В плену у свободы

Ксения Еленец

В плену у свободы

Часть 1

Тихий топот десятка пар ног, обутых в жесткие ботинки, раздающийся из-за приоткрытого окна смутно беспокоил. Нельзя сказать, что Четвёртая не могла читать при посторонних звуках, но какая-то часть сознания постоянно отвлекалась на ритмичный шум и неосознанно отсчитывала такты. Раз-два. Раз-два.

Можно, конечно, закрыть окно, но духота, и без того едва разгоняемая скудным летним ветерком, беспокоила намного больше топота. От злого июльского солнца не спасали плотные шторы и надрывающиеся вентиляторы. Система климат-контроля с позором капитулировала еще в начале прошлого месяца, оставив жителей Базы заживо печься в прокалённых бетонных коробках бараков.

Четвёртая кинула рассеянный взгляд на кружащих по тренировочной площадке новобранцев и ощутила гаденькое злорадное удовольствие оттого, что третьегодкам этим летом позволяют не покидать бараков до заката. В отличие от тех же инструкторов.

Затянутые в насквозь мокрую от пота пыльно-серую форму салажата выглядели не очень счастливыми. Как и курирующий новобранцев офицер. Тот же, что три года назад так же незамысловато измывался над группой Четвёртой.

Поймав себя на недостойной мстительности, Четвёртая впилась в ладонь отросшими ногтями и с опаской покосилась на эморегистратор. Браслет, плотно обхватывающий левое запястье, смирно мигал стабильно-желтым огоньком. Корявая линия на мониторе плясала в опасной близости от высшей границы нормы, но эта позиция была привычной и для Четвёртой, и для её эм-эра. Таких как она, бракованных отбросов общества, не способных держать свои чувства в зелёных границах даже под усиленной дозой эмоблокаторов, зовут Потенциальными. Сухое слово, не выражающее и доли того презрения и страха, которое преследует его носителей. Потенциальные безумцы, если развернуто. Без одного шага те, по чьей вине был разрушен Старый мир. Без пары минут звери, живущие за железной сеткой Нового мира.

Под кожу Четвёртой пробрался привычный озноб. Этот холод не могло вытравить ни палящее летнее солнце, ни куча одёжек, ни кусачее открытое пламя. Холод, вопреки логике, жёг, призывал выть и рваться из собственного промёрзшего сознания, кусать руки, ломать ногти о стены. Этот холод служит предвестником вируса безумия. Всадником Апокалипсиса, несколько десятков лет назад перекроившего все карты Старой цивилизации.

Четвёртая поспешно скатилась с подоконника, на котором последние полчаса усиленно пыталась впихнуть в себя конспект с прошлой лекции по зоологии Мёртвых земель, перевернула рюкзак, разбросав содержимое по всему коридору и дрожащими руками нащупала шприц с эмоблокатором. Приступ был слишком неожиданным, слишком острым, чтобы пытаться действовать осторожней. Камеры, щедро рассыпанные по всему учебному бараку, засняли позорные манёвры, и теперь Четвёртую ждала выволочка от куратора. А затем вызов к врачу и неделя удвоенной дозы препаратов.

Игла впрыснула под кожу жидкое умиротворение, мгновенно унявшее озноб и Четвёртая, стыдливо поморщившись, бросилась подбирать разбросанные вещи.

Система оповещения закашлялась, застав её, скрючившуюся возле скамейки, в тщетных попытках выловить забившуюся в трещину ручку, врасплох. Ремонтники каждый год божились наладить динамики. Менялись курсанты, менялся техперсонал, неизменной оставалась лишь клятва починить барахлящую аппаратуру. В жилом бараке, втихую от Инструкторов, делали ставки на то, суждено ли этим обещаниям сбыться. Разбирать шипение и бульканье звукооповещения салажата учились в первые же дни заселения, как только понимали, что инструкторов не волнуют причины опоздания. Со своим стажем Четвёртая узнавала команды уже по вступительному хрипу динамиков, но не в этот раз.

Пораженно замерев, Четвёртая усиленно пыталась понять, к чему призывает это новое неведомое «дзинь»…

***

Тело Четвёртой пружинисто подбросилось вверх, вышколено выпрямляя спину и прижимая руки к бокам. От резкого движения в глазах потемнело, но спустя несколько секунд, когда мир начал неохотно продирался сквозь чернильную пелену, Четвёртая подавила разочарованный стон и до боли стиснула челюсть.

