Каждый час ранит, последний убивает

Когда она была помладше, то они с Батуль играли в эту игру по дороге в школу.

Иногда в приключениях Тамы участвуют и ее тюремщики. Она изувечивает им лица, разрушает их жизни, строя свою. Но никогда не убивает. Нет, никогда. Она щадит их, несмотря на то что не знает значения этого слова.

Ее истории происходят в Марокко, потому что Франции она не знает. Она видела только аэропорт, скоростное шоссе, мелькающий городской пейзаж.

Париж для нее – улица, которую она видит из окон дома.

Когда работает телевизор, Таме иногда удается выхватить взглядом несколько картинок. Снежные вершины гор, зеленеющие поля, старинные памятники, универмаги с безумно дорогими вещами. Виды Соединенных Штатов, а еще Канады. Реки, озера, леса. Гигантские города, здания до небес.

Мир – огромный, бескрайний. Ее мирок – малюсенький.

Размером с постирочную.

* * *

Сефана купила птицу, которую заточила в маленькую золотую клетку. Это щегол с великолепным оперением. У него бежевые, черные, белые, красные и желтые перья. Сефана говорит, что он напоминает ей о родине. Я не знаю, где она его нашла, потому что она подчеркнула, что здесь этот вид продавать запрещено. Вероятно, щегла достала для нее Межда.

Конечно, кормить его и чистить каждый день клетку должна я. Сефана же просто слушает, как он поет. По крайней мере, слушала в первые дни. Но, кажется, он ей уже начинает надоедать.

Его лишили неба и поместили за решетку. Его лишили природной стихии, и он оказался в холодном пригороде Парижа. Ни семьи, ни свободы.

Я чувствую себя так же, как он.

Поскольку Сефана не удостоила его имени, я решила назвать его Атэк. На арабском это означает «породистый».

У всех должно быть имя. Если у тебя есть имя, значит ты существуешь.

Выбрать щеглу имя – как будто показать ему, что он для меня что-то значит.

Мои родители тоже выбрали для меня имя. Но я больше не имею права его носить.

Вначале Атэк был очень беспокойным. А сейчас он обессиленно сидит у металлических прутьев клетки, и требуется бесконечное терпение с моей стороны, чтобы хоть чуть-чуть его покормить.

Я слушаю его, как только у меня появляется свободная минутка. Я слушаю его и говорю с ним.

Потому что я знаю, как ему грустно, в каком он отчаянии.

* * *

Я нашла ее, когда убирала в комнате девочек. Я давно смотрю на нее, и поскольку ее не перекладывают, я решила, что Адине она больше не нужна.

Это книга, чтобы научиться читать. В ней картинки с животными и предметами, а под ними – слова. Я уже говорю по-французски, поэтому чувствую, что смогу.

Я соорудила за стиральной машиной тайник. Положила туда книгу, несколько листов в клеточку и ручку. Это мои военные трофеи, украденные у детей Сефаны. Раз она не желает отправлять меня в школу, я сама выучусь. Посмотрим, так ли я тупа, как она говорит…

Пришла зима, и вчера на землю упало несколько снежинок. Было красиво до слез. А я и плакала. Сефана спросила меня, почему я «реву». Я ответила, что скучаю по маме. «Когда ты забудешь о ней, в конце концов?!» – прокричала она, выходя из комнаты.

Через месяц будут рождественские праздники. Наверное, это самое прекрасное время для детей. Для меня же это означает еще больше работы.

Я не надеюсь получить подарков. Может быть, мне дадут доесть чуть больше остатков с тарелок и положат кусок праздничного пирога.

Но я смогу полюбоваться на елочные фонарики и взять тайком несколько конфет из открытых коробок. Я засуну их поглубже в карман, а потом съем у себя в уголке.

В общем-то, Рождество – это не так уж и плохо.

* * *

Сегодня после обеда зайдет Межда, двоюродная сестра Сефаны. Она приходит два или три раза в месяц, всегда без мужа, но иногда берет с собой сына Изри.

Изри четырнадцать, почти пятнадцать лет, и он уже красивый юноша с серыми глазами. Если Фадила дома, они вместе играют в приставку, пока их матери беседуют на нашем языке. Сегодня Фадилы нет. Так что Изри скучно. Он уставился в телефон, полуразвалившись на диване.

