В плену у свободы

Сдавшись на милость победителю, Четвёртая созналась, что дочитала только до середины и что многие слова ей не совсем понятны. Зря она это сделала, потому что Спичка прилипла и не отставала до тех пор, пока не получила от Четвёртой клятву спрашивать всё, что ей мало-мальски непонятно.

Оказалось, что Спичка талантливый рассказчик. Зацепившись за одно незнакомое слово, она сплетала целую историю, впихивая в голову Четвёртой больше информации, чем сама книга.

Ещё оказалось, что Спичка хорошо рисует. Это обнаружилось, когда однажды – о боги! – рыжая вещунья не смогла подобрать объяснение и, вытащив из гривы скрепляющий подобие прически карандаш, принялась вдохновенно черкать что-то прямо на странице книги.

А вот с пением у Спички катастрофически не ладилось. В неожиданно полюбившиеся Четвёртой вечера, когда охрана собиралась в палатке со стаканами горячего хмельного пойла, а Шакал, поймавший за хвост песенную музу, доставал гитару, Спичку насильно усаживали к пленнице и затыкали рот краюшкой свежего хлеба.

Песни Шакала были чем-то странным. Грубоватый лающий в быту голос внезапно становился плавным и чарующим, цепкие пальцы выводили гипнотизирующие тягучие мелодии, а единственный оставшийся зажжённым керосиновый фонарь отправлял тени присутствующих бродить по стенам, в закрученном колдовском танце. Слова песен всегда менялись. Шакал никогда не пел одну песню дважды. Четвёртая подозревала, что он забывал их сразу после окончания. А она помнила каждую, что пелась с момента её прибытия. Слова вбивались в подкорку, навязчиво крутились на языке, рвались наружу. И остальные, она чувствовала это, помнили всё старые песни Шакала. На одной из этих Песенных ночей Четвёртая поняла, что крёстный Шакала ошибся с именем. Может когда-то молодой Шакал был хитрым, изворотливым и осторожным до трусости юнцом, но сейчас перед Четвёртой сидел, нежно обняв гитарный гриф, матёрый Волк. Волчий вожак, в окружении своей стаи, преданно замершей у его лап.

С тех пор жителей палатки охранников Четвёртая иначе как стаей не называла.

– … именно сегодня, хоть лунный календарь не является гарантией… Стой. Ты опять меня не слушаешь! – голос Спички прозвучал настолько укоризненно, что Четвёртая, намертво застрявшая в своих мыслях, выскочила из них бутылочной пробкой, и послушно усовестилась.

– Да, не слушаю, – честно покаялась она и, заранее прокляв себя за мягкотелость, добавила, – О чём ты говорила?

Мгновенно позабыв все свои обиды, Спичка просияла и приготовилась повторять свои выкладки по второму кругу, но её грубо оборвал злой из-за приступа мигрени Молох:

– Она сказала, что сегодня будет лунное затмение, но показать тебе его она не сможет из-за сегодняшней же грозы.

– Я не могла выразиться так косноязычно и скупо, – возмутилась Спичка, до глубины души пораженная чужим нахальством, – И запомни на будущее, бестактная половина неразлучного дуэта, вклиниваться в разговор двух людей – дурная привычка, которая вряд ли доведёт тебя до добра.

– Молоть языком по часу к ряду, когда рядом помирает товарищ – вот дурная привычка, – без особого азарта парировал Неразлучник, зажимая стучащие виски пальцами.

– Не час, а сорок пять минут, максимум. Если хочешь оскорбить человека, будь добр оперировать фактами, а не выплёскивать на собеседников фантазии своей болящей головы. Так что, пойдём смотреть на грозу? – Спичка, как часто у неё случалось, снова перепрыгнула с мысли на мысль прямо во время монолога, отчего Четвёртая не сразу поняла, к кому та обратилась с последними словами. И нечаянно кивнула, уже постфактум осознавая, на что подписывается.

