Илимская Атлантида. Собрание сочинений

Не часто к нам слетает вдохновенье,И краткий миг в душе оно горит,Но этот миг любимец муз ценит,Как мученик с землею разлученье.

А еще точнее сказала о творческом вдохновении Анна Андреевна.

– Ахматова? – переспросил я.

– Да. Ты только послушай – сразу все поймешь!

Бывает так: какая-то истома;В ушах не умолкает бой часов;Вдали раскат стихающего грома.Неузнанных и пленных голосовМне чудятся и жалобы и стоны,Сужается какой-то тайный круг,Но в этой бездне шепотов и звоновВстает один, все победивший звук.Так вкруг него непоправимо тихо,Что слышно, как в лесу растет трава,Как по земле идет с котомкой лихо…Но вот уже послышались словаИ легких рифм сигнальные звоночки, —Тогда я начинаю понимать,И просто продиктованные строчкиЛожатся в белоснежную тетрадь.

– Да, Володя, о чем бы я с тобой ни говорил, все заканчивается Пушкиными или Ахматовой. А когда к тебе пришла любовь к Пушкину?

– Только ли ко мне? Ведь и ты его любишь. Мы все его в той или иной степени любим, даже иногда не осознавая этого. Мы просто без него не можем жить. Как сказал Аполлон Григорьев, «Пушкин – наше все». И лучше не скажешь. Пушкин тот мир, в котором мы существуем. Он был очень умным человеком. Помнишь, как сказал о поэте Царь Николай I: «Сегодня я разговаривал с умнейшим человеком в России». И сегодня с Пушкиным можно посоветоваться, у него можно поучиться, ему даже можно пожаловаться. И он своими стихами поможет, подскажет, утешит, расскажет о своей трудной судьбе, научит пробуждать «чувства добрые», заставит самого человека искать ответы на поставленные жизнью вопросы.

Не скрою Пушкинский театр – это моя давняя художественная мечта, творческая идея. Не может быть, чтобы Пушкин, который реформировал русскую прозу, русский стих, который стал основоположником новых художественных направлений в искусстве, не думал о своем театре.

– Я ведь даже спорить с тобой не могу, Володя, просто слушаю тебя с открытым ртом и хочу спросить, а в каком городе есть подобный театр?

– Театр-студия «Пушкинская школа»?

– Да.

– Ни в каком. Так сложилось. У нас давно есть театр имени Пушкина, в котором к юбилейным датам время от времени ставили спектакли по произведениям Пушкина, но нет системного изучения его творчества, нет «театра Пушкина». Сам факт «Пушкинская школа» свидетельствует не о том, что мы хотим кого-то чему-то научить, а о том, что мы сами продолжаем пребывать в этой «Пушкинской школе» и учиться у великого поэта. Ни для кого не секрет, что в Англии, например, есть мемориальный Шекспировский театр, который считает своим долгом, ставить, прежде всего, пьесы Шекспира. В России есть дом Островского – Малый театр, но никогда не было дома Пушкина.

– Я тебя правильно понял, Володя, сейчас Дом Пушкина есть.

– Да.

– Ты что-то ускорил шаг, я устал, пойдем потихоньку. Я понимаю, что ты отвлекаешься от главного своего труда.

– У меня много главных дел, Михаил. Что ты имеешь в виду?

– Я говорю о твоих стихах. У тебя нет на них времени.

– Да о чем ты говоришь? Какое время? На стихи нужно не время и даже не место. На стихи нужен внутренний слух. И если тебе что-то посылается свыше, нужно, чтобы ты был в силе это подхватить и продолжить. Я не представляю такое творчество: человек садится за стол, засучивает рукава и принимается писать стихи.

– А ты знаешь, как писал Пушкин?

– Володя, я ж не пушкинист.

– При чем тут пушкинист.

– Не приставай, я не знаю, как он сочинял. Но, судя по его черновикам, можно представить, как он ответственно работал. Вдохновение приходило к Пушкину обыкновенно с наступлением осени, о чем сам он не раз упоминает в письмах и в стихах. Его современник, дипломат, мемуарист Николай Михайлович Смирнов рассказывал по этому поводу. Дай-ка вспомню: «Осенью он удалялся на два или три месяца в деревню, чтобы писать и не быть развлекаемым. В деревне он вел всегда одинаковую жизнь; весь день проводил в постели с карандашом в руках, занимался иногда 12 часов, поутру освежался холодною ванною; перед обедом, несмотря на непогоду, скакал несколько верст верхом, и когда уставшая под вечер голова требовала отдыха, он играл один на один на бильярде или призывал с рассказами свою старую няню», – на память процитировал отрывок воспоминаний Рецептер. И продолжил разговор то ли со мной, то ли с собой.