Я уже несколько раз замечала у него на лице синяки, а однажды даже видела, как он пришел в ортопедическом воротнике. Я спрашиваю себя, не таинственный ли отец в этом виноват. Может быть, Изри – просто задира или занимается каким-нибудь единоборством…

Я подаю чай Сефане и Межде, потом возвращаюсь в кухню. Изри идет за мной.

– Дай попить, Тама, пожалуйста?

От его «пожалуйста» я краснею. Я ему улыбаюсь и подаю баночку кока-колы.

– Спасибо.

Вместо того чтобы вернуться в гостиную, он остается в кухне и наблюдает за мной. Я чувствую на себе его взгляд, это очень странное ощущение.

– Что это? – спрашивает он у меня.

– Курица, фаршированная лимонами.

– Супер пахнет!

Он встает рядом со мной и бросает взгляд в латку.

– Ты волосы постригла? – удивляется он.

Я съеживаюсь:

– Их Сефана обрезала.

– Зачем?

– Не знаю.

– Тебе идет.

Он не представляет, до какой степени меня успокаивают его слова. Легкие заполняются воздухом, голова гордо выпрямляется. Это один из самых прекрасных дней в моей жизни.

13

Солнце встало час назад, а Габриэль так и сидел в кресле. Он смотрел, как девушка, не переставая, боролась за свою жизнь. Незнакомка оказалась удивительно живучей.

Она напоминала ему Лану, несмотря на то что внешне они похожи не были. Может быть, просто обе были красивыми.

Он потянулся и бесшумно вышел из комнаты. Приготовил себе кофе, открыл Софоклу дверь, потом сел за компьютер. Он внезапно понял, что накануне забыл посмотреть почту, чего с ним никогда не случалось. Девушка, которая ворвалась в его жизнь, заняла в ней слишком много места.

Пришло время ей исчезнуть.

Одно письмо привлекло его взгляд. Оно было от леди Экдикос. Краткое и четкое, как обычно.

Здравствуй, Габи. Думаю о тебе и обнимаю.

У Габриэля сжались кулаки. Участился пульс. Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Эти несколько слов, кажущиеся безобидными, означали много.

Они означали смерть.

14

Тама заболела. Иногда с ней это случается. Насморк, ангина или бронхит. Но на этот раз дело посерьезней. У Тамы температура, высокая температура. Она едва стоит на ногах, и ей кажется, что мозг словно плавится в кипящей воде, а ноги голые, ледяные. У нее ужасно болит голова, все тело ломит.

Несмотря на это, она приготовила обед и убрала в доме.

Сейчас восемь вечера, все сидят за столом, ожидая, пока их обслужат. Тама вынимает из духовки запеканку с мясом и приносит ее в столовую. Блюдо слишком тяжелое для ее худеньких ручек… Она уже почти дошла до цели, но ноги отказывают. Она падает на пол, разбивая блюдо. Девочки орут, Сефана резко вскакивает с места.

– Вот идиотка! – кричит она.

Тама по-прежнему лежит на полу с закрытыми глазами. Она слышит далекие чужие голоса. Как будто говорящие сидят в пластиковых шарах.

«Что с ней? Она сознание потеряла, что ли? Ломает комедию, говорю вам!»

Шарандон трясет ее за плечи, но Тама не реагирует.

Когда она приходит в себя, то лежит в постирочной на своем матрасе. В полной темноте. В полном одиночестве.

Ее трясет, стучат зубы. Она накрывается одеялом и сворачивается калачиком на своем убогом ложе. Они не будут вызывать врача, Тама в этом уверена. Потому что семейный доктор не знает о ее существовании. Никто не знает, что она здесь. Никто не должен этого знать.

Она умрет, точно умрет. Ее унесет лихорадка, как до этого ее маму.

Тогда Тама начинает молиться. Прошу вас, сделайте так, чтобы этой ночью я умерла. Но, пожалуйста, без особых страданий.

* * *

Три дня Тама провела, не вставая, на своем матрасе, у нее был ужасный грипп. К ее большому удивлению, Сефана дала ей аспирин и приготовила суп. Она сделала это не потому, что Тама страдала, а потому, что хотела, чтобы та поскорее вернулась к своим обязанностям.

В течение трех дней у Тамы были видения. К ней приходила ее мать, прямо сюда, в грязную постирочную. Таме казалось, что в гостиной беседует ее отец. Он говорил Сефане о том, что та плохо заботилась о его дочери и что он забирает девочку обратно. Ей даже привиделась ее подруга Батуль, она принесла ей восточных сладостей. Батуль со школы совсем не изменилась, у нее только не было одной руки, совсем как у куклы Тамы.

