Собрание сочинений. Том 4

– Нет, конечно. Наделал он шуму, будь здоров. Прошил автоматной очередью в упор в окопе своего старшину.

– Как так? – удивился Анатолий.

– А вот так, сволочь этот старшина был хорошая, измывался над ребятами. Те молчали до времени. Нарвался старшина на Николая. А на передовой свои законы. Ну, донесли сразу, нашелся такой среди нас. Манохин и не собирался оправдываться, хотя знал, что за это грозит вышка – командира своего застрелил. Но спасло то, что он Герой. Поснимали все награды – и на передовую. А ему, как черту, это и надо будто. Ничего не боялся.

– Сейчас где?

– После войны вновь набедокурил в своём тресте с начальством. Припомнили сразу все. Теперь после гулаговской жизни чахнет потихоньку. О войне всего не скажешь. В душе многое поменялось.

Приехали.

И началась проза сельской жизни. Все наши надежды на Веньку Яшунина лопнули, едва мы ступили на порог. У Веньки оказался очередной запой-загул, и он третий день «лежал в лежку».

– Да что вы, в самделе, здоровенные мужики, – дивилась баба Настя, – и не сможете одолеть хряка, диво эко… ей-бо, – и она, укоризненно оглядывая нас, добавила: – Как вас жены ваши терпют, нагольная интеллигенция… связалась с вами… К жизни неспособные оказались…

Нам не хотелось выглядеть «неспособными к жизни» в глазах бабы Насти, и мы деловито перебирали уже в который раз все варианты наших действий. Но баба Настя нас осчастливила:

– Т-п-ру, блудница, потерпи маленько, ишо напужаешь моих городских.

Мы застыли в недоумении: она въехала во двор, сидя в фургоне, запряженном старой, очевидно, чуть моложе бабки Насти, буланой флегматичной кобылой, к которой бабкино обращение «блудница» явно показалось нам преувеличением. Мы почувствовали себя ещё более неуютно и не к месту в районе разворачивающихся событий.

Настасья Ильинична пояснила:

– Венька маленько очухался и сказал, что за поллитровку все спроворит, но токмо у себя во дворе. Никуда он не пойдет, если надо, везите порося к нему.

– Ну конечно, какой академик будет ходить по дворам с ножичком? Извольте подсуетиться, господа, – съязвил Анатолий.

Петрович флегматично посапывал над разобранным сепаратором на верандочке. Мне показалось, что он тем самым увиливает от наших хлопот.

Наш главнокомандующий уже действовала.

– Тебе на вот, Анатолий, веревку, готовься.

– К чему? – дурашливо спросил тот и накинул веревку себе на шею.

– Ребята, репортаж с петлей на шее. Вас устраивает?

– Как только я выманю из клети Борьку чашкой с дробленкой, не плошайте, мужики, вяжите его – и в фургон. – Баба Настя, казалось, начала сердиться на нас всерьёз.

Не буду говорить, что мы оправдали доверие бабы Насти своей сноровкой, но как-никак операцию «захват» исполнили. Правда, она стоила Анатолию заграничных брюк фирмы «Лемонти» – одна штанина снизу доверху была по шву разодрана, и теперь, когда Анатолий широко и воинственно шагал рядом с фургоном, эта штанина, как красно-зеленый флаг, развевалась за ним на осеннем ветру. Но Анатолия это не смущало, ведь мы все были приобщены к совершенно конкретному, хотя и непривычному делу. Это подтягивало нас. Из фургона доносилось похрюкивание Борьки, и нельзя было точно установить – было оно умиротворенное или угрожающее. Все – непривычно, и можно было ожидать всякой внезапности, поэтому мы не расслаблялись.

Ворота, которые, очевидно, не открывали с времён Второй мировой, когда мы вынули железный мощный засов, осели и, оказавшись непомерно тяжелыми, оставляя жирный след в сырой земле, как циркуль, выписывали полукруг под нажимом двух довольно дюжих умельцев. Въехали во двор. Он был пустым. Цепь на двери в избу была наброшена на большое ржавое кольцо без замка, но весьма убедительно.

«Академик» появился из подвала. На Веньке была телогрейка, надетая прямо на синюю майку. Из кармана военных галифе торчала бутылка водки, заткнутая бумажной самодельной пробкой.

Во всем облике Веньки не было ничего необычного. Разве ж глаза – светло-голубые, ясные и как бы невидящие, обращенные в никуда. Странные глаза. Но к ним, наверное, здешние все привыкли уже.