Навязчивое бренчанье, конечно же, не было новым знаком системы оповещения. Звуковые команды, вместе с бараками, Инструкторами и прочими атрибутами привычного уютного мира остались в прошлом. Там, где Четвёртая впервые встретила понимание и поддержку. Там, где поняла значение слова «семья». Там, где Четвёртая звалась Четвёртой.

В нынешней реальности не было ничего уютного. В ней царил хаос огней, мерзкое гудение перетянутых струн и лающий хохот зверей в человечьих шкурах. Её тюремщиков.

– Ты был не прав, Шакал, окрестив нашу гостью Лаской. Она же вылитый суслик! – безумец весело выщерил пасть, изобразив стойку Четвёртой. Остальные радостно заржали, лишь Шакал – тот самый крёстный – продолжал сосредоточенно терзать старенькую потёртую гитару. Четвёртая великодушия не оценила, мысленно прокляв всех собравшихся поимённо. А крёстного три раза подряд. За кличку, за гитару и за компанию с остальными.

Вступать в перепалку значило бы сыграть заскучавшим тюремщикам на руку, поэтому Четвёртая лишь гневно раздула ноздри и упала назад, на продавленный матрац, пытаясь принять настолько независимый вид, насколько позволяли ситуация и железное кольцо вокруг лодыжки.

Цепь насмешливо звякнула, напоминая, на каком основании Четвёртая «гостит» в лагере безумцев.

– Овод, не задирай её, – ровно произнес Шакал, извлекая, наконец, из проклятого инструмента более-менее мелодичные звуки.

Всю прелесть музыки – запретной для большей части обитателей Нового мира – Четвёртая распробовала именно здесь. И с первых аккордов поняла, почему Правительство оградило обывателей от этого сомнительного удовольствия. Гитара имела два недостатка – в неопытных руках она выла благим матом, как прищемившая хвост кошка. В умелых, того же Шакала, к примеру, издавала настолько будоражащие неведомые звуки, что эм-эр за секунды вылетает за красную границу. Вылетал. Пока кто-то из взбешённых его писком безумцев не сорвал прибор с руки Четвёртой и не раздавил каблуком.

Регистратор замолк навечно, бросив Четвёртую во враждебном мире неконтролируемых эмоций. Первый час без эм-эра и блокаторов едва не стоил Четвёртой рассудка, однако, она вовремя приметила рядом со своим лежбищем свой же потрепанный походный ранец.

Здесь обнаружилось, что у безумцев есть прекрасное качество. Полное отсутствие дисциплины и осторожности. Чёрт знает, по какому принципу они обыскивали её вещи и обыскивали ли вообще, но походный недельный набор эмоблокаторов остался при ней, вместе с шансом на сохранение своего жёлтого уровня эмоций.

Однако, хорошие новости на этом закончились. Экономить препарат оказалось не слишком просто. Сколько её держат в плену, Четвёртая не знала – она сбилась со счета на семнадцатом дне – но препарат, даже учитывая совсем маленькую дозировку и использование исключительно в стрессовых случаях, стремительно таял.

Последняя инспекция принесла Четвёртой новый повод для отчаяния – даже при мизерном расходе, эмоблокаторов осталось на три-четыре раза.

Плотина, сдерживающая натиск вируса безумия, и без того ослабшая в последнее время, затрещала совсем уж надсадно.

– Что-то наша милая гостья совсем спала с лица, – с преувеличенным сочувствием протянул Овод. Безумцы чуяли нестабильность Четвёртой, словно звери свежую кровь. Особенно Овод и Молох. Эта парочка одинаково-грязных патлатых недомерков – оба совсем сопляки – трепали нервы Четвёртой с особым тщанием. Словно, от этого нехитрого занятия зависела величина их пайка. Впрочем, Четвёртая не удивилась бы такой системе поощрений.

– Жалкое зрелище, – лениво поддакнул Молох. Лица неразлучников озарились одинаково ехидными усмешками, и Четвёртая поняла, что они подготовили какую-то особенно изощрённую гадость.

– Ещё более жалкое зрелище ждёт нас тогда, когда Бес соизволит почтить эту палатку своим присутствием.

Шакал, до этого момента тихо перебирающий струны гитары, неожиданно изменился в лице и так яростно рявкнул на парочку недомерков, что все обитатели палатки нервно дёрнулись.

– Задрали, шкеты! Только и умеете, что пальцем в кровоточащих ранах ковыряться. Проваливайте, пока я не решил укоротить ваши поганые языки.