Лихорадка просто играла с девочкой.

Никто не зашел, чтобы поддержать Таму, никто не вытащил ее из этого ада. Чуда не произошло, и в начале третьего дня Сефана заявила, что девочке лучше и что ей надо приниматься за работу. Так что Тама умылась и оделась. Несмотря на ужасную усталость, блестящие от жара глаза и боль во всем теле.

Сефана очень взвинчена и говорит, что служанка заразила почти всю семью.

– Это Фадила, а не я, – ответила Тама. – У нее температура поднялась за день до меня.

– Почему ты постоянно все валишь на других?! – заорала Сефана.

– Не знаю, как я могла чем-то заразиться, если я никуда не выхожу.

У Сефаны закончились аргументы, поэтому она дала Таме пощечину и покинула кухню.

Шарандон лежит в лежку уже три дня, Эмильен тоже. Фадила встает, но пока еще не ходит в школу. К ним, однако, пришел врач и выписал кучу лекарств. Тама думает, что они не такие выносливые, как она, и эта мысль наполняет ее некоторой гордостью. А еще одна мысль – о том, что они страдают, – приносит ей очевидное удовольствие. Пока она стирает и развешивает накопившееся за дни болезни белье, Тама надеется, что ее не накажут за такие плохие мысли.

Накажут… а кто ее может наказать?

Она всегда слышала, что существует некий Бог. Где-то там, наверху. Ей о Нем иногда рассказывала тетя Афак. «Он знает все, что мы делаем, угадывает каждую нашу мысль, судит за каждое наше действие».

Если Ему известно, что она здесь переживает, то почему Он не вмешивается?

Может быть, она слишком незначительна для того, чтобы Он обратил на нее внимание. Но разве не Богу дано разглядеть то, что не видно человеческому глазу?

Или Его просто-напросто не существует. Совсем.

* * *

Я три раза стучу в дверь, забираю поднос, который поставила на пол, и вхожу в комнату. Шарандон лежит в постели, его голова утопает в мягкой подушке.

Он и правда неважно выглядит. Еще хуже, чем обычно. Лицо осунулось, под глазами – фиолетовые круги. Я спрашиваю себя, так же ли я выглядела, когда болела.

Нет, я не могла быть такой уродливой, не может быть!

Сефана приказала мне отнести ему поесть чего-нибудь легкого в спальню, потому что «бедняжка» Шарандон не может встать.

Как только я вхожу, он сбрасывает одеяло и садится на край матраса. На нем только трусы, что меня очень смущает. Мне уже приходилось сталкиваться с ним, когда он выходил из ванной комнаты, но я впервые вижу его в спальне практически голым.

Я ставлю поднос рядом с ним на кровать. Он меня не благодарит. Хотя спасибо я от него никогда не слышала.

– Где моя жена?

– Она поехала в магазин, – отвечаю я. – Вам чего-нибудь еще?

– Подай телефон, – бурчит он.

Я беру телефон, который лежит на комоде, и приношу его. Думая, что он его уже держит в руке, я ослабляю хватку. Телефон падает на паркет. Я быстро его поднимаю, и он вырывает телефон у меня из рук.

– Могла бы хотя бы извиниться, мелкая тварюга! – говорит он, проверяя, что его ценный айфон работает.

Да, я могла бы извиниться. Но, как ни странно, я не могу произнести ни слова. Хуже того – я пристально на него смотрю.

Не знаю, почему я так поступаю. Вероятно, потому, что мне так хочется. Хочется, и все. И контролировать это невозможно.

Наверное, потому, что он назвал меня «мелкой тварюгой». Хотя я привыкла, что меня обзывают и он, и все члены его семьи.

Он поднимает голову и натыкается на мой взгляд. По его глазам я понимаю, что мой взгляд ему совершенно не нравится. Я чувствую, что ситуация становится взрывоопасной. Несмотря на это, я продолжаю смотреть на него с вызовом.

Он хватает меня за запястье и резко тянет к себе. Поскольку он сидит, наши лица находятся на одном уровне.

– Опусти глаза, – приказывает он.

– Я не «мелкая тварюга».

– Заткнись. Опусти глаза.

У меня в голове криком кричит голос:

Слушайся, Тама. Слушайся, иначе он тебя прибьет.

Потом голос замолкает, его место занимает ярость.

– Я не «мелкая тварюга», месье.