– Давайте, ребята, вон туда, на ровненькое место сгружайте, я сейчас.

Мы, откинув задний борт, начали двигать вальяжного Борьку к краю. И тут произошло то, чего никак все мы, очевидно, и баба Настя, не ожидали.

Борька вдруг взвизгнул и стал судорожно биться в наших руках. Зафонтанировала кровь. Это тихонький и светленький наш Венька, невесть как оказавшийся в сутолоке у задка фургона, среди нас, неожиданно проворно, ловким коротким движением вогнал поросенку огромный нож под левую переднюю ногу и вращал его слева направо. Упавшая туша крепко придавила мне ногу, и я не сразу отозвался на вскрик бабки Насти, когда же оглянулся вправо, увидел обмякшего Петровича, лежащего на голой земле с совершенно отрешенным лицом, обращенным в небо; левая рука его была вся в крови.

– Боже, его-то за что? – мелькнула несуразная мысль в тот момент событий, слипшихся в сознании воедино, когда захрипела кобыла и рванула упряжь на себя, когда Анатолий с перекошенным лицом бросился хватать её под уздцы, чтобы вывести на улицу.

– Нюра, Нюра, нашатырь давай, быстрее, обморок у мужика, – бабка Настя кричала соседке, смотревшей через низкий забор это бесплатное кино, а сама уже брызгала проворно большой и темной ладонью воду из ведра Петровичу в лицо.

– Я же говорил, ребята, что не могу видеть кровь, – это были первые слова, которые произнёс виновато Петрович, чуть позже пришедший в себя.

Его повели к соседке Нюре отлеживаться, и на одно действующее лицо во дворе стало меньше.

– Ты что же не предупредил всех, начал резать без подготовки, спьяну, что ли? – Анатолий вцепился взглядом в Веньку.

– Дык ты что? Вы же сами просили, бабка Настя приходила раза два, – он деловито обтер травой нож и бросил его тут же на скамейку, достал поллитровку, зубами вынул пробку и сделал два глотка.

– Не предупредил, без подготовки? – странные вопросы. Мне что, артподготовку надо было организовать, что ли? Мужики, это же поросенок, а не боевая точка противника.

– Венька, ты хулиган! – твердо и внятно произнёс Гвоздодер, распрямившись и встав во весь рост на своих пружинистых ногах.

Я понял, что в воздухе запахло горячим, и поторопился остудить атмосферу:

– Мужики, где же солому брать?

– Да вон у фермы она. Идите и берите, сколько надо. Когда опалите поросенка, позовите меня, – великодушно простил нас Венька. Махнув вяло рукой, растворилось в акациях на улице.

До фермы было километра полтора, и это обстоятельство меня всерьез удручало.

Но вернулась баба Настя, сказав, что Петрович пьет чай у соседки. Потихоньку разговаривает. На душе полегчало.

А, когда она скомандовала Анатолию садиться в фургон и ехать за соломой, чтоб враз привезти, сколько надо, все как-то встало на свои места.

От её зычного, крепкого голоса флегматичная кобылка пошла ходко, повинуясь волевой хозяйке, и вскоре они скрылись в дальнем переулке.

Я сидел на бревне около большой белой туши и, то ли в оправдание своё, то ли – всей нашей безалаберно устроенной жизни, думал о том времени, когда каждый человек будет делать своё дело, и это каждое дело будет, может быть, организовано как-то лучше, умнее, грамотнее, просто цивилизованнее, а не так глупо и бездарно, как сейчас. Может, мы все же перестроимся хоть когда-нибудь, чтобы делать все по-человечески, а?

1988 г.

Дальнобойщик

– Что, блин, рассусоливать? Любовь— любовь!.. Если она есть, то есть! А нету – ищи ветра в поле.

Я – дальнобойщик. Вернулся домой, а она мне подарочек приготовила:

– Все, Коля, не нужны мне никакие твои денежки. Не жена я тебе больше. Ушла от тебя, с другим живу. Мне муж нужен, а не эти твои: приехал-уехал. Как морячка. На фига мне твои подарки, квартира?

Сгоряча разговоры разговаривать начал, а потом думаю: «А мне на фига это, если она уже полгода с другим живет?» Половину вещичек своих к нему перетащила, а я и не заметил.

Ушёл сам, без скандала. Квартиру оставил – с ней же наш сын Ванька. У меня вторая однокомнатная есть. Небольшая, правда, но… перетрусь.

Запил, было, сначала. Один же! Что делать?

