Копье Судьбы

Он надел монтажные когти на свои «Эдельвейсы», вскарабкался на дерево, привязал к сбросу конец стропы, диверсанты подтянули гондолу так, что она повисла над скальным выступом и больше не рисковала упасть в пропасть. Я отошел за ближайший валун.

– Куда пошел? – покосился на меня мрачный верзила в красных фурункулах.

– Поссать…

– Держи крепче! – Гуськов резанул ножом по стропам.

Оглушительный взрыв сотряс горы.

БОЙ С ВЕРТОЛЕТОМ

Четыре ноги болтаются над пустотой, натянутая цепь трется по стволу, на головы сыплется крошево коры. На глубине тридцати метров от верхнего обреза каньона Скворцов с Дашей чудом зацепились цепью за растущую из стены искривленную ветрами крымскую сосну. «Гуськов» на посиневшей руке, вдетой в ремешок металлического поводка, завис ближе к стволу сосны. После Дашиной попытки бегства он забрал у нее винчестер Валиева и теперь, отягощенный двумя ружьями, не мог подтянуться. Винтарь пришлось сбросить в пропасть.

Вдевая пальцы в стальные кольца, на пределе неизвестно откуда взявшихся сил он вскарабкался по цепи, ухватился за корявый корень, раскачался и забросил ногу на комель. Даша скользнула вниз на другом конце цепи, взвизгнула. Забравшись на узкий выступ перед расщелиной, из которой выросла спасительница-сосна, «Гуськов», как ведро из колодца, воротом вращая цепь вокруг ствола, выволок девушку из пропасти.

Стали в обнимку, задыхаясь и дрожа.

«Ой, я высоты боюсь!»

«Вверх смотри!»

Вверху – небо и облачко – маленькое, как перышко. Облачку хорошо, оно невесомое..

«Где, где они, черт возьми! Неуж сорвались?»

«Робинсон» сделал вираж над обрывом и, сердито рокоча, влетел в теснину каньона.

– Да вон же они! – указал пилот рукой.

В карликовой сосне, растущей из вертикальной стены каньона, копошились маленькие человечки. «Бонсай, на радостях подумал Капранов, настоящий японский банзай!»

Рокотанье винта множилось каньонным эхом, резонировало, оглушало.

Дашу трясло, она мешала прицелиться.

– Я высоты боюсь! Я прошу тебя, ну, пожалуйста, помаши им белым флагом, давай я майку сниму, пусть они нас вытаща-а-а-ат… Я не хочу тут умира-а-а-ать… а-а-а-а… ы-ы-ы-ы…

– Боец Жукова!

– Что?

– Я не могу прицелиться, мне что-то попало в глаз. Посмотри!

Пальцами раздвинув заплывшие веки, Даша увидела соринку на выпуклости залитого кровоизлиянием белка.

– Иди сюда… – она приникла губами к распухшей глазнице и осторожно вылизала слизь слез.

«Гуськов» проморгался, сказал, слегка прибалдев от нежности «лечения».

– Теперь вижу хорошо. Выношу благодарность перед строем.

Даша через силу улыбнулась.

Он закрыл ее собой, спиной вжал в скалу, вскинул ружье, взвел курок.

«Замри!»

«Меня дрожь бьет, не могу…»

«Замри, я сказал!»

Изо всех сил напрягла она мышцы рук, шеи, затылка и даже ануса, но нервическая дрожь продолжала сотрясать и ее, и стрелка.

Тогда «Гуськов» охлопал ее по карманам, вытащил плеер, размотал комок наушников, вставил их Даше в уши, утрамбовал до упора и на полную громкость врубил музыку.

Барабанные перепонки пронзили клики фанфар, – грянул фашистский марш, который она когда-то записала, чтобы разыграть спящего деда!

Wenn die SoldatenDutch die Stadt marschieren…

Трубили трубы, били барабаны, сшибались золотые литавры, свистали флейты, печатали шаг колонны вермахта, дыбом встала шерсть на холках гор, безжалостный марш немецко-фашистских захватчиков сотрясал душу, вертолет налетал, выставив лыжи, как коршун, когтящий перепелку, – заштормило, заметались ветки сосны, иглами захлестали по щекам. «Калашников» бил очередями, пороховой дым черными струями вылетал из пламегасителя и улетал по ветру, пули секли сосну, с визгом рикошетили от скал, осколки брызгали в лица.