Заручившись согласием, буксир имени одной горящей палочки, выволок Четвёртую из палатки так стремительно, что та не заметила, когда её нога успела освободиться от оков, а на плечи упал плотный плащ с огромным капюшоном.

На улице было сыро и зябко. Разъярившийся ветер гонял по опустевшему лагерю чей-то сапог, в окружении мелкого неидентифицируемого мусора, трепал стены палаток, которые, натягиваясь, хлопали с басовитым матерчатым шумом, напоминающим о море и парусных судах. Дождь, если можно эту водяную стену назвать таким простым и пошлым словом, лез за шиворот, наплевав на капюшон и плотный воротник.

Четвёртая хотела было молить о пощаде и возвращении в тёплую, сухую палатку, когда затянутое тучами и оттого еще более чёрное небо раскололось на несколько частей длинным ветвистым росчерком. Гневное ворчание, пришедшее чуть позже, поселило в теле Чёрной миллион щекотных мурашек, табунами мигрирующих вдоль спины от каждого нового раската. Сраженная величественной мощью, перед которой всё земное казалось маленьким и хрупким, Четвёртая оцепенела, жадно ловя каждую новую змею, белым пламенем озарявшую небесный свод и вздрагивая от каждого нового громового рыка.

– Словно стоишь в центре урагана, да? Завораживающее зрелище, хоть и понимаешь, что одно неловкое движение может стать последним в этой жизни, – Спичка говорила тихим проникновенным голосом, но Четвёртая её услышала. Или, возможно, почувствовала, потому что обе сейчас были натянутыми струнами, звучащими в унисон друг с другом и окружающим миром.

Чарующий момент нарушила вынырнувшая из-за деревьев сгорбленная фигура в лёгкой летней куртке.

– Бес! Давно не виделись, – глазастая Спичка опознала неуловимого товарища по стае за пару мгновений и Четвёртая с неожиданным любопытством вгляделась в лицо приближающегося.

Он был скрючен от холода, мокр до нитки и не походил на лютого война из полночных рассказов стаи.

Очередная вспышка молнии высветила лицо пришельца и Четвёртая, подавившись собственным вскриком, хрипло прошептала:

– Тринадцатый?

***

Новость о смерти Тринадцатой дошла до её названного брата через три месяца после самой гибели. Этот холодный страшный день Четвёртая вряд ли когда-нибудь сможет забыть.

Они с Тринадцатым – матёрые вояки, почти выпускники, крепкий среднячок и головная боль Базы – выбрались в самоволку не дожидаясь темноты. Обычно они настолько не наглели, но приближался конец года, а вместе с ним годовая отчетность и персонал Базы становился рассеянным и потерянным. Инструктора отсутствующим взглядом бродили по верхушкам домов по ту сторону забора, не замечая, что кадеты, выгнанные на заснеженный стадион для утренней пробежки, внаглую срезают почти по полкруга. Медработники практически полным составом ушли на больничный, оставив в медпункте старую полуслепую медсестру с ключами от хранилища препаратов. Техники вспомнили про оповещательную систему, но, оказалось, для ремонта её потребовалась гора инструментов, которых на Базе сроду не водилось. Самоотверженно отринув предложение начальства подождать с починкой, дежурный техник радостно удрал в Город, под зубовный скрежет своего сменщика.

Четвёртая в Городе не была давно. С глубокого детства, если не считать «оздоровительных» выездов с интернатом, которые были цирком уродцев, экзекуцией, насмешкой над Потенциальными, чем угодно, но не экскурсией.

Едва поспевая за быстроногим товарищем и жадно осматривая проплывающие мимо одинаково-серые дома, Четвёртая поняла, что, в общем-то, немного потеряла.