Скоро в рейс снова, как быть? Задача! Думал, думал – ничего путного в голову не идёт. Мне что? В сорок лет по дискотекам подругу искать? Или в клуб «Кому за 30», в нафталине копаться? Не для меня. Один мой приятель по Интернету себе нашел подружку – приехала такая горилла, еле через месяц выпроводил.

Ничего не придумал я. А тут из магазина с продуктами выхожу, смотрю: очередь на троллейбус. Ага, приличная такая очередь на остановке. Жмутся все, холодно. Одни женщины – как будто кто нарочно так сделал для меня.

Мысль у меня высеклась. Подошёл к середине очереди и бабахнул прямой наводкой, открытым текстом:

– Женщины, дорогуши! Посмотрите на меня: ну я ж нормальный! Руки, ноги – все при мне, не дефектный какой! Зарабатываю неплохо. Выпиваю так себе: от случая к случаю. Есть недостаток: рейсы длинные, надолго уезжаю. Но это же профессия! Мужику работать надо!

– Че тебе надо-то, сердешный? – спрашивают из толпы.

– Жена нужна, – отвечаю, – искать некогда мне, через два дня в рейс. Кто смелая – соглашайтесь!

– А прежняя где? – спрашивают.

– Нету, не выдержала моей профессии! Ушла. А квартира есть, – отвечаю. – Бить женщин не умею. Не гуляю.

Какая-то пухленькая дамочка объявила то ли в насмешку, то ли всерьез:

– Бабоньки, так это ж почти идеальный жених!

В толпе засмеялись, так, по-доброму. И тут вышла одна, невысокого роста, черноглазая:

– Я согласна.

И мы пошли ко мне. Как пришла – так два года уже живем. Маша разведенная была. Расписались, обвенчались. Судьба.

Сыну Егору полтора уже. За вторым пошла, УЗИ подтвердило. Все по науке. Решили Ванькой назвать. Так Маша хочет. Не могу возражать. У меня два сына Ваньки будут. А!

Такая она любовь-морковь.

2005 г.

Грушенька

Так хотелось, чтобы в моём саду росли груши. И вот наконец-то я посадил две красавицы. Трехлетки. Крепенькие и стройные такие. Одна из них – Куйбышевская золотистая. Сорт другой до сих пор не знаю. Её подарил приятель, которого сорт мало интересовал. Хотелось сделать подарок, он и сделал. Мы стали звать второе деревце Грушенькой.

Было это лет десять тому назад. Теперь та, которую приобрел я, стала большим раскидистым деревом, со свисающими ветвями. Она плодовита. Её удлиненных, бутылочной формы, желтых с небольшим румянцем плодов так много, что кажется, их больше, чем листвы. Ветви её свисают над головой, образуя зеленый навес. Под этим навесом мы поставили круглый столик и шесть стульев. Моим домашним нравится собираться здесь. На свежем воздухе да в надежном тенечке – что может быть лучше?

А у Грушеньки судьба сложилась по-иному. Уже через два года она была выше меня. И немудрено. Близость Волги, обилие света, благодатная почва и своевременный полив вершили своё. Обрезая ветки, я старался, чтобы она, в отличие от своей соседки, была стройной, не развесистой. Так мне захотелось. И деревце тянулось, отзываясь на такое моё желание.

Все ждал, когда деревца зацветут. Я в то время напряженно работал на заводе и вечерами, вырываясь на свою дачку, оттаивал в кругу своих зеленых подружек, в числе которых, кроме груши, были и яблоньки, и сливы.

Сильно начало тянуть к земле!

А вскоре случилась беда.

Однажды я обнаружил у Грушеньки, на совсем небольшом расстоянии от земли, врезавшуюся в ствол синтетическую тонкую бечевку. Когда-то, сажая маленькое деревце, я привязал его к колышку. Колышек я потом убрал, а колечко из бечевки осталось. Груша продолжала расти, бечевка, окольцевав ствол, оказалась в её теле. Чуть припухшая в этом месте кора скрыла её от глаз. Петля, как острая пила, по окружности подрезала молодое тело.

Грушенька с самого начала её жизни в моём саду была обречена. И виновным в этой беде оказался я. Выдернуть бечевку я не смог, она глубоко сидела в древесном теле. Будь петля не из синтетического материала, она бы просто сгнила. Эта же оказалась смертоносной для дерева. Чем ствол становился толще и ветвистей выше петли, тем острее была опасность того, что деревце будет перерезано и та часть его, которая выше петли, рухнет.