Даша дергалась, приседала, закрывалась руками – ой! – ой!!!

Виктор Капранов ожидал, что беглецы сдадутся, поднимут руки, но черный археолог нагло целился из охотничьей двустволки. Попадание дроби по винтам нежелательно, но Виктор Викторович уже вошел в штопор пьяного азарта…

«Смельчак долбанный! С пукалкой дробовой против автомата! Ай, молодца!»

С маршевой музыкой в голове, из-за спины мужчины, который целился в налетающего с неба врага, – вдоль солнечной дорожки на вороненом стволе ружья, – в лупоглазой морде вертолета Даша разглядела лицо своего дедушки, Василия Акимовича. Строго глянув с небес через лупы очков, Жуков-старший покачал головой и сказал, как говорил когда-то маленькой внучке, обмершей перед вылетевшим из подворотни дворовым полканом: «Ай-яй-яй, рёвушка-коровушка, испугалась? А ну, иди сюда! – Дед подхватил Дашутку подмышки и поднял к солнцу. – Не бздо, внуча, прорвемся! Мы с тобой Жуковы, а Жуковы не сдаются!»

«Боже, и этот грохочущий марш я поставила спящему старику! Он здесь сражался, и для чего? Чтобы внучка-дебилка вот так над ним прикололась? Да если бы он погиб, тебя бы просто не было, Дашка, ты бы не родилась! И если ты сейчас не справишься с облавами и погонями, если тебя убьют, у тебя никто не родится, и род Жуковых прервется навсегда!»

Свидание с дедом соединило Дашу Жукову с Родом. Все Жуковы, сколько их жило на русской земле, – мужчины, женщины, старики и дети – нескончаемой шеренгой стояли за ее дедом и передавали внучке и наследнице свои умения и силы.

Лицо Дашки отчаянно обтянулось, вихрь от винта осушил слезы, красным дымом сигнальной ракеты вздыбил волосы.

«Деда, я больше не боюсь! Я не сдамся и не попрошу пощады! Прости, что поставила тебе тогда этот проклятый марш. Как же ты выстоял здесь против целой армии? Я буду тебя достойна, клянусь, умру красиво – под музыку!»

А-а-ай-ли, ай-лё – айля!А-а-ай-ли, ай-лё, – айля!Айли! Ай лё! Айля – ха-ха-ха-ха-ха!

В наушники по внутренней связи голос пилота встревожено предложил уйти из зоны поражения. Капранов огрызнулся и взял противника на мушку – «игры закончились, не сдаешься – сдохни!» Длинная очередь белыми расщепами вспорола ствол сосны, срубила ветку, полетевшую в пропасть, – клац! – автомат заклинило.

«Магазин!» – крикнул депутат, отстегивая рожок и швыряя его под ноги. Помощник его, майор СБУ в отставке, в ответ прокричал, что патроны остались только россыпью, надо набивать магазины.

«Так набивай, черт!»

Хмельной от горя отцовского, от жажды мести, от выпитого коньяка и азарта охоты, Виктор Викторович сорвал с носа стрелковые очки и, сверкнув на солнце золотыми часами, погрозил кулаком черному археологу, припавшему щекой к своему ружьишку.

«Стреляй, ну! – наушники не пускали, Капранов содрал их с потной головы вместе с бейсболкой, высунулся в окно по пояс. – Стреляй, трус! Ну, стреляй! – Рывком уселся обратно, рыгнув коньячным перегаром в лицо встревоженного пилота. – Из дробовика он меня напугать вздумал!»

Никто в вертолете не знал, что в стволе егерского «Зауэра» находился разрывной заряд 12 калибра.

Пилот накренил и увел вертолет чуть левее, сбивая противнику прицел.

«Кончай его, Викторыч, – опасливо прокричал он, – некогда патроны набивать, горючка на нуле!»

«Они мне живьем нужны, – скрежетнул зубами Капранов. – Эх, ладно… Гр-р-ра-нату!»

Тынянов вынул из армейского ящика гранату «Ф-1», вложил ее в руку шефа. Тот сорвал с лимонки чеку.

Солнце слепило – мерцающий винт казал то блестящее перекрестие, то букву «V», то сияющий веер лопастей.