Город лихорадило. В воздухе, помимо щипучей морозной крошки, витал запах краснеющих эм-эров, передоза блокаторов и новыми Потенциальными. Нынешних-же Потенциальных пьянило чувство собственной неуязвимости, неподвластности этой предновогодней адовой суете. Хотелось кричать, кружиться по затоптанному тротуару и ловить открытым ртом кружевные снежинки, по-детски беззаботно и весело. Останавливало лишь наличие камер слежения на каждом столбе. И хмурые лица прохожих, явственно обещавшие долгую и мучительную смерть тем, кто не зарыт сейчас по горло в числах и буквах, не утопает в непогашенных долгах, не имеет хоть каких-нибудь предновогодних проблем.

Тринадцатых притормозил возле мрачного длинного здания с облупившимся красным крестом на фасаде и, попросив Четвёртую дождаться его на улице, скрылся в разъехавшихся стеклянных дверях, шурша пакетом, полным пузатых рыжих апельсинов. На поиски этих апельсинов времени было потрачено больше, чем на поиски нового места обитания болезной тёзки, но Тринадцатый был непреклонен. Больные и апельсины – две неразлучные вещи. Чёрт знает, откуда он набрался подобной ерунды, но спорить Четвёртая не решилась, очень уж фанатично у него горели глаза.

Цифры на больничном табло менялись, бесстрастно подсчитывая минуты ожидания, дверь то и дело разъезжалась в стороны, впуская и выпуская людей. Поочередно начали загораться фонари. Сначала возле дорог, затем у людных мест, вроде той же больницы, затем во дворах. По тротуарам заструились толпы спешащих домой после длительного рабочего дня людей. Четвёртая завороженно вглядывалась в поток одинаковых хмуро-сосредоточенных лиц, представляя, как эта бесстрастная змея плетётся по улицам, теряя возле домов по несколько чешуек, которые, освободившись от гипнотического змеиного плена, влетают в свои тёплые и светлые квартиры, хватают в охапку своих тёплых и радостных детей, не отравленных ещё предновогодними рутинными авралами и сбрасывают вместе с промёрзшими куртками свои холодные бесстрастные маски.

Время ползло дальше. Поток практически иссяк. Фонари трудолюбиво гнали накрывшую Город тьму. Четвёртая продрогла до костей, но терпеливо сидела на больничной оградке, превращённая усилившимся снегопадом в грустный молчаливый сугроб.

Вороны, обитающие на ветвях прибольничного дерева, сперва опасавшиеся новую соседку, успели привыкнуть к ней настолько, что беззаботно бродили у ног Четвёртой, любопытно кося блестящими черными пуговицами глаз.

Наконец двери больницы выплюнули знакомую долговязую фигуру и Четвёртая вскочила на ноги, стряхивая камуфляжный сугроб и распугивая не ожидавших такого предательства ворон. Уже на подлёте Четвёртая заподозрила неладное. Четвёртый был взъерошен и двигался по странной, кривящей траектории. Его куртка, зажатая в напряженной до побледнения костяшек ладони, волочилась по земле. Четвёртая нерешительно замерла в шаге от Тринадцатого, ловя чужой тревожный запах, за время визита пропитавший его насквозь. Обманчиво-сладкий больничный запах, прячущий под собой боль, крики, безнадёгу, трупный смрад и острый, оседающий горьким послевкусием на корне языка, запах приближающегося приступа.

Четвёртая плохо могла воспроизвести события следующих часов. В её памяти этот вечер сохранился набором разрозненных кадров. Падающий из ослабших пальцев пакет, лопающийся при соприкосновении с землей и выпускающий из раненного чрева выводок жизнерадостных рыжих апельсинов. Лихорадочно-горячие руки, слепо нашарившие её трясущееся тело, поймавшие в раскалённые объятия. Несвязный шепот, подтвердивший то, что Четвёртая и сама успела понять – Тринадцатый потерял свою названную сестру. И писк, болью отдающийся в барабанных перепонках тревожный писк чужого эм-эра, знаменующий вхождение в красную зону.