– Творческий процесс всегда интимней, он непредсказуемый. По сведениям Дмитрия Сергеева-Ремизова, составленным по воспоминаниям Мошина, можно представить, как Пушкин летом устроил себе кабинет в «бане» и там работал. Когда Пушкин в этой «бане» запирался, слуга не впускал туда никого, ни по какому поводу: никто не смел беспокоить поэта. В эту баню Александр Сергеевич удалялся часто совершенно неожиданно для лиц, с которыми он только что беседовал. В барском доме было однажды вечером много гостей: Пушкин с кем-то крупно поговорил, был очень раздражен и вдруг исчез из общества. Кто-то, зная привычки поэта, полюбопытствовал, что он делает, и подкрался к освещенному окну бани. И вот, что он увидел: поэт находился в крайнем волнении, он быстро шагал из угла в угол, хватался руками за голову; подходил к зеркалу, висевшему на стене, и жестикулировал перед зеркалом, сжимая кулаки. Потом вдруг садился к письменному столу, писал несколько минут. Вдруг вскакивал, опять шагал из угла в угол, и опять размахивал руками и хватался за голову.

Рецептер усмехнулся и продолжил:

– Многие, наверное, хотели бы оказаться на месте того, кто, подглядывая за Пушкиным, надеялся приблизиться к разгадке его творческого процесса, почувствовать, как рождаются гениальные стихи. Но это недостижимо. Да и не надо. Одно могу сказать по собственному опыту, в этот момент человеком управляет потусторонняя сила, которая и называется вдохновением. Бежать записывать нужно срочно, чтобы не потерять это состояние. И обязательно продолжить. Потому что эта сила дает только толчок, импульс, а все остальное зависит от личного дарования поэта.

– У тебя, Володя, есть такая «баня»?

Приятель вздохнул и улыбнулся проникновенной улыбкой библейского мудреца.

– Нет, Михаил, у меня такой «бани» нет. Но дело ведь не в месте, как я сказал, а в таланте, в природной одаренности. А Пушкин, без сомнения, гений. Он писал всегда быстро, на одном дыхании. Так написал он почти без остановки «Графа Нулина» и «Медного всадника».

– Ты так рассказываешь, Володя, словно сидел у локтя Пушкина, когда тот писал.

– О чем ты говоришь, Михаил. Много у него было друзей, которые видели, как он работал. Я столько прочитал литературы о Пушкине, черновики его работ рассматривал, достаточно воспоминаний о нем и различных материалов, которые еще до сих пор не опубликованы. Мною написаны книги, статьи в журналах. Конечно, мне многое известно, но не фактами, а любовью определяется моя привязанность к Пушкину, с которым я неразлучен во все времена своей жизни. Наверное, эта любовь к великому поэту досталась мне в наследство от Анны Ахматовой, – сказал Рецептер и загрустил.

Мы шли по центральной аллее Таврического сада, вдыхая сложный, насыщенный осенний аромат цветов, нежившихся на клумбах, в нем уже чувствовались нотки духа увядания, грядущей зимы, близкого успения природы. Но это не пугало, а, наоборот, заставляло душу ликовать и трепетать от неясных обнадеживающих чувств.

Песок на дорожке поскрипывал, как морозный снег. Разговор прекратился, казалось, наговорились вдоволь. Может, и не вдоволь, но по сути темы было сказано много, в душе сказанное превратилось в смысловой сгусток, который хотелось донести до дома в цельности, не расплескать, не разбавить ненужными словами.

На Фурштатской у Дворца бракосочетания мы с Рецептером обошли шумную веселую компанию. Заразившись молодежной радостью, Рецептер неожиданно предложил.

– Михаил, давай зайдем ко мне и выпьем по бокалу вина.

– Я не против вина, Володя, но тут кафе в каждом доме.

– Я устал, хочу домой. Пойдем, не противься.

– А Ирина?

– Она только рада будет.

– А глинтвейна у тебя нет?