«Ну, братья-партизаны, помогайте!»

Промазать было нельзя. Промах означал смерть.

В голове не к месту раздался голос егеря Скороходченко:

«Ты погоди, Григорий Пантелеич, тут стрелять нужно с поправкой под углом к горизонту».

«Какой еще поправкой, ты шо мелешь?»

«Дай-ка я попробую…»

«Ну, смотри, лесная душа, промажешь – уши отрежу!»

Призрачная рука егеря взялась за цевье, призрачный палец лег на курок, родной пристрелянный «Зауэр» прикладом лег в фантомное плечо, в глазнице загустело чужое стекловидное тело, потемнел, материализуясь, зрачок – егерь Скороходченко выглянул в мир живых через опухшие от гематом Скворцовские очи – вокруг симферопольца аурой проступила грузная, сутулая фигура Михаила Матвеевича, припавшего щекой к своему верному «Зауэру Три кольца», в прицеле сфокусировалась поясная мишень мужчины с занесенной для броска рукой…

А в ушах Даши гремел немецкий марш.

Ei warum? Ei darum!Ei warum? Ei darum!Ei bloss wegen demSchingderassa,Bumderassasa!Ei bloss wegen demSchingderassa,Bumderassasa!

«Стреляй, старый хрыч! – завопил Гуськов. – Он щас гранату кинет…»

«Не спеши, Григорьпантелейч, я свое ружьишко знаю…»

«Получай, фашист, гранату!» – Капранов замахнулся на вывих лопатки…

Ствол «Зауэра» взял поправку к углу горизонта, два слитных пальца – живой, из мяса и костей, в папиллярной обтяжке грязной кожи, и – призрачный, дымкой окаймивший Скворцовские фаланги – плавно, поймав на мушку отблеск золотых наручных часов… нажали на курок…

Сквозь грохот марша Даша не расслышала выстрела – Сережкино плечо дернулось, толкнув ее в грудь.

По занесенной руке Капранова – горячо хлестнуло – будто саблей наотмашь…

Виктор Викторович глянул и не поверил своим глазам, – запястье родной руки под швейцарскими часами «Константин Вашерон» из красного золота с темнобордовым кожаным ремешком – было перебито, сухожилия и лучезапястные кости рассечены – из раны вбок по ветру струей хлестала кровь…

Айварум-айдарум,айварум-айдарумАйблёсвенденчин-да-ра-са,бум-да-ра-са-са!

Заревев от шока и гнева, Капранов швырнул гранату, но только ударил культей по ребру окна – кисть его надрубленная под тяжестью «лимонки» отломилась и по плечу хозяина скатилась на дно кабины… отлученные от туловища пальцы бессильно разжались… дуга УЗРГМ (универсальный запал ручных гранат модернизированный) отошла с неслышным в виброгрохоте щелчком…

Бело-синий красавец «Robinson R44» подпрыгнул в воздухе и сотрясся, стрекозиные «глаза» его заляпало изнутри ошметками тел пилота и пассажиров, затем кабина с глухим треском лопнула, разбрызнув склень стекла и лохмотья углекарбонатной обшивки.

Рокот мотора смолк, марш стих…

В мерцающем круге над вертолетом, пикирующим на скалу с беглецами, проступил восьмерящийся во вращении винт…

«Гуськов» повалил Дашу на каменную приступку.

Она видела поверх его плеча кренящийся корпус вертолета под замедленно вращающейся «свастикой» лопастей.

По скале, по сосне заколошматило.

«Гуськов» вздрогнул, напрягся и тяжко обмяк.

Миг – и вертолет исчез – осталось лишь голубое небо в кипени белых облаков.

Даша выдернула из ушей наушники, подняла голову мужчины обеими руками, глазами обшарила безжизненное лицо. Испятнанное пожелтевшими синяками, исцарапанное, заросшее темно-русой бородкой, лицо Сережи Скворцова утратило зверскую бугристость и выглядело не устрашающим, а по-детски беспомощным…

«Сережа… ну, Сереж… ну, Сережечка… – голова Скворцова болталась (Даша его трясла), – что с тобой? Ты ранен? Очнись! Сережа, открой глаза, пожалуйста! Дед, что мне делать?»