Потом была долгая погоня по пустынным улицам. Четвёртая буквально тащила безвольного товарища на себе, намеренно плутая и сбивая вероятную погоню со следа. Останавливалась через каждые полчаса, вкалывая Тринадцатому очередную близкую к передозу порцию блокаторов, но эм-эр не смолкал. Выбившись из сил, Четвёртая прислонила безвольное тело к ограде, цапнула Тринадцатого за подбородок и поймала взглядом безжизненные карие глаза.

– Борись, придурок! – практически зарычала она, чувствуя в горле комок подступающего приступа. – Не хочешь бороться ради себя, борись ради неё. Она бы не пожелала тебе сдохнуть в психушке безвольным обколотым овощем.

Руки Четвёртой затряслись и расцепились. Она отступила на шаг, обреченно вслушиваясь в раздвоившийся писк эм-эра. Её собственный регистратор шагнул за красную линию. Последние блокаторы Четвёртая потратила на попытки привести в чувство Тринадцатого, значит, спасения ждать неоткуда. Психушку ждут два новых обдолбанных препаратами овоща.

Приступ паники выбил воздух из легких. Борясь за глоток воздуха, Четвёртая не сразу почувствовала обхватившие лицо пальцы и не сразу услышала сбивчивый, но совершенно трезвый шёпот:

– Тише, глупая. Дыши. Сначала двигаешь речи, затем сама сдаёшься без боя.

Четвёртая глубоко вдохнула и холодная лапа безумия отпустила её горло, одновременно перекрашивая индикатор эм-эра.

Они стояли, обнявшись, дрожащие и измотанные. Он – горячий, словно печка, с красным эм-эром и яростно горящими глазами. Она – холодная и перепуганная, судорожно цепляющаяся за его, когда-то успевшую оказаться надетой куртку.

И оба знали, что видятся в последний раз.

Красный в течение нескольких часов индикатор означает приговор. Перевод из разряда Потенциальных в разряд фактических. Жизнь в закрытом заведении, без права принимать посетителей, без увольнительных, практически без надежды на возвращение в общество. Смерть.

Они молчали, но когда Тринадцатый клюнул Четвёртую в мокрую щёку и двинулся прочь решительным бодрым шагом, Четвёртая откуда-то знала, что он не собирается сдаваться властям. Что Тринадцатый уйдёт в подполье, сбежит из Города, подастся в дикие земли. Что угодно, но не психушка. И на душе Четвёртой стало спокойно, впервые за последние несколько часов.

Часть 3

Стая держала совет на другом конце палатки, оставив Спичку возиться с выбившейся из сил Четвёртой. Последняя чинно восседала на привычном месте, грея руки о большую жестяную кружку с чаем и с вежливым любопытством смотрела куда-то в стену. Трудно было заподозрить, что это безмятежное создание пятнадцать минут назад едва не выцарапало глаза ошарашенному Бесу, поставило синяк под глазом полезшей разнимать их Спички, и было скручено лишь в четыре пары рук в команде с подошедшей подмогой.

Овод, будучи участником легендарной битвы, захлебываясь от восторга пересказывал историю всем желающим, каждый раз добавляя всё больше кровавых подробностей. Увлёкшись, Неразлучник вылетел из собственного амплуа циничного зубастого ушлёпка и превратился в обычного возбуждённого подростка, чем приятно удивил Четвёртую.

– За что ты его так? – почуяв, что буря миновала, Спичка подползла к Четвёртой под бок и вытянула голову, пытаясь понять, что происходит на совещающейся половине.

– За то, что скотина, трусливая и эгоистичная, – буркнула Четвёртая, пихая нарушительницу личного пространства, но не сильно, скорей для приличия. – За то, что за два года не соизволил черкнуть весточку. За то, что малодушно бегал, пока я сидела тут, окруженная чужаками, и гадала, почему мне выпала честь остаться в вашем лагере.