Неожиданно он улыбается. Ужасной улыбкой.

– Нет, ты просто мелкая «прислуга»… Ты ноль на самом деле. Просто ноль.

Моя ярость усиливается. Осторожность забыта. Я стараюсь освободить руку, но он лишь крепче ее сжимает.

– А вы тогда кто? – спрашиваю я.

Мне в голову приходит одно слово. Вернее, ругательство, которое я выучила здесь, в этом доме, слушая, как разговаривают мои палачи.

– Сволочь, наверное.

Улыбка Шарандона пропадает. Он выкручивает мне правую руку, слышится страшный хруст. Я кричу, потом падаю на колени. Он хватает меня за волосы.

– Еще раз так со мной заговоришь, убью! – говорит он тихо.

Он поднимается, чуть спотыкается и протягивает одну руку к двери, а другой по-прежнему крепко меня держит. Когда я слышу, что в замке поворачивается ключ, место ярости занимает страх. Я зашла слишком далеко. Он будет меня бить, может быть, убьет. Но, в конце концов, разве не этого я хочу?

Он возвращается, садится напротив меня, закидывает мне голову, выворачивая шею.

– Хочешь поиграть, мелкая шлюшка? Я научу тебя вежливости, вот увидишь…

Последним усилием воли, а может быть, просто инстинктивно я снова пытаюсь вырваться. Но он намного сильнее меня… Битва проиграна с самого начала. Одним движением он прижимает мою голову к своим трусам, другой рукой вытаскивает член и тычет мне в лицо:

– Открой рот…

Я отворачиваю голову, чтобы избежать этого отвратительного контакта. Он снова выворачивает мне шею:

– Открывай рот, шлюха!

Когда я отказываюсь, он дает мне пощечину, потом еще одну.

– Пришло время впрячь тебя в кое-что еще, кроме уборки, – говорит он и мерзко ухмыляется.

Я начинаю дрожать, плакать.

– Что, перестала храбриться, да? Открывай рот, не то глаза выколю…

Вдруг кто-то барабанит в дверь. Шарандон застывает на месте, но меня не отпускает. В коридоре раздается голос Фадилы.

– Папа?

– Что? – рычит он.

– Подойти к Эмильену! Мне кажется, ему совсем плохо!

– Иду…

Фадила пытается открыть дверь.

– Иду, говорю тебе! – орет ее отец.

Он пристально смотрит на меня.

– Скоро увидимся, – произносит он тихо. – И не забывай, кто ты…

Он отпускает мою руку и выходит из комнаты. Несколько секунд я продолжаю стоять на коленях у кровати. Меня так трясет, что я не могу подняться на ноги.

Я чувствую, что только что избежала чего-то ужасного. Чего-то грязного. Но я знаю, он этого так не оставит. Теперь меня подстерегает новая опасность. И эту опасность я не заслужила, в чем бы я ни провинилась.

И я знаю, кто я на самом деле.

* * *

Сегодня Рождество. Дети получили горы подарков. Столько игрушек, что я спрашиваю себя, когда они будут в них играть… Сефана подарила мне новую рубашку, розовую в синий цветочек. Я не ожидала, что получу подарок, поэтому удивилась и даже обрадовалась. А еще мне подарили плитку шоколада и дали кусочек праздничного пирога. В этом году рождественское полено[3] сделали с ванилью, было очень вкусно.

Когда все наконец легли спать, я включила лампу и взяла свою книгу. Я использую листы в крупную клетку, которые украла из спальни девочек. Я смотрю на картинку, очень тихо произношу слово и потом копирую буквы. Это сложно, особенно после проведенного в труде дня. Но я начала учиться еще в Марокко, когда изредка ходила в школу. На арабском, конечно, но метод такой же.

Я говорю себе, что в следующем году на Рождество я смогу прочитать всю книгу и полностью ее переписать. Я говорю себе, что когда-нибудь это мне пригодится. И потом, не знаю почему, это придает мне сил.

Позавчера снова приходил Изри. Он сказал, что я становлюсь все красивее. Фадила это услышала, и я увидела, что она чуть не умерла от зависти.

И это тоже придает мне сил.

Но я постоянно думаю о том, что попытался сделать со мной Шарандон. Чем бы я ни занималась, мысленно я постоянно возвращаюсь в ту комнату.

* * *

Каникулы скоро заканчиваются. Сефана с детьми пошла в гости к Межде. Наверное, они получат новые подарки, еще лучше прежних.