Неразлучники скорчили недовольные рожи, но из палатки вылетели весьма споро.

Четвёртая, пораженно взирающая на развернувшуюся сцену, с трудом сдержала расползающиеся в дебильной улыбке уголки губ.

***

Детей нельзя признать Потенциальными. Психика детей до определенного возраста нестабильна по своей природе. Её нужно поддерживать блокаторами и грамотными воспитательными методами, тогда к концу подросткового возраста сформируется здоровый человек.

Детство – вообще славная и беззаботная пора. Четвёртая плохо её запомнила, но чувствовала что-то смутно-тёплое, когда пыталась выловить воспоминания того времени. В детстве Четвёртая звалась иначе. Многозначный регистрационный номер, данный при рождении, значился только в личном деле, а её все звали ласковым вымышленным именем. Это позже, получив статус Потенциальной, Четвёртая потеряла право на родителей, детских друзей и детское имя.

В приюте, куда Четвёртую направили решением медкомиссии, её звали тремя последними цифрами идентификационного номера. Длинно и неудобно, но Четвёртой было все равно как зваться. В то время её вообще ничего не трогало, что, вероятно, было большим благом. Врачи вкачивали в неё убойные дозы блокаторов и Четвёртая большую часть времени проводила в заторможенном забытье, машинально выполняя предписание воспитателей. Редкие и болящие моменты просветления Четвёртая намеренно вытравливала из памяти.

Кто и когда принял решение о том, что она годится для военной службы, Четвёртая не знала. Более-менее осознанно она чувствует себя уже у ворот Базы. Четвёртая озадаченно мотает головой, окруженная такими же растерянными ребятами и совершенно не понимает, как здесь очутилась.

Четвёртой повезло, сообщают ей Инструктора. В своём потоке она одна имеет четвёрку в конце идентификационного номера, в связи с чем будет щеголять однозначным именем. Новоиспечённая кадетка послушно радуется и отправляется знакомиться с другими салажатами.

Первый год на Базе летит незаметно. Новичкам трудно и больно. Ни в последнюю очередь из-за маленьких доз блокаторов – их приучают своими силами бороться с вирусом. Но время идет, тело и дух крепнут, голова уже не пухнет от объема получаемых знаний и Четвёртая понимает, что совершенно счастлива.

Она нашла место, где можно жить почти по-людски, без лошадиных доз препаратов. Жить среди таких же потерявших место в нормальном обществе отщепенцев, и при этом чувствовать себя важной и полезной.

Постепенно Четвёртая обрастает знакомствами, набирается сил и знаний и начинает считать себя практически неуязвимой.

До той роковой вылазки.

***

Ни одна из лекций о Мёртвых землях не подготовила Четвёртую к тому, с чем ей предстояло столкнуться.

Железная сетка под напряжением – граница обитаемого мира – делила старый город на две неровных части. Все года обучения курсантам втолковывали, что за сеткой простирается совершенно иной мир. Серый, безжизненный, жестокий. Мир, где каждая букашка готова и способна тебя убить. Реальность оказалась другой. Менее трагичной и более нелепой. Когда группа, обмирая, прошла сквозь врата… ничего не изменилось.

Те же облезлые брошенные многоэтажки, та же неукротимая ядовито-зелёная трава по пояс. Даже пёстрые бабочки, яркими кляксами разбавляющие зелень пейзажа, те же. Надсадный рёв кузнечиков, пробирающийся под кожу зной и узкая тропинка впереди – ровно то же, что и по ту сторону.

Сбитая с толку, Четвёртая решила ничего не анализировать. Просто идти и вбирать косвенно знакомые пейзажи.

Лес, который жители Обитаемого города вживую увидели впервые, лес, обнимающий городскую окраину ненавязчиво-плотной древесно-зелёной лапой, произвёл на Четвёртую неизгладимое впечатление. Оглушенная величеством пейзажа, она допустила крамольную мысль, что о таком зрелище впору слагать стихи. И плевать, что они запрещены. Можно написать и сжечь, как делали на Базе мятежные сумасброды из старших групп. Главное, выплеснуть это непонятное сосуще-жгущее чувство, поселившееся в груди с момента пересечения Городской границы.

Стойбище безумцев оказалось пугающе близко – всего-то день пешего перехода по раскаленной, воняющей жжёным асфальтом пригородной дороге. И совсем не таким, как его расписывали инструктора.