Я будто оказался около пораженного неизлечимой смертельной болезнью больного, готовый перенять у него боль и страдания. И не способный сделать это. Я не заметил, как стал, сидя рядом на скамейке, разговаривать с Грушенькой. Кого я утешал больше в такие минуты: себя или её? Сразу и не скажешь.

Страшное различие в диаметрах ствола деревца ниже удавки и выше неё за лето сильно усилилось. Сужение в месте перехвата становилось препятствием для роста Грушеньки. Ей не доставало соков земли. Я взял стамеску и в двух местах, углубившись в кору, перерезал бечеву, но результата это не дало.

В августе она начала желтеть и вскоре надломилась ровно по кольцевой канавке, очерченной бечевой. Все случилось так, как я в тихом отчаянии и предполагал.

Не трогая веток, не обрубая их, я целиком отнес деревце на кучу валежника в недальнем леске. Там Грушенька пролежала на виду до самого снега. Проходя мимо, я не мог спокойно смотреть на неё. Её стройное тело было видно издали. На темной куче валежника она странно мерцала матово-желтым неживым светом. Потом её занесло снегом.

Зимой я часто вспоминал Грушеньку, винил себя за досадную промашку.

А весной случилось чудо.

Из единственной почки на оставшемся невзрачном пеньке развился побег.

Я возрадовался! Появление побега было как бы моим неким оправданием и надеждой, что деревце все же вырастет, что я не загубил хрупкую жизнь. Не пресеклась веточка жизни…

За счет крепких родительских корней побег развивался бурно. Я усердно следил за кроной, едва успевая делать обрезку. Даже летом обрезал ветки, настолько Грушенька торопилась в росте.

Сильно меня беспокоило место сочленении старого ствола и нового. Была некая, по моему разумению, опасность в этом разветвлении. Ветром могло расщепить его.

Все образовалось само собой. Новый ствол так быстро рос, что на четвертый год пенечек пропал в крепком теле молодой груши. Оно его вобрало в себя. И в этом мне увиделся особый смысл.

В мае Грушенька зацвела.

Впереди было лето, и я задумал поменять трубу у баньки. Один из помогавших мне приятелей оступился на крыше и не удержал скользнувшую вниз металлическую лестницу. Она со всего маху обрушилась на Грушеньку.

Приятель тоже упал. Ему повезло: получил ушиб колена и легкий испуг. Грушеньку тяжелая лестница расщепила пополам. Половинки дерева повалились в разные стороны.

Когда я пришел в себя, ничего не оставалось делать, как спилить её, чуть ниже того места, где она раздвоилась. Место спила, большой такой белый пятак, замазал, как положено, садовым варом.

Я все надеялся, что будут побеги. Лето ещё впереди! Подходил к пеньку, на метр торчавшему из земли, и все высматривал: не появились ли? Мне так хотелось, чтобы именно Грушенька возродилась на этом месте. Другое дерево посадить? Я об этом не думал.

Но побегов так и не было.

Потом приехал мой внук. Осенью мы сделали из сосновых желтеньких досочек в виде домика веселую кормушку для птиц. Поставили её на оставшийся от груши пень и прибили гвоздем. Получилось замечательно.

Прилетали в наш трактирчик подкрепиться и воробьи, и синицы, и даже прикочевавшие издалека, гонимые холодом, красивые свиристели. Радоваться бы! Внук и радовался! И не догадывался спросить: что это за пень, на котором так ладненько расположился птичий трактирчик?..

Не знал, что это груша. Он её никогда не видел. А я и на следующую весну все надеялся, что появятся побеги. Но этого не случилось.

Теперь, став с годами суеверным, я думаю: может зря мы приспособили кормушку на Грушеньке? Не поверили ей. В её возрождении усомнились. Лишив своей поддержки и веры – лишили её жизни. Все как у людей?!..

Или это у меня старческое?

2005 г.

Беглец

Те, кто ездил лет пятнадцать назад на поездах, знают, как порой доверительны бывали в разговорах попутчики. Дорога длинная, собеседник во второй раз вряд ли встретится – это облегчает сближение, можно выговориться. Иногда такое откроется в разговорах!..

Теперь особенно в пути не разговоришься. Скукожился народ. Но исключения бывают. Я уже три дня как вернулся домой, а встреча с моим необычным попутчиком продолжает волновать.

* * *

Из Москвы в четырехместном купе я ехал один. В Рязани вошел старик. Провожала его шустрая розовощекая женщина лет сорока. Она как-то быстренько ушла. Видно было, как провожатая обрадовалась своему облегчению. Старик, я понял, плохо видел и был такой ветхий, что забот, очевидно, с ним предостаточно. Намаялась.