Тама в кухне, чистит картошку на ужин. Шарандон не захотел пойти с женой в гости и сидит на диване у телевизора.

Как это часто бывает, Тама погружена в мечты. Она сидит на лучике звезды и пытается представить себе все то, что ей неизвестно о мире вокруг. Тама знает, что мир скрывается в книгах, и ей не терпится начать их читать.

Вдруг она замечает в дверном проеме Шарандона, он стоит, скрестив на груди руки, и пристально на нее смотрит. Сердце девочки судорожно колотится. Он медленно приближается и садится около нее.

– Мы в прошлый раз не закончили, – напоминает он с гадкой улыбочкой.

Маленькие пальцы Тамы сжимают ручку ножа. После того как Шарандон сжег ей кожу на правой ладони, она научилась готовить левой рукой.

– Иди сюда, – приказывает Шарандон.

Она делает шаг назад, он хватает ее за руку, привлекает к себе.

– Тронете, расскажу вашей жене! – шепчет Тама. – И детям.

– И что? – веселится Шарандон. – Они тебе не поверят.

– А потом я вас убью! – добавляет она с удивительной решимостью.

Шарандон начинает смеяться и просовывает руку Таме под рубашку.

– Ты? Меня убьешь?

– Да. Я возьму нож и перережу вам горло во сне. Или всажу нож в живот. Несколько раз.

Шарандон убирает руку.

– Если ты так сделаешь, то попадешь в тюрьму! – предупреждает он.

– Я уже в тюрьме.

Он смотрит на лезвие ножа, когда выходит из кухни. Тама падает на стул. У нее дрожат руки и губы.

Она знает, что на какое-то время он оставит ее в покое. Что она победила, выиграла битву.

Битву, да.

Но не войну.

15

Габриэль подошел к единственному окошку и показал паспорт. Почтальон вручил ему большой конверт.

Простой конверт.

Габриэль сел за руль и пересек деревню. Выехав на шоссе, он снова остановился. Конверт лежал на переднем сиденье.

Внутри Габриэль обнаружил фотографию женщины лет пятидесяти. На оборотной стороне – имя, адрес и несколько строк ценной информации.

Кроме фотографии, леди Экдикос вложила в конверт короткую записку. «Номера машины, к сожалению, фальшивые».

Габриэль долго рассматривал лицо жертвы. Он почувствовал, как внутренности раздирает старая рана. Боль была недолгой, но сильной. Такой сильной…

Он убрал фотографию в конверт и закурил.

Жертва жила в Тулузе, ему придется уехать минимум на два дня. Чтобы найти нужное место, изучить ее привычки. Пока не наступит идеальный момент.

Судьбоносный момент.

Он тронулся с места, несколько резко, и углубился в лабиринт ущелий.

Перевалило за полдень, и Габриэль торопился к уснувшей в комнате незнакомке.

16

Тама включает сушилку, потом снова залезает под одеяло. Хоть она и растирает ноги и руки, ее все равно знобит. Температура в комнате немного поднимается благодаря идущему от сушилки теплу.

Когда Шарандонам придет счет за электричество, у них будет сердечный приступ, ну и ладно. Вернее, вот и отлично!

Если Тама не согреется, то умрет от холода в этой проклятой постирочной.

Хозяева уехали на неделю. Сейчас зимние каникулы, и Тама слышала, что они собирались кататься на лыжах. Она не вполне представляет себе, что такое лыжи, но ей кажется, что это должно быть весело.

Ну а ее закрыли в постирочной на неделю, компанию Таме составляют только Батуль и Атэк. Конечно, в целях экономии Шарандоны отключили батареи. Оставили девочке немного еды, чтобы она только не умерла с голоду, совсем немного. И самое главное, ничего горячего. Лишь несколько начатых пачек печенья, дюжину яблок и два банана. Прочую еду Сефана закрыла на ключ, на случай если Таме вдруг неожиданно захочется попировать. Еще хорошо, что в постирочной есть туалет.

Таме кажется, что она собака, которой нужно сторожить будку.

Собака, которой вырвали клыки.

Девочка проводит дни за чтением и письмом, несмотря на холод, из-за которого дрожат руки. Каждый день она понимает, что движется вперед. До отъезда Шарандонов на каникулы ей пришла в голову хорошая мысль взять еще одну книгу в комнате у Эмильена. Маленькую книгу с великолепными иллюстрациями, которыми она не устает любоваться. Книгу с настоящей историей, которую она старается прочитать вслух. Она даже попробовала рисовать, правда с переменным успехом.

