дверь. Шарандон кладет мою правую руку на верстак и просит жену меня подержать.

– Ну как тебе? – бросает он с ужасной улыбкой.

Я пытаюсь вырвать руку, но Сефана не дает мне пошевельнуться. Когда я вижу, что Шарандон взял молоток, то на секунду закрываю глаза. Я их открываю, когда он наносит первый удар. Со всех сил.

Боль такая страшная, что на мгновение мое сердце перестает биться, а потом начинает колотиться как бешеное.

Сефана меня отпускает, я сгибаюсь пополам, меня рвет. Дышать не получается. Шарандон снова кладет мою руку на верстак, берет огромный гвоздь и с яростью вбивает его в ладонь несколькими ударами молотка.

– Можешь попрощаться с письмом! А если еще раз попробуешь кого-нибудь предупредить, я тебе и вторую руку покалечу! Поняла, дрянь?

Они уходят, и я слышу, как в замке поворачивается ключ, хотя голова ужасно гудит. Я со страхом понимаю, что проведу ночь прибитой к верстаку.

Тогда я падаю на колени. Я не хочу двигаться, чтобы не стало еще больнее, хотя куда уж больнее, но желудок снова скручивает, и меня опять рвет.

Мама, зачем ты меня родила, неужели для такой жизни?

Нет, я не могу понять, за что я «отвечаю».

* * *

Когда Шарандон возвращается в гараж, уже почти полночь. Тама лежит лицом на верстаке, рядом с прибитой гвоздем рукой. Ее спина сгорблена, она не двигается.

– Вопросы остались?

– Нет, месье. Помогите мне, пожалуйста…

Он включает свет и приближается, в руках у него плоскогубцы. С их помощью он захватывает шляпку гвоздя. Тама стискивает зубы. Он резко дергает гвоздь, освобождая Таму от невыразимой боли. Она падает, прижимая руку к животу. Во рту металлический привкус. Она прикусила себе до крови язык.

– Пошевеливайся… Живее, а то на ночь тут останешься!

Тама поднимается и идет за ним. В кухне их ждет Сефана, с ватой и бутылкой спирта. Шарандон сажает Таму на стул, и та кладет на стол то, что осталось от ее руки. Сефана старается не смотреть на изувеченную руку девочки, ей не по себе. Она льет немного спирта на открытую рану, и из глаз Тамы брызгают слезы. Но она не издает ни звука.

Затем Сефана клеит с двух сторон пластырь. Как будто хочет спрятать проходящую сквозь ладонь дыру. Может быть, чтобы больше не видеть следов варварства, на которое оказался способен ее милый муж.

– Завтра посмотрим, – говорит она. – Пусть продезинфицируется.

Тама мелкими глотками пьет воду из-под крана в кухне. Потом идет в постирочную и падает на свое убогое ложе. Левой рукой тянется за Батуль и кладет рядом с собой.

– Ты на меня не сердись. – Ее шепот прерывается рыданиями. – Но завтра я ухожу. А тебя с собой взять не смогу… Куда я ухожу? Не догадываешься?.. К маме. Вот куда.

28

В окне забрезжил рассвет. Габриэль провел ночь, наблюдая за тем, как она борется. Он почти не спал, поглощенный этим занятием, может, заснул на час или два.

У незнакомки еще держалась температура, но она казалась более спокойной. Она все еще была без сил и находилась в похожем на кому сне, но уже становилось ясно, что скоро она вернется в ряды живых.

Выживет.

Габриэль пошел в ванную, переоделся. Затем приготовил себе крепкого кофе, выпил его на террасе, несмотря на холод.

Потом вернулся к незнакомке и обтер ее тело влажным полотенцем. Нужно, чтобы перед великим путешествием она была чистой. Перед путешествием, из которого еще никто не возвращался.

Он надел теплую куртку и бросил в багажник лопату. Шел снег, но не такой сильный, чтобы помешать его планам. Он сел за руль и поехал по широкой тропе за хутором, которая затем углублялась в дремучий лес. Десять минут спустя он заглушил машину там, где тропа превращалась в настоящую дорогу. Он вытащил лопату, прошагал с километр по лесу и оказался на небольшой поляне. Именно там он начал рыть могилу для незнакомки.

Пришло время заканчивать работу.

Время для того, чтобы все вернулось на круги своя. Чтобы он снова обрел свое любимое одиночество и свои проклятые кошмары.

Время снова страдать в одиночку.

Она несколько раз поморгала, затем смогла открыть глаза. Она долго смотрела на потолок, прежде чем ей удалось повернуть шею.

Она находилась в большой и светлой комнате.

Она по-прежнему была прикована за запястье к кровати, а на столике стояла новая бутылка воды. Она преодолела боль и чуть приподнялась, потом дотянулась до бутылки и медленно ее выпила. Каждый глоток утолял ее жажду и постепенно возвращал к жизни. Она вновь опустила голову на подушку, но глаза не закрыла.

Где она? Кто она? Как ее зовут?

Почему она ничего не помнит?

Мысли ее спутались, перед глазами появилась серая дымка.

Она снова погрузилась в темноту, не зная, увидит ли белый свет еще раз.

29

Именно так убили их Бога.

Я прочитала об этом в книге, которую взяла у Фадилы. Ему тоже вбили гвозди. В руки и ноги. Наверное, я одна из тех немногих, кто на себе испытал Его страдания.

Не знаю, читал ли Шарандон Библию, оттуда ли он почерпнул вдохновение. Или же ему хватило собственного дьявольского воображения.

Спустя несколько дней мне приснилось, что я его убиваю. Мне впервые снилось, что я кого-то убиваю. Мне кажется, что из-за них я меняюсь. Становлюсь плохой. Если бы мама могла вернуться, то не узнала бы меня. И от этого мне страшно…