– Чего?

– Вина, которое любил пить Пушкин.

– Придумал же. Чего это тебе в голову пришло?

– Почему-то запомнил с юности, что Пушкин делал глинтвейн.

– Делал, но я не делаю. Наверное, он мерз, ведь в те времена топили плохо, экономили. А глинтвейн – напиток согревающий. Но у меня есть коньяк, если ты хочешь что-то покрепче.

– Нет, Володя, кроме красного сухого вина мне ничего не надо.

– Вот и хорошо. Договорились.

Я опрометчиво согласился, потом подумал и заколебался в своем решении.

– Нет, Володя, ты извини, но все-таки я не смогу сейчас зайти. Дел очень много, несмотря что сегодня выходной.

– Отказ не принимаю. Зайдем, чашечка кофе, бокал вина много времени не займут.

Конечно, посиделки наши затянулись. Кофе мы выпили много, вина – бутылку. Я слушал Владимира с удовольствием. Он убеждал меня, что его новая работа «Возвращение пушкинской Русалки» – это свободная повесть о драматической судьбе пушкинской рукописи, которую сто пятьдесят лет читают и недопонимают, трактуют при постановках неверно.

Я слушал, затаив дыхание, его литературоведческие познания меня потрясли, его проницательность и доказательность убеждала, я, как ученик, постигавший вместе с учителем решение трудной задачи, трепетал от восторга причастности к удивительному открытию.

– Понимаешь, Михаил, Пушкин на последнем этапе работы над рукописью поменял три сцены. Рукой поэта помечены номера страниц рукописи. Мы поменяли сцены местами в соответствии с указанием Пушкина, скомпоновали поэму так, как указала его рука. Это решение прежде не учитывалось ни литературоведами, ни издателями, поэтому, наверное, «Русалка» считалась неоконченной поэмой. Но я убежден, что это последнее драматическое сочинение поэта – его театральное завещание. И оно целостно.

Рецептер, вдохновенно убеждая меня в правоте своего открытия, казалось, спорил с оппонентами, которые считали, что «Борис Годунов» – итоговое драматическое произведение Пушкина. Мне трудно было разобраться в таких тонкостях. Я верю Рецептеру. Невозможно не поверить человеку, который не только знанием, но сердцем, исполненным любви, проникает в пространства, недоступные простому смертному.

Я немного притормозил своего друга, уведшего меня в такие литературоведческие дебри, которые мне уже были не по уму.

– Зимой я был на спектакле на малой сцене БДТ. Давали «Розу и крест» Блока. Меня давно мучил вопрос, почему в репертуаре «Пушкинской школы», есть не только пушкинские спектакли?

Рецептер пронзительно посмотрел на меня, помедлив, ответил:

– Кто-то мне задавал этот вопрос, не помню. На мой взгляд, это произведение Блока тесно связано с тем, о чем писал Пушкин. Они вместе, так получилось, вглядывались в романтические рыцарские времена. Кроме того, я уверен, что «Роза и крест» находится в пространстве пушкинского мировоззрения.

Я вздрогнул, когда за пазухой зазвонил телефон. Голос жены был строг и неумолим. Конечно, отпустив мужа на утреннюю прогулку, она потеряла его из виду на целый день. Я представил, как она волновалась.

– Все, Володя, пора. Мне сейчас дома устроят такие «литературные чтения»…

– Подожди минуту.

Рецептер сел за стол и начал что-то быстро писать на отдельном листке бумаги.

– Вот, возьми на память, оно свеженькое, я его только несколько дней назад написал. Ты будешь его первым читателем.

Володя, подал мне лист, на котором красиво, крупно, ровными строчками было написано стихотворение.

Что всемирная слава,Если Пушкин ее не достиг?Голова ли не в меру курчава?Сама ли безглава?Или мир стоязыкийВ словарный секрет не проник?Африканские кущиПрорастали в российскую речь,Но язык всемогущийНе смог от беды уберечь.Сколько жизнь обещала,А носила топор за спиной.Мало прожито, мало,Но ему-то хватило с лихвой.Горячо. Одиноко.Не слава прельщает, а рок.За спиной у ПророкаОдин лишь всевидящий Бог.Вечный и ежечасный.Не судьба – это тоже судьба.Пушкин, сокол наш ясный,Спасибо тебе за тебя.