Мой попутчик начал потихоньку располагаться.

Был уже вечер. Все шло своим чередом. Я вышел из купе. Когда вернулся, он лежал в заметно поношенном синем спортивном костюме, отложив в ноги аккуратно свернутое серое одеяло.

Лицо его, обращенное к потолку, показалось мне сильно бледным… Я, ещё когда он только появился, заметил, что правый висок его и резко обозначенная скула в больших пятнах запекшейся крови. Сейчас эти пятна были обращены ко мне.

Мне стало не по себе. Стараясь не смотреть на старика, развернул газету. Захотелось пить. Я попросил проводницу принести нам чаю. Когда он приподнялся и сел за столик, его лицо оживила улыбка:

– Всё-таки получилось! Едем!

Я выжидательно посмотрел на него.

– Ото всего разом убежал! А они говорят, что я старик!

Я не торопился с вопросами, почувствовав, что попутчик сам разговорится. Так оно и получилось…

Мы напились чаю. Улеглись в постель. А беседа все текла.

Разговаривали мы с Иваном Ивановичем до двенадцати ночи, пока я не объявил отбой.

Говорил он раздумчиво, тихо. Чаще всего конкретно, без обобщений.

– Невмоготу стало, жил как в колодце. Перед окнами пятиэтажка с облезлыми желтыми стенами. Весь белый свет закрывала. Слева между домами одна только береза стоит. И у той верхушка обломана. Вот и все радости.

А я простор люблю. Всю жизнь меж людей по степи колесил с бригадами. Прикипел к делу.

– А теперь?

– Телевизор смотреть не могу, читать газеты – тоже. Внуков в Рязани нет.

– А что с глазами? – спрашиваю.

– Глаукома, – последовал ответ, – сделали операцию на левом глазу. Поздно. Не спасли. Остался годный один. И на него перешла болезнь. Теперь и правый еле-еле видит. Читать даже с лупой не могу. А тут, – он потрогал наросты запекшейся крови у глаза, – упал, когда ходил к глазнику. Ноги уже не те. Лед кругом. Только с третьей попытки попал в больницу. Сто рублей леваку дал, он подвез.

Врач порадовать ничем не смог: и второй глаз становится совсем не годным. Ещё этот ушиб…

– И куда едете с таким зрением?

– Лечиться, в Самару!

– Зачем же в Самару? Ближе – в Москве, там известный глазной центр Святослава Федорова.

– Не-е, – протянул он, поправляя одеяло, – я, если точнее, не в Самару. У меня другое…

Я ведь был уже слепым, в детстве. В четыре года ослеп.

– Как такое могло случиться? – недоверчиво спросил я.

– Так и получилось. Сильно простудился. Вылечили, но пошло осложнение – стал непорядок с глазами. Мама возила на санках в больницу. Каждый раз мне там закапывали в глаза лекарство, ещё что-то делали.

И вот однажды, когда врач провожал сына в армию, (был уже второй год войны), новенькая медсестра перепутала и закапала мне в глаза совсем не те капли. Не глазные. Они, врачи-то, сами спохватились. Положили меня в больницу, но бесполезно. Через какое-то время выписали из неё совсем слепым.

Он замолчал. Не сразу продолжил:

– И что делать матери? Я до сих пор не могу понять, как она, бедная, выдержала: идёт война, муж не знай где. Теперь я ещё слепой.

…Кто-то ей подсказал из мудрых людей: она пошла за семь километров в село, где был действующий храм, и окрестила меня.

– Помогло?

– А вот слушайте дальше, если хотите…

Стала мама по бабкам да знахаркам мыкаться.

Зима миновала. Чем только она меня ни лечила! Бесполезно! И заговоры разные, и настой голубиного помета – не помогало.

Один старик в дальнем посёлке посоветовал ей сделать настой из дождевых червей.

Накопал в огороде мой дядька Сергей стакан червей (дело было в мае), промыли их хорошенько. Не помню: мать добавила, по-моему, она говорила, одну чайную ложку сахара, поставила на солнышко. Когда содержимое расслоилось, процедила через марлю. Капала по несколько капель три раза в день.

– Неужто вылечились?

– Как видите. Зрение вернулось. Глоукома-то привязалась на седьмом десятке уже.

Спас меня тот старик. И имени его не знаю, всю жизнь жалею. Правда зрение всегда было неустойчивое. То снижается, то к норме идёт.