Даше подумалось, что Скворцов сейчас не Сережа, а тот страшный партизан из сорок второго года, она закричала – и эхо усилило голос ее в оцепеневшем каньоне. «Кто бы ты ни был, Скворцов, Гуськов, мне все равно, ты защищал меня, ты хороший, очнись!.. – И, видя, что глаза его не открываются, а дыхания нет, губастым, распяленным в рыдании ртом простонала. – Не умирай, Скворцо-о-о-ов! ЭТО ПРИКА-А-А-А-А-АЗ!!!»

Эхо вечного женского зова – «не умирай, вернись, останься!»

Но мужчинам приходится уходить, они воины, им положено умирать.

В рыдающем поцелуе Даша припала к губам, покрытым коростой засохших «вавок».

Со дна каньона вспух столб черного дыма, в извивах которого проступила, бугрясь клубами, жуткая харя потустороннего существа. С ухмылкой оглядел Черный Дым слившуюся в отчаянном поцелуе человеческую пару – такую хрупкую и беззащитную в окружении пропастей и гор… – и рассеялся в бездонном небе…

ВАСИЛИЙ ЖУКОВ

Крым. 1942 г.

Эхо взрыва прокатилось по горам зимним громом.

Когда взметенный снег развеялся, над обрывом торчал лишь обрубок тлеющей сосны. От Гуськова-Миттлера не осталось и следа, если не считать едкого черного дыма, медленно рассеивающегося над пропастью. Григорий Гуськов, как и подобает предателям, пал смертью подлых. Погибли и все принимавшие гондолу абверовские курсанты.

Это я изготовил макет гондолы, только не амуницией ее начинил, а взрывчаткой.

«У-2» прилетел вовремя. Настоящий сброс упал дальше, на Розовом фонтане, а на сосне возле Горелого лога уже неделю как висела моя «приманка». Косада не зря учил нас минно-взрывному делу.

Но и мне досталось от взрыва. Пролежал я там, контуженный, трое суток, сознание работало, а руки-ноги не двигались. Меня искали. Нашли побитых товарищей, пошли по следу Гуськова и его ягд-группы, и вышли на меня. Смотрю, фигуры темные на фоне белого леса, много, целый батальон, а это трое было охотников из отряда Митрофана Очигова, у меня в глазах троилось, а может и десятерилось. Они мне дали молока попить, вынесли к своим, двое суток по горам волокли, поднимали меня по кручам на веревках, как тюк.

В лагере положили меня возле костра, чтоб я оттаял и согрелся. И заснули все, а я чуть не сгорел, отползти не могу, а дров навалили гору целую, вот она и запылала. Бок у меня обсмалился. Спас меня немецкий «Физелер-Шторх», он навел бомбардировщиков на костер, и меня взрывом от костра отбросило. Не поверите, вокруг все взрывается, деревья с корнями выкорчевывает, а я лежу и радуюсь. Спросите, чему радовался? А тому, что я снова в бою. Я не сдался! Они меня бомбят, воюют со мной, тратят на меня бомбы…

СХОЖДЕНИЕ

Солнце космато, как голова комиссара Лобова.

Дашины волосы пламенем бьются на ветру, уши глохнут от гула ветра.

На отвесной стене Большого Крымского каньона висят два человечка.

Замерзли пропотевшие поясницы, носки кроссовок втиснуты в расщелины, подушечки пальцев капиллярными линиями выцепливают трещинки в горной породе, кровь сочится из-под ногтей…

Мужчина и девушка на ледяном ветру, на узком скалистом карнизе, в связке на собачьей цепи, приставными шажками помалу…

«Даша, спокойнее, щупай ногой, куда становишься, но сама вниз не смотри! Вот так… молодец… Вон выступ, хватайся!»

«Сереж, это ты? Не Гуськов?»

«Я».

«Я тебя поцеловала, и ты снова стал собой, да?»

Пропасти тянут за волосы, отцепляют судорожно впившиеся пальцы от скал, высасывают вскипающую от страха неминуемого падения и долгого – уже с разорванным сердцем – полета вдоль отвесного обрыва – спинномозговую жидкость…

«Сереж…»

«Что?»

«Мне надо передохнуть… у меня пальцы не держат…»

«Даша, нельзя останавливаться! Это как на велосипеде… уже близко»

«Ты видишь конец?»