Под стихотворением – число и имя нашего города.

Прочитав, я недоверчиво спросил:

– Это мне, Володя?

– Да, тебе, на память.

Вдруг он больно, звонко шлепнул себя ладошкой по лбу.

– Извини, – взял листок обратно и сбоку дописал:

«Михаилу Зарубину на память о нашей встрече 14 августа у меня на Кирочной, с любовью и дружбой» и расписался.

– Спасибо, Володя. Это один из самых ценных моих подарков, полученных в жизни.

– Ну уж не скажи! – заметно довольный моей оценкой его творчества, парировал Рецептер.

– Да тут и говорить ничего не надо. Впервые получаю в дар стихи, еще не изданные, написанные от руки великим мастером.

– Давай, давай, говори, артисты и поэты любят, когда их хвалят, – радостно засмеялся мой друг.

– Спасибо, родной, спасибо, Володя.

Домой я возвращался зябкими сумерками, город посуровел. Август, изображавший из себя летний месяц днем, к вечеру показал свою осеннюю сущность. Из-за горизонта огромной тучей на город наползала ночь. Но мне было не холодно и не грустно, а даже радостно. Мой друг Владимир Рецептер подарил мне не только стихотворение, но часть своей души. Со мной, профессиональным строителем, специалистом в своей области, он разговаривал на темы творчества, рассказал о своих открытиях, открылся в своей любви к Пушкину. Своим доверием он ввел меня в трудный мир творчества, показал пространство существования гения. Поверил, что я пойму. И мне кажется, что я многое понял, и просветлел душой, и стал увереннее в жизни, даже в своей профессии. Я шел навстречу ветру, благодарно повторяя последнюю строчку из подаренного стихотворения: «Спасибо тебе за тебя…»

Конечно, я имел в виду Владимира Рецептера, моего друга, учителя, кумира.

Избранные письма

Биография в стихах и прозе

Письмо второе

Дорогой Михаил Константинович!

Признаться, я был в некоторой растерянности, получив от вас письмо. Даже представить себе не мог, что в далеком Санкт-Петербурге вдруг объявится мой деревенский земляк, да при этом человек известный и заслуженный, если не сказать, знаменитый. Вы говорите, что нашли меня по Интернету, а вот я это чудо техники так и не освоил. Пишу вам от руки, а не на компьютере, которого у меня никогда не было. И вовсе не потому, что не мог себе позволить этой роскоши. Гораздо родней и привычней старенькая пишущая машинка. Завидую вашему ясному почерку, а у меня он с годами испортился – все же восьмой десяток заканчиваю.

Разумеется, я помню старательного шестиклассника Нижнеилимской средней школы Мишу Зарубина из моей родной деревни Погодаевой, которого за успехи в учебе отправили в «Артек» – единственного из всего района! А потом я узнал Мишу на фотографии шестого «а» с классным руководителем Валентиной Ивановной Куклиной.

С тех пор прошла целая жизнь. Вы хотите, чтобы я рассказал, какая она у меня? Прежде всего: она прошла в Сибири, целиком и полностью, за исключением краткосрочных вынужденных «отлучек» – служба в армии, учеба, нечастые поездки по стране в качестве журналиста. Ваша просьба говорит о том, что, став жителем большого города, заслуженным строителем Северной столицы, вы не забываете нашу тихую родину. Что она для вас, как и для меня – первая любовь (у меня есть рассказ с таким названием). Что вас, как и меня, тревожит судьба нашей Сибири, сегодняшнее варварское отношение к ее богатейшей природе, которая окружала нас с детства, а сейчас погибает на глазах. И беда эта касается не только Сибири и сибиряков – всей нашей страны, как я понимаю. Случилась она не вдруг, ее истоки во временах «светлого прошлого», от наследия которого мы никак не можем избавиться. Об этой любви и этой беде я и писал всю жизнь: стихи, прозу, картины. В них чаще всего фигурирует наша с вами деревня Погодаева, которая теперь на дне морском. А сибирский потоп, между тем, продолжается: готовятся новые гигантские гидростроительные проекты вопреки протестам экологов, журналистов и просто здравомыслящих людей, вопреки даже вполне разумным и очевидным предложениям строить на сибирских реках небольшие, но эффективные гидроэлектростанции, которые не принесут никакого вреда природе. На недавней моей выставке в Иркутском доме литераторов отметили, прежде всего, работы на эту больную тему. Картина, которую я назвал «Лес пошел», представлена в городской газете так: «На краю обрыва, едва удерживаясь корнями над пропастью, роняет свой золотой убор роскошная береза, а далеко внизу ползут по просеке груженые кругляком лесовозы. Природа умирает молча…» А вот что написали о полотне «Три сестры»: «…снежное безмолвие, сопки, нешуточный ветер треплет и гнет к земле три тоненькие северные сосны. Они же не думают сдаваться – их руки-ветви тянутся к светлеющему небу…»