Обычный палаточный городок на обычной поляне пригородного леса. Цветастая заплатка на зелёно-коричневом пейзаже. Ничего серого и, признаться, страшного. Так Четвёртая думала ровно три минуты, пока из-за деревьев не хлынули хозяева лагеря.

Безумцы были стремительны и агрессивны, словно дикие осы, обороняющие свой улей. Вирус придавал их телам скорости и выносливости, а единственную слабость – плохую тактику – маскировал тот же безумный напор. Четвёртая успела лишь осознать, как бесполезно строить тактические комбинации, стоя на пути наводнения, когда была сметена и повалена на землю.

Поражение, оглушительно-стремительное, ввело Четвёртую в оцепенение. Она потеряла в море шума и крови способность ориентироваться и связно мыслить, но в одном была уверена железно: в плен взяли не только её. В этом Четвёртая убедилась позже: увидела в прореху палатки вереницу связанных товарищей, уходящих под конвоем прочь от стойбища безумцев.

Почему их увели и почему оставили её, Четвёртая не знала. Можно было спросить. Возможно кто-нибудь – тот же сердобольный Шакал, к примеру – даже ответил бы. Но Четвёртая не хотела впадать даже в мнимую зависимость от доброжелательности кого-то из тюремщиков. К тому же, чувствовать себя сильным волевым солдатом, попавшим в руки врагов проще, когда ты не ешь из этих самых рук.

Четвёртая не ела в обоих смыслах. Через три дня смешки безумцев сменились недовольным рычанием, а еще через день её накормили силком. Четвёртая едва не померла от удушья, подавившись вставшим поперек горла куском пищи. Откашлявшись и отплевавшись, размазывая рукавами формы слезы вперемешку с соплями, Четвёртая решила, что хочет умереть другой смертью. Менее нелепой. С тех пор голодовок она не объявляла.

Через пару недель Четвёртой позволили перемещаться не только по физическим нуждам. Четвёртая жадно впитывала информацию и поминутно жалела, что не умеет рисовать.

Лагерь безумцев напоминал цыганский табор, о котором она узнала здесь же, из запрещённой дома художественной книжки с картинками.

Палаточный городок не был военным укреплением – между цветастыми латаными стенами вовсю носилась детвора, на растянутых повсюду верёвках сохло бельё, в кадках у матерчатых дверей росли цветы.

Охрана, вооруженная и обученная, была, но только для дозора и обороны. В палатке этой охраны и жила Четвёртая.

Конечно, она привыкла к солдатской барачной жизни, – сказывались годы на Базе – но к тому, что ждало её здесь, оказалась не готова.

В учебке их учили аккуратности, пунктуальности и повиновению. Ровно застеленная койка и чистая тумбочка – показатель собранности и душевной дисциплины. Отбой в десять вечера – необходимость, а не блажь руководящего состава. Все кадеты ходили с иголочки – любая прореха на форме грозила карцером.

Безумцы о дисциплине не слышали от слова совсем.

Палатка охраны была захламлённей, чем Городская свалка. Матрацы, служившие охранникам в качестве коек, имели свойство менять своё расположение не реже чем три раза в день. Они ползали с какой-то хаотичной методичностью, то наползая друг на друга, то расползаясь по углам, то сбиваясь в высокую матрацную стену. Эти матрацы были воистину универсальны: они служили чем угодно, от стола картёжников до тренажеров, вот только для своих прямых обязанностей, очевидно, не годились. Иначе, почему после местного отбоя, который наступал для каждого в своё время, храпящие тела оказывались вповалку на полу?

Четвёртая едва не задохнулась от возмущения, когда в одну из первых ночей к ней под бок подкатилась некая не особо трезвая и мертвецки спящая барышня. Подавив желание придушить беззаботную нахалку ножными кандалами, Четвёртая не слишком вежливо выпихала её со своего спального места и до самого утра не сомкнула глаз, опасаясь повторного покушения.

Нахалка, признать, утром была смущена. И, наверное, благодарна за вражеское великодушие, потому что в тот же день яро обороняла Четвёртую от насмешек неразлучников. Нахалка назвалась Спичкой, что вполне органично сочеталось с почти красной растрёпанной шевелюрой, тощим длинным телом и горячим нравом.

Спичка трещала без умолку, ярко жестикулировала и трогала собеседников во время разговора. Её пронзительное чириканье сводило Четвёртую с ума, особенно после того, как её запас блокаторов подошёл к концу. Впрочем, справедливости ради стоит сказать, что к этому моменту с ума Четвёртую сводило абсолютно все, вплоть до собственной засохшей от грязи и крови формы.