«Да, осталось десять, от силы двенадцать шагов…» – рюкзаки тяжелеют с каждым шагом, тянут назад в пропасть.

«Можно я рюкзак сброшу?»

«Бросай!..»

«Жалко, там припасы… Сколько еще?»

«Чуть-чуть…»

«Все, не-е могу-у-у, падаю, Сереж…»

«Даша… Даша! Даша!!! А ну, быстро дала мне свой мобильный!»

«Зачем?»

«Я деду твоему позвоню! Все ему про тебя расскажу! Какая ты трусиха…»

«Я не трусиха… я высоты боюсь…»

Ты туго натягиваешь цепь и держишь слабую девчонку, хотя тебе самому не за что цепляться, но ты держишь, даешь ей возможность чуть расслабить окаменевшие мышцы, дать им роздых, возможность вновь собраться с силами…

«На зубах», силой одной воли выволок Скворцов обессилившую Дашку на площадку за карнизом, упали рядом… искололи лица о сухую траву…

ВАСИЛИЙ ЖУКОВ

Крым. 1942 г.

С группой раненых партизан меня эвакуировали на Большую землю. Когда в самолет на носилках заносили, увидел я там надпись «Смерть немецким оккупантам!», и…

(всхлип). Я так никогда в жизни не плакал! В госпитале меня раздели, в душ повели, а там зеркало. Лешего видели? Вот такой я был, весь косматый, борода, волосы, а лица вовсе не было видно, один нос торчит, а про тело лучше не вспоминать, скелет, я был худее, чем сейчас, когда мне 90 лет.

После излечения я сманеврировал в ряды регулярной армии, уж очень не хотелось возвращаться обратно в партизаны к Чистякову, воевал на Втором Украинском, на Балатоне, закончил войну под Ференцварошем.

А после войны арестовали меня по навету Чистякова. Дали десять лет лагерей за то, что я будто бы сотрудничал с абверовским предателем Миттлером.

Короче, в Крым я больше не возвращался. И странное дело – будто бы напрочь я забыл эту историю про чемоданчик оберста. Будто его и не было никогда в моей жизни. Будто взрывом тем мне всю память отшибло.

А на старости лет вспомнил.

Спросите, зачем я Дашку послал в крымские леса на поиски фашистского чемодана? Да потому что погибала она в Москве! Стала пить и курить, наколки делать, как зечка малолетняя. С матерью ругалась, никого не слушалась. В готы подалась или в нацики, я точно не разбираюсь, только Светлана подозревала, что она стала принимать наркотики. Каково мне такое на старости лет услышать? Для чего я тогда муки в горах принимал? Нет уж, пусть, думаю, съездит по местам боевой славы, узнает, почем фунт лиха. Если клад ей в руки дастся, то, значит, достойна она нашего рода. Ну, а не дастся, значит, не судьба… Жалеть молодых – только портить.

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА ГИТЛЕРА И ШТАУФЕНБЕРГА

Госпиталь в Вевельсберге (земля Северный Рейн-Вестфалия) 13 марта 1942 г.

Раненый полковник фон Штауфенберг был обнаружен в Крымском лесу солдатами отряда «Бергман», перевезен в Симферополь, где ему была оказана первая медицинская помощь. Спецрейсом люфтваффе он был переправлен в госпиталь для офицеров СС, размещенный в старинном замке Вевельсберг. Здесь находилась штаб-квартира Аненербе, Высшего суда СС и личный штаб рейхсфюрера. Гиммлер считал Вевельсберг Центром Мира. В документах СС он проходил под тайным именем «Замок СС Вальхалла»

Перенеся две операции, полковник пошел на поправку.

Он был еще слаб, когда в полдень 13 марта 1942 г. в госпитале наступил переполох. По коридорам пробежали шеренги солдат СС с автоматами наизготовку, раненых заперли по палатам.

В палату к Штауфенбергу торопливо вошел взволнованный главврач в сопровождении двух медсестер. Одна из них протерла бледное, забинтованное по правому глазу лицо графа влажными салфетками и причесала, вторая сделала укол стимулирующего препарата. Главврач шепнул, удаляясь.

– К вам высочайший гость…

Наступила долгая пауза. Наконец в коридоре послышались шаги, но вошел не фюрер, как ожидал Штауфенберг, а кинолог с любимой овчаркой Гитлера Блонди.