– Резонно, – вздохнула Спичка. – Но ты сильно строго его судишь. Отправить тебе весточку не проще, чем совершить вооружённый набег на ваш Город. Все подступы напичканы охраной, а вокруг бродят такие вот отряды желторотиков, как твой, так удачно на нас набредший. Вас используют, как палку на болотах – прощупать почву на твёрдость. Увязла, значит там трясина. Отряд не вернулся, значит по тому маршруту стоянка. Теперь будут натаскивать отряд настоящих бойцов. Я видела их пару раз издалека – морды каменные, рука точная. Бьют на поражение, ни малейшего колебания. Роботы бездушные, не люди. Поэтому, через несколько дней наш лагерь снимается. Будем искать укрытия у других городов. Отдаляться от обжитых земель всё равно не сможем – земля после Катастрофы мёртвая, только у крупных населённых пунктов может что-то родить. Да и вода здесь, благодаря фильтрам, безопасней.

Четвёртая промолчала. Эту песню про добрых кочевников и злых горожан, не дающих первым прикоснуться к теплу и уюту выживших городов, она уже слышала. Не верила ни слову, но в спор не вступала. Только не со Спичкой.

Совет, тем временем, подошёл к концу. Шакал, величественный и строгий, подошёл к сжавшимся под тяжёлым взглядом девушкам и залаял скупыми отрывистыми фразами:

– Бес признал свою вину в твоём срыве. Он не винит тебя за нападение, как, вижу, и Спичка. В своих дрязгах разбирайтесь сами, но повторения сегодняшнего инцидента я не потерплю.

Вожак развернулся и зашагал к одобрительно галдящей стае. Спичка шумно перевела дыхание, а Четвёртая разжала пальцы, которыми неосознанно впилась в мякоть матраца.

– И ещё, – Шакал неожиданно обернулся, заставив обеих заново напряженно подобраться. В глазах его плясали весёлые черти. – Спичка, можешь выбросить ключ. С сегодняшнего дня Ласка будет жить без привязи. Решай сама, хочешь ли ты бежать назад.

Четвёртая ответила упрямым взглядом исподлобья, лихорадочно думая, как ей поступить. Бежать этой же ночью? Поговорить с Тринадцатым? Остаться?

Последнее предположение стало для неё откровением. Ошарашенная предательством собственного разума, Четвёртая проворонила момент, когда радостно пискнувшая Спичка повисла на её шее, душа в объятиях и обдавая ухо горячим шёпотом:

– Наконец-то я смогу нормально показать тебе лес. И поляну у речки, там очень красочно. Ты ведь останешься? Ты не можешь уйти, Бес этого не переживёт. Да и что тебе делать в Городе? Ты для них чужая. Слишком живая, не поддающаяся транквилизаторам. Ты наша. Всегда была нашей, как и Бес. Здесь ведь много таких же, сбежавших из своих городов. Родители Неразлучников родом из этих мест. Шакал прибился к кочевникам возле другого города. Ещё более жуткого, чем твой. Там не было транквилизаторов, напротив, детей сызмальства натаскивали убивать. Ради пропитания, выживания, для забавы. Куча лет прошла, но у него до сих пор порой проскальзывает что-то звериное во взгляде. По эту сторону городских стен царит свобода – порой, голодная и зябкая, порой пропитанная кровью и болью потерь, но свобода.

– Не знаю, – честно ответила Четвёртая, сдаваясь под напором и прислоняясь лбом к чужому плечу. – Я запуталась, поэтому, хочу сперва всё обдумать.

А потом началась спонтанная пирушка, на которой Бес, кося лукавыми, наигранно виноватыми карими глазами, пытался подобраться поближе к бывшей пленнице. Четвёртая злобно фыркала и отворачивала голову. Спичка чутко держала оборону, пока кто-то из товарищей не сманил её пузатой бутылкой с явно хмельным содержимым.

Лампы в палатке как-то сами собой притухли, а пирушка почти закономерно переродилась в очередную Ночь историй.