В тот день Четвёртая была готова капитулировать и просить у тюремщиков милости в виде лохани теплой воды, но случай избавил её от этого позора.

Книжки – запрещённые, но, как оказалось, такое манящие – Четвёртая таскала у соседей по палатке без особых зазрений совести. Во-первых, безумцы сами виноваты, что разбрасывают их где попало. Во-вторых, Четвёртая возвращала книги после прочтения. Бросала в ближайшую гору хлама и ждала, пока владелец обнаружит пропажу.

В этот раз под матрацем прятался толстенький роман о тюремном узнике, который захватил Четвёртую настолько, что она совсем перестала спать, ночами поглощая станицу за страницей, подсвечивая себе украденным фонариком. К концу недели вокруг её глаз образовались живописные синяки, и безумцы почуяли неладное.

Во время обеда, когда половина охраны восседала на матрацной горе и рубилась в карты, а вторая половина активно поглощала порции зазевавшихся игроков, Неразлучники отстранились от общего веселья и вперились в Четвёртую одинаково-изучающими взглядами.

– Ласка мутирует в панду, – театральным шепотом продекламировал Овод, привлекая к Четвёртой внимание всей палатки.

– И впрямь, дружище, выглядит она хреново, – с готовностью поддержал Молох, получив в ответ несколько одобрительных возгласов.

Четвёртая выдохнула сквозь зубы почти неслышное ругательство и приготовилась к очередной экзекуции. Первым подорвался Шакал – милосердный отец воинов табора. Цапнув недовольно пискнувшую Четвёртую за подбородок, он повернул её голову к свету и удрученно цокнул языком:

– Правда, синяки под глазами. И бледная до серости.

– Неужели болезнь? – рядом с Шакалом приземлилась Спичка. Трогать Четвёртую она, правда, побоялась, хотя видно было, с каким трудом она сдерживает свои непоседливые передние конечности. – Заразная? Смотри, руки струпьями покрылись. Она умрёт?

– Умру, – не выдержав, злобно выдохнула Четвёртая, отбивая шакалью руку и вскакивая на ноги. – От антисанитарии. Ладно, чёрт с ним, о гуманном обращении с пленными вы не слышали, но самим-то не страшно находиться рядом с человеком, который месяц не мылся?

Спичка ойкнула и покраснела, как умеют только рыжие – мгновенно и до свекольно-яркого цвета. Шакал задумчиво нахмурился. В накрывшей палатку тишине одинокий озадаченный голос прозвучал мощно, как церковный набат:

– Мать честная, она умеет говорить!

Палатка грянула дружным хохотом, а Четвёртая почти явственно услышала треск своей невидимой охранной стены.

Тем же вечером её, под конвоем возбуждённой и неумолкающей Спички, повели к реке. Той же ночью Четвёртая ворочалась на новом матраце, завернутая в ядовито-жёлтую рубаху с чужого плеча и проклинала себя за измену Базе.

Часть 2

Оповещательная система захрипела команду «отбой», ровно в тот момент, когда первогодка-Четвёртая рысцой пересекала тренировочное поле по направлению к спальному бараку.

Звук заставил Четвёртую припасть к земле. Она отчаянно завертела головой, ожидая увидеть злорадствующих инструкторов, но двор был тих и пустынен.

Немного расслабившись, Четвёртая затрусила по прежнему маршруту, стараясь держаться дальше от прожекторов, и так увлеклась поиском теневых зон, что проворонила появление попутчика. Столкновение было неожиданным для обоих. Четвёртую смело с ног и опрокинуло на задницу и теперь она, потирая ушибленное место, настороженно смотрела на второго участника аварии снизу вверх. Тот, не менее удивлённый и напуганный столкновением, первым признал партнёршу по рандеву и облегчённо выдохнул:

– Четвёртая? – дождавшись настороженного кивка, он продолжил. – Это я, Тринадцатый.

Четвёртая снова кивнула, мгновенно успокаиваясь. Тринадцатый – второгодка из соседнего барака. На Базе издавна повелось, что разные группы одного потока друг друга недолюбливают. Эту традицию поддерживают на начальственном уровне, вводя соревновательные мероприятия и умело разжигая вражду прилюдными экзекуциями над проигравшими.