Все правильно. Именно это я и хотел сказать своими работами. Ведь живопись можно не только смотреть, ее можно и читать. С помощью живописи я беседую со своими зрителями, как и с читателями. Просто это выполнено в жанре, который сегодня не очень моден – некоторые искусствоведы слегка презрительно называют его реализмом. Однако для меня он самый подходящий: я сказал то, что хотел сказать, и меня правильно поняли.

Писателем я мечтал стать с детства. Первое стихотворение написал, когда учился в третьем классе. Уговорил родителей выписать для меня иркутскую газету «За здоровую смену» и вдруг увидел в ней стихи таких же, как я, третьеклассников. Подумал: чем я хуже? И написал свои стихи:

Мы идем с веселой песнейДружно в ногу, к ряду ряд.Над Москвой-рекой и ПреснейТрубы медные гремят.Флаги красные, алея,Так и реют над толпой,А с трибуны МавзолеяСталин машет нам рукой…

Ответ из редакции пришел неожиданный: «Мальчик, не пиши о том, чего сам не видел». Я долго удивлялся: как это они в Иркутске узнали, что я никогда не был в Москве? А на следующий год к нам в школу прибыла пионервожатая из районного центра и выступила с призывом принять участие в смотре самодеятельности. На этот раз я написал о том, что хорошо знал и много раз видел:

Дети лыжами линуютБерег невысокий,И ни капли не тоскуютО весне далекой…

Реакция снова была странная. Прочитав, вожатая округлила глаза и с издевкой спросила: «Где сдул?» – «Сам написал…», – обиженно ответил я, и тут же понял, что мне не верят. Приговор последовал незамедлительно: «Не может деревенский мальчишка такие стихи писать!» Я долго переживал, стихи забросил. Получалось так, что литература – дело для избранных. Но я-то никакой не избранный, обыкновенный деревенский житель, каких сотни, тысячи, миллионы… Иногда в голову мне приходила и вовсе безумная мысли: «А вдруг я – избранный? Разве так не бывает?». Но, как бы ни были сильны мои переживания и сомнения, я вернулся к стихам.

Первый раз напечатался, когда служил в погранвойсках на Тихом океане. Два стихотворения опубликовали в дивизионной газете и даже премию присудили. Но я уже твердо решил учиться на художника и после службы поступил в Иркутское художественное училище. Изредка посещал городское литературное объединение. Сидел в уголке, слушал, читать свои стихи стеснялся. А вот в стенгазете училища был номером первым: рисовал шаржи, писал эпиграммы, фельетоны, статьи. Закончив училище, поехал в Ленинград с вполне сумасшедшим планом: поступить в художественный институт имени Репина, проще говоря – в Академию художеств. И поступил! Но скоро понял, что к новой жизни я не смогу привыкнуть.

Роскошный имперский город, построенный великими европейскими архитекторами, Северная столица России – он был для меня, деревенского парня, холодным и неуютным. Я вырос в иной обстановке. Тем более, вокруг ни родных, ни друзей, ни знакомых. Меня тянуло домой, как магнитом. Я не смог освободиться от этого чувства, и через два года уехал. Обосновался в Нижнеилимске, стал работать в средней школе, где и познакомился со своим учеником Мишей Зарубиным… Вскоре женился, стал примерным мужем: работа, семья, в свободное время – охота, рыбалка, походы по грибы, по ягоды. Жена довольна, я тоже – вокруг меня привычная жизнь. Здесь родились мои дети.