Первый рассказчик занял место у единственного фонаря и, под аккомпанемент нескончаемой грозы затянул что-то тихое и проникновенное. Осмелевший от горячащего кровь пойла, Бес, воспользовавшись моментом, приземлился на матрац Четвёртой и сунул в руки ей, ошалевшей от подобной наглости, кружку.

– Не смотри волком, мелкая. На самом деле ты рада видеть меня живым, я ведь чую. А злишься ты не на меня, а на ситуацию в целом. Всю жизнь нам твердили, что мы уроды, что нам место в клетке, что дай нам волю, мы зубами перегрызём глотки всем мирным и здоровым людям. Нам твердили, что мы больны. Что нам делают одолжение, не усыпляя, как больных чумкой собак. Но больны, на самом деле, они. Раз позволяют сажать своих детей в клетки, раз вкалывают себе эту отраву, выжигающую всё человеческое, превращающую их в послушное стадо. Раз усыпляют тех, на кого препараты не действуют совсем, – на последних словах Бес запнулся и Четвёртая поняла, что речь сейчас пойдёт о Тринадцатой. Эта рана на его душе до сих пор кровоточила, но продолжал говорить, несмотря на сочащуюся в голосе боль. – Нет никаких психушек. Тех, кого нельзя держать под препаратами, кого не сломала муштра на Базе, кого не убило в стычках с кочевниками, просто усыпляют. Именно, как собак. Укол и в крематорий. Ни суда, ни следствия. Одно решение врачебной комиссии.

Тринадцатая была особенной. Яркой и самобытной. Такое пламя на приглушить, не спрятать. Его можно только потушить. Что они и сделали. И меня пустили бы в расход, не сигани я с перепугу через ограду.

Сейчас ты мне не веришь. Твердишь себе, что мы оба предатели, подвели приютившую нас Базу, покусали кормившую руку.

Я не прошу поверить, просто слушай. Ты ведь не думаешь, что они станут придумывать все эти истории, чтобы сбить с пути истинного одну маленькую тебя?

Четвёртая молча кивнула, хлебнула из принесённого Бесом стакана и поморщилась от непривычной, спрятанной во фруктовом привкусе вязкой горечи. В голове зашумело, тело налилось горячей сонливой вялостью и Четвёртая, прикрыв глаза, прислушалась к очередному оратору.

В роли рассказчика выступал Молох. Нечастый гость прифонарного пятачка света. Оратором Молох, в отличие от своей буйной говорливой половины, был плохоньким. Он то говорил ломанными сухими фразами, то ударялся в неоправданное словоблудие, практически не менял интонаций и не повышал голоса, сбивался, порой, с середины фразы и замолкал на долгие секунды, словно погружаясь в какие-то свои внутренние переживания. Молох не сочинял, он пересказывал что-то знакомое, на тысячу раз обмусоленное в голове, сложенное по кускам, разобранное по косточкам и собранное воедино вновь.

– Их было двое. Двое людей на одном обжитом пятачке земли, не знакомых друг другом и слишком разных, чтобы встретиться при обычных условиях. Она была верной и прилежной дочерью системы – умница, гордость семьи, обладательница вечнозеленого регистратора эмоций. С самого детства было ясно, что она далеко пойдет, займет приличную должность и возвысит свою семью, несколько поколений назад проштрафившуюся и породившую «безумца». И она оправдала все ожидания родни. С блеском окончила общую ступень образования, без малейших усилий прошла психологические тесты, отучилась в медицинском училище и устроилась в больницу. Признаться, даже в этой обители стальных нервов и холодного рассудка ее отмечали. Родня, попискивая от радости, прочила Самородку брак с самой выгодной партией, кристально здоровое потомство и, как следствие, расширение гражданства с урезанного-испытательного до общего-испытательного. Все шло ровно и замечательно, пока в жизни Самородка не появился он.