Группа Четвёртой была аутсайдером в потоке перваков. Группа Тринадцатого имела тот же статус среди второгодок. На почве общего горя и почти близкого соседства, группы неплохо ладили между собой.

– Чего припозднилась? – вежливо поинтересовался Тринадцатый, подавая товарке по несчастью руку.

– Тренировалась для пересдачи нормативов, – буркнула Четвёртая, принимая помощь. Помолчав несколько секунд, она поддалась порыву любопытства и поинтересовалась. – А сам?

– В Город бегал. Только тс-с, – Тринадцатый поднес палец к губам и заговорщески подмигнул в ответ на округлившиеся глаза Четвёртой, затем, задумавшись о чём-то, резко помрачнел. – У меня там сестра по приюту осталась. Её на Базу не взяли – слишком хилая – но мы успешно переписываемся третий год подряд. До недавнего времени успешно. Уже месяц мои письма пылятся в нашем передаточном тайнике и их никто не забирает. На вылазку я решился давно, но предпринял её только сегодня ночью. Оказалось, сестра лежит в больнице с обострением какой-то своей хронической фигни. Кстати, её зовут Тринадцатая, забавное совпадение, да?

Четвёртая, которой для полной дезориентации хватило и первой фразы, открыла рот и, не произнеся и звука, захлопнула его обратно.

Тринадцатый оказался полным сумасбродом. Даже не потому, что вёл переписку с человеком Города, и не потому, что удрал с Базы. А потому, что доверил всё это практически незнакомой первогодке из отстающей группы, которая, чтобы выслужиться и выбить баллы, может запросто заложить Тринадцатого вместе с его болезной тёзкой. Едва сформулировав эту мысль, Четвёртая тут же её изложила и замерла, в ожидании реакции.

Она ждала чего угодно: просьб, угроз, шантажа, но Тринадцатый улыбнулся открыто и беззащитно и ответил:

– Почему-то мне кажется, что ты будешь молчать.

Четвёртой так не казалось. Ровно до этой обезоруживающе-наивной фразы.

– Ты в курсе, что ты не слишком нормальный? – хмуро поинтересовалась она, уже зная, что к инструкторам с этой историей не пойдет.

– Знаю, – очень серьезно кивнул Тринадцатый и, ухватив Четвёртую за рукав формы, потянул в сторону бараков. – Но давай обсудим это в другой раз и, желательно, до отбоя.

Четвёртая покорно поползла на буксире, ещё не зная, что этой ночью обрела первого настоящего друга.

Всю ночь ей снилась решётка, с двух сторон которой прыгали, набрасываясь на неподатливые прутья, две цифры тринадцать.

***

С момента срыва и примерки вражеской канареечной рубахи, стена между Четвёртой и безумцами рухнула. Не по вине Четвёртой, нет. Та всеми силами пыталась вернуть отношения «злобные пленители – несломленная пленница» в прежнее русло, но Спичку желания Четвёртой не интересовали от слова совсем. Она оказалась настолько прилипучей и бестактной особой, что спустя катастрофически короткое время Четвёртая обнаружила себя обложенной, словно дикий зверь, этой упрямой красноголовой       охотницей.

Вещи Спички обнаруживались под матрацем Четвёртой, под её подушкой, да что там темнить, на самой Четвёртой. Рыжая грива не мелькала в поле зрения только тогда, когда сердобольный Шакал назначал подчинённой дежурство. Просыпаясь, Четвёртая первым делом, уже привычно, спихивала со своего матраца Спичкину тушку.

Ключи от ножных кандалов тоже хранились у Спички. Четвёртая полагала, что та выклянчила их у Шакала, хотя сама рыжая утверждала, что её наградили этой почётной побрякушкой за какие-то великие заслуги.

В какой-то момент Спичка нашла под матрацем Четвёртой заветный томик. И, разумеется, громко и чётко восхитилась его сходством с её потерянной книжкой. Четвёртая побурела под взглядами соседей и, едва контролируя срывающийся голос, заявила, что нашла книгу на полу и вообще, нечего разбрасываться своими вещами. Спичка смущенно поскребла в затылке, но тут же забыв о своей провинности, начала выпытывать, понравился ли роман Четвёртой. Та пыталась брыкаться и огрызаться, но не отвечать Спичке на интересующие её вопросы в этом лагере умели лишь четыре человека – Неразлучники, Шакал и Бес. О последнем Четвёртой прожужжали все уши, но увидеть его так и не довелось.