Потом работал в Доме культуры художником-оформителем, ставил спектакли, сам их оформлял. Через несколько лет театру присвоили звание «народного». Писал и стихи, вернее, они словно бы являлись сами собой:

Белело солнце дном тарелки,И пот с меня ручьем стекал.С пристрелкой, где и без пристрелкиЯ реку спиннингом стегал…

Но райская эта безмятежность резко кончилась с момента затопления долины Илима: ушла под воду моя любимая Погодаева, пришлось покинуть родные края и переехать в город Железногорск. Работал учителем рисования и чтения в школе. По просьбе родителей учеников был переведен в детскую художественную школу директором. И вскоре нашел дорожку в литобъединение при местной газете. Руководил им ответственный секретарь редакции, который тоже писал стихи и прозу. Я показал ему свои произведения. Реакция была для меня неожиданная: «Где ты был до сих пор?» Два стихотворения напечатали в ближайшем номере, на первой полосе! С тех пор стал регулярно писать стихи, рассказы. В журнале «Сибирь» появилась первая моя повесть «Ехин фарт», в коллективных сборниках напечатали повести «Грибное воскресенье», «Пора туманов», «Дедушка Тирдачка»». Я писал о том, что хорошо знал и любил: о речке детства Илиме, о деревне Погодаевой, о дорогах, тропинках, избах, которые покоятся ныне на дне рукотворного Илимского моря… Тогда же я серьезно взялся и за живопись, чтобы напомнить, каких неповторимых мест лишился этот сибирский край волей лихих его преобразователей.

Подытоживая свою творческую жизнь, скажу: у меня состоялось около пятидесяти выставок живописи, индивидуальных и коллективных. В конце девяностых в Восточно-Сибирском книжном издательстве вышел роман «Твой ход, Яверя!», а через год еще роман – «Пыхуны». Меня приняли в Союз писателей России. Были опубликованы книги повестей и рассказов «Алешкина любовь», «Этот мечтатель и фантазер Егорка», поэтический сборник «Пою Илим». В год 60-летия Победы напечатали повесть «Приглашение в память» – о жизни мальчишек и девчонок нашей деревни в годы военного детства. Мне грех жаловаться на литературную судьбу, все, что мне удалось написать – опубликовано.

С того времени и в литературном деле все стало хорошо. Жаль только, поздновато. Опоздал лет этак на тридцать. Я получил звание заслуженного работника культуры, стал почетным гражданином города Железногорска-Илимского. Вот такая выстроилась биография. Это если в прозе. А стихами я бы сказал так:

Этюд о прошломНарезал веников березовых,Набрал турсук сырых груздей,Таких некрупных, бледно-розовых,Какие встретишь не везде.Прошел просторными покосами,Полюбовался на стога.С хребтов зелеными начесамиСияла празднично тайга.И речка! О! Стерильно чистая,Текла в густые тальники,Неслышно куличок посвистывал,Взлетали шумно пальники.… Все это в дальнем детстве было,Когда хотелось не в мечтахКрасивые автомобилиВ дремотных увидать местах.Хотелось, чтобы быстрый поездБудил нетронутость тайги,И чтоб плотина, словно пояс,Связала берега реки.И чтоб трудились киловатты,И гербициды жгли овсюг…Мы, деревенские ребята,Хотели этого вовсю.Но деды наших интересовНе понимали, вот глупцы!Ведь после химии и газовПрироде, так сказать, концы…А мы не верили: что деды?Для них все новое – беда…Прошли года. Жаль, их советыМы вспоминали не всегда.

C большим интересом прочел вашу книгу «Я родом с Илима…» У вас интересная и богатая биография: где вы только ни были, с кем ни встречались! Это похоже на приключенческий роман, причем, с такими сюжетами, которые вполне могли бы стать основой для самостоятельных произведений. И документальных, и художественных. Особенно интересным мне показался рассказ о XXVIII съезде КПСС. За его драматическими событиями я наблюдал по телевизору. Мы все его видели по телевизору, а вы в это время были в Кремле, лицезрели все воочию, напрямую участвовали в дебатах, встречались с самыми известными, интересными людьми. А вот написали об этом обидно мало. Тогда ведь решалась судьба горбачевской перестройки, судьба страны. С тех самых пор остался тяжелый и до сих пор нерешенный вопрос: что же мы (то есть, в первую очередь, вы, народные избранники, делегаты) такое сделали, что всё пошло не так, как хотелось большинству граждан той поры? Я бы не прочь поговорить с вами на эту тему, возможно, даже поспорить, уточнить, узнать что-то новое. Если, конечно, вас подобные темы по-прежнему занимают.