Мы ведь какие тогда, сельские, были: нам либо море, либо небо подавай!

Рвались в неведомое. Мечтал и я. Но куда мне такому?

Время пришло, закончил Сызранский нефтяной техникум. И проработал около тридцати лет мастером по бурению разведочных взрывных скважин.

Он на некоторое время замолчал. Я впервые слышал о таком бурении, поэтому тут же заинтересовался услышанным. Он охотно пояснил:

– Топографы намечали нам место бурения, профиль. Мы бурили. Закладывали в скважины взрывчатку, заполняли водой. Импульсы ударных взрывных волн фиксировали сейсмостанцией и потом обрабатывались геофизиками.

Семьдесят процентов – таков результат попадания на нефть или газ. И не надо было для разведки бурить глубинные скважины.

– А на сколько вы бурили?

– На десять-двадцать метров глубины. Но были такие установки УРБ-2а – можно было и до ста метров. Данные затем передавались для глубинного бурения.

Работал на земле, а желание летать так и не прошло. И сейчас помню летную школу, которая у нас в селе была…

…Тогда всю Самарскую область я с бригадой исколесил вдоль и поперек. А теперь все, что разведали: и добычу, и переработку в стране – к рукам прибрали те, для кого это как трофей. И отношение к этому трофейное.

Упрямо глядя в стол, спросил:

– И мы не боимся, что они профукают, либо продадут, все за бесценок за границу! С чем останемся? Им что? Горбатились другие…

«Сейчас начнет олигархов чистить. Это будет надолго», – подумалось мне, и я спросил:

– А что же та медсестра? Вы так с ней и не поговорили потом? Ведь она, сделав ошибку, как бы определила всю вашу дальнейшую жизнь. По крайней мере, профессию.

– Вышла замуж и куда-то из села уехала. Я всю жизнь ждал встречи с ней. Но где она, кто ведает? Мне всегда хотелось узнать, как это она умудрилась перепутать капли? И что закапала?

И вот свершилось! Как в кино, через столько-то лет. К дядьке Сергею пришел, года три назад, его приятель, прибывший из Самары, и сказал, что у него есть друг, теща которого и есть та самая медсестра. Живет она в Сызрани, ей уже девяносто лет. Она как-то обо всем рассказала своим.

Сергей прислал мне в Рязань письмо с адресом её места жительства.

– Съездили?

– Нет, – вяло ответил старик.

– Почему?

– Неинтересно стало. Ничего уж не поправишь. Зачем? И потом она сама, наверное, напереживалась, а тут я ещё. Явлюсь к ней, у неё сердечко не выдержит, брыкнется…

Он приподнялся, и я вновь увидел его оживившееся лицо.

– Тут вот какой поворот! Я часто врачам-глазникам рассказывал про лекарство из червей, про народное это средство. Все слушали, пожимали плечами…

И вот один разок попался мне врач. Фамилию запомнил, известная – Ворошилов. Толковый такой. «Народный-то народный, но этот рецепт описан ещё древним ученым Авиценна Ибн Сина», – сказал он мне. Меня это удивило. Представляете? Сколько лет в народе лечили таким лекарством! Забыли, кто придумал. А оно есть и лечит. Вот это ученый!

– Ну а сейчас-то какая цель вашей поездки?

– Не цель – у меня программа! – уточнил мой попутчик, – Первую часть я, кажется, выполнил.

– И в чем она? – спросил я.

– Побег совершил – вот в чем!

Сын и сноха не отпускали. Я знаю, они меня любят. Ну, уважают крепко. Но у меня-то своё…

– Так та, розовощекая? Она не ваша сноха? Которая провожала.

Он рассмеялся тихим смехом:

– Нет, конечно. Она – сообщница. Почтальониха. Я ей заплатил немножко за страх. Она слепого меня и посадила в поезд. Билет она же купила. Долго не соглашалась на провокацию. Донял – сдалась. Ключ от квартиры в почтовый ящик положили.

– А вторая часть программы? – спросил я.

– Хочу попробовать вылечиться от слепоты.

– Где? В своём селе?

– Да, именно в нем.

Мне врач Ворошилов говорил, что тот рецепт, по которому меня вылечили в родной сторонушке, как раз помогает при глаукоме. Я запомнил. И потом – неспроста мне в детстве повезло. Теперь только открылось: силы твои там, где родился, где мать-земля родная. Все в ней! И в божьей помощи! В нашем селе, куда еду, храм восстановили…