Она встает, делает несколько шагов, чтобы размять затекшие ноги, и подходит к клетке Атэка. Он сидит на своей жердочке, тихий и неподвижный.

– Знаешь, мне хочется открыть клетку… Но если я это сделаю, то снова получу. Понимаешь?.. Тебе тоже холодно?

Она пододвигает клетку к сушилке, которая, к счастью, не очень шумно работает.

– Увидишь, тебе так будет лучше. А ты помнишь время, когда был свободным? Я помню – чуть-чуть…

Тама дает ему кусочек печенья и несколько зернышек. Потом долго с ним разговаривает, описывая солнце, которое сияло в удивительно чистом небе. Напевает ему песенки, которые ей любила петь вечером мама. Рассказывает о нежных словах, которые та говорила ей, и только ей. Вспоминает о том, как смеялись и играли в школьном дворе ученики.

Обо всем, что осталось позади.

Обо всем, что казалось ей вечным.

Когда наступает ночь, она зажигает свою маленькую лампу и греется в тепле воспоминаний. И немного сумасшедших надежд.

От холода Тама засыпает. С мыслью о благословенном времени, когда ее имя было…

17

Три недели назад мне исполнилось десять лет. В день рождения, как на восемь и на девять лет, Сефана попросила меня надеть красивое платье, которое принадлежит Адине. Она сфотографировала меня с подарком в красивой обертке в руках рядом с большим тортом, который я приготовила утром. Она приказала мне улыбнуться, и я послушалась.

Я знаю, что она отправит эту фотографию моему отцу. Представляю, как он вскрывает письмо и радуется тому, что я счастлива.

В тот же вечер он позвонил, и, прежде чем передать мне трубку, Сефана соврала, что я плохо вела себя в школе и меня ругали. Когда она протянула мне телефон, я поняла по ее взгляду, что лучше ей не перечить. Поэтому я слушала, как отец читает мне нотации. Я слушала, как он меня ругает, но сама не жаловалась и пообещала ему, что больше так не буду.

Вечером мне, как обычно, дали объедки со стола.

Но торта мне не оставили ни крошечки.

Я здесь уже два года и три недели. Я прочитала все книги, которые были в комнате у Эмильена. Теперь я перешла на книги Адины. Беру одну, прячу за стиральной машиной, а когда дочитываю, возвращаю на место.

Пока что никто ничего не заметил.

Когда я слышу, как Адина вслух читает домашнее задание, я понимаю, что у меня получается лучше, чем у нее, а она ходит в школу каждый день. Так что я не такая уж и идиотка.

А еще я пишу. Целые фразы.

Я нашла новую книгу, она толще, чем остальные. Она называется «словарь». Мне еще трудно в нем разобраться, я действую по наитию, но иногда у меня получается понять смысл слова, значение которого я не знала.

Когда я открываю новую книгу, мне кажется, что где-то у меня в голове как будто распахивается новая дверь. Замки поддаются, открываются один за другим. Книга – это как путешествие во времени или в пространстве. Путешествие в души людей, в свет или во тьму. Поэтому истории, которые я придумываю, становятся все более сложными.

Я думаю, что, если бы меня лишили книг, это бы меня убило.

Кроме моих умственных способностей, в доме ничего особенно не изменилось. У меня все то же расписание, те же матрас, одеяло и подушка. Правая рука уже почти не беспокоит, болит только, когда вода слишком горячая или при контакте с некоторыми средствами для уборки.

Я сшила новые платья для Батуль и даже связала ей маленькие шапочку и шарф из остатков шерсти, которые украла у Сефаны.

Атэк поет редко, и когда у меня есть время, я ставлю его клетку на подоконник. Так он может видеть небо. Я спрашиваю себя, лучше ли ему от этого, или, наоборот, это приносит ему страдание.

Изменилась я. Я немного выросла, но настоящие изменения произошли внутри меня.

Я перестала надеяться.

Я сказала себе, что так лучше.

Вадим тоже подрос. Сейчас ему полтора года. Мне по-прежнему очень нравится им заниматься, но это непросто, потому что теперь он ходит. Мне постоянно надо быть начеку. Иногда он что-то щебечет, мурлычет, но по-настоящему еще не говорит.

Первое слово, которое он произнес, когда ему было четыре месяца и два дня, было «Тама». И это слово услышали все.