Он ни капли не тянул на верного сына системы. Наверное, поэтому система пережевала и выплюнула его едва ли не в младенчестве. Ему повезло лишь в том, что его семья была из потомственных «загородных» бродяг, которые обитали на тонкой прослойке между городскими стенами и вольным миром. Крысы, как величал их город, периодически прогрызали дыры в городской сетке и потрошили мелкие магазины, а затем сбывали награбленное в лесные лагеря вольным. С властями Города бродяги держали негласный нейтралитет. Крысы не посягали на внутренние территории города, ограничиваясь бедными пристенными районами, власти не слишком часто отправляли солдат прочесывать многоэтажные пригородные «норы».

Крыс был типичным представителем своего народа – живучий, нахальный, ни разу в жизни даже не нюхавший транквилизаторы. Единственное, что не передалось ему по наследству – это удача его предков. Поэтому, во время потрошения очередного вскрытого магазинчика он с напарниками нарвался на правоохранителей. В неравной схватке Крыса сильно потрепали, скрутили и потащили в отделение городской охраны. Не дотащили. На середине пути полудохлый Крыс едва не помер. Пришлось менять планы и тащить его в больницу, так как, несмотря на негласный нейтралитет, живой «застенный» преступник ценился довольно высоко. Гораздо выше, чем молчаливый безымянный труп.

Именно здесь, посреди залитой светом белой и стерильной операционной и произошла их первая встреча. Самородок, проводившая свою первую самостоятельную операцию, была сосредоточена больше обычного и почти взбудоражена. Крыс, метавшийся в бреду, периодически приходящий в себя, чтобы прорычать пару нелестных слов неизвестно в чей адрес и вновь впасть в медикаментозное забытье, был непривычно молчалив. В первую встречу впечатление друг о друге у них сложилось неважное. Но вытащить Крыса с того света для Самородка было делом принципа и она это сделала.

А потом были долгие дни реабилитации, когда злой и скучающий, прикованный пластмассовыми стяжками к постели Крыс встречал медперсонал колкими сальностями, с тактичностью опытного палача ощупывал убитую стабилизаторами нервную систему городских на прочность и всякими другими способами благодарил врачей за своё чудесное спасение. Самородок в его расстрельный список почему-то не попала. То есть, задирать её он всё же задирал, но без огонька. Самородок этого пренебрежения долго не замечала. После сложной первой операции ее эмоциональный уровень едва не ухнул в желтые пределы и чтобы скрыть это, ей приходилось горстями есть вредные препараты.

Под конец первой недели взбеленённые медсестры прибежали к ней с требованиями унять буйного пациента любыми возможными методами. На недоуменный вопрос, почему это должна делать именно она, Самородок узнала, что болезный ублюдок, оказывается, ей благоволит.

К Крысу она подходила как к раненному зверю. С подветренной стороны и держа под рукой шприц со снотворным. Однако Крыс учуял «фаворитку» с порога ехидно поинтересовался с чего его удостоили аудиенции и, убедившись, что в палате не осталось посторонних, спросил, бросило ли местное светило травиться всякой дрянью. Пока Самородок хватала ртом воздух и пыталась сообразить, нужно ли ей оправдываться перед преступником, Крыс бросил придуриваться и четкими резкими фразами обрисовал картину, которую не раз видел в норах крысиного города и в лагере вольных. Новички из беглых с выжженными мозгами, с трудом сплетающие пару связных фраз, подсевшие на нелегальные препараты наркоманы, за дозу готовые на всё и даже чуть больше. И все из бывших благополучных и подающих надежды. Так оно обычно и начинается. Умненькие и стабильные, попавшие в трудную ситуацию, испугавшиеся за свою репутацию, начинают жрать горстями запрещенные, но сильные таблетки, с каждым разом увеличивая дозу. Они ведь гении и знают, что смогут остановиться. Им только нужно пережить тяжелый период. А потом всё как-то неожиданно кончается в крематории Города или на свалке за городской оградой.