Обнюхав палату и не выявив следов взрывчатки, собака завиляла хвостом. Кинолог вывел ее.

Вновь наступила долгая пауза, затем по коридору прокатился шум, – в палату быстро вошел Гитлер, замер в дверях, встретился взглядом с единственным уцелевшим глазом Штауфенберга, гневно встопорщил квадрат усиков под носом, с протянутой рукой шагнул навстречу.

– Друг мой!

В годы войны немецкая медицина достигла больших успехов в разработке стимулирующих и наркотических веществ. Граф почувствовал, что под действием ли препарата, под влиянием ли встречи с великим человеком, но силы его прибывают, а сознание проясняется.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Гитлер, пожимая своему верному копьеносцу бессильно лежащую на простыне левую кисть.

Полковник шевельнул сухими губами.

– Хорошо, мой фюрер.

– Крепитесь. Своими муками и доблестной борьбой вы заслужили величайших почестей. Я награждаю вас Звездой Большого рыцарского Железного креста с золотыми дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Ни одни человек на земле еще не получал этой награды. Примите ее первым из моих рук. (Гитлер открыл коробочку и показал орден на черно-бело-красной пряжке). Сейчас я открою вам тайну, которой не делился ни с одним человеком на земле. Своей жертвой вы заслужили право узнать ее. Ровно пять лет назад, 13 марта 1938 года, после аншлюса Австрии я проследовал в Хофбургский замок. Вы были там и видели мой приезд. Но вы не видели и не могли видеть то, что произошло в зале сокровищ Габсбургов, когда все оставили меня наедине со Священным Копьем. Случилось чудо, великое, величайшее откровение!

Скрывавшая Копье витрина была открыта. Первым из людей XX века я взял Копье в свои руки. Я не выдержал эмоционального напряжения и упал на колени. Я стоял перед Копьем на коленях и благоговейно целовал его. Я молил Духа Копья явиться мне.

Принятие Копья есть тяжелейшая из миссий.

И Дух явился! Воздух стал настолько удушливым, что я едва был в силах дышать. Я стоял, весь дрожа, перед колеблющейся фигурой сверхчеловека – опасный и возвышенный разум, бесстрашное и жестокое лицо.

Он был одет во всем белом, на голове его был плат с четырьмя пентаклями, укрепленный вокруг головы золотым обручем. Он походил на библейского пророка, угольносмуглый, с горящими черными глазами, с черной до пояса бородой, в которой по центру белел клин седины. Голос его прокатился по безмолвию Хофбургского замка, как горный обвал. «Ты осмелился предъявить права на Копье, преступил Заповедь, принес жертву, как и подобает Жрецу и Первосвященнику. Итак, свершилось. Ты избран. Миссия твоя страшна. Приготовься!»

Я понял, что сейчас мне откроется смысл моей жизни, цель ее, предуготовленная мне Богом. Штауфенберг, то, что сказал мне Дух Копья, поразило меня, как молния! Мне казалось, что меня запекают в духовке, я истекал потом, глаза мои застилал туман, я едва сохранял сознание – так изнуряет общение с высшими сферами! Человеку не дано выдерживать токи такой мощи, энергии неба содрогали мое тело, в голове будто бил молот, череп мой разрывался. Ударов раздалось ровно тринадцать. Дух сказал.

«Адольф Гитлер, слушай то, что говорит моими устами Судьба и написавший ее Предвечный Бог! Увлеченный земной иллюзией, ты думал, что твоя миссия состоит в спасении германской нации, униженной Версальским миром, в ее возвеличении. Это ошибка. Твоя миссия также заключается не том, чтобы завоевать жизненное пространство для народа, в недрах которого ты родился. Твоя миссия состоит даже не том, чтобы подчинить себе весь мир. Твоя миссия гораздо страшнее и выше!»

Я был поражен. Что может быть выше? Какие более грандиозные цели может поставить перед человеком Всевышний?

– Снизойди и ответь мне, – воззвал я, – в чем состоит истинный смысл моей миссии?

Дух воспрянул и стал огромен. Голова его досягла туч. Громоподобным голосом он произнес слова, которые и поныне повергают меня в ужасное смятение.

– Встань и иди судить человечество, ибо ты есть Судия Страшного суда, а Копье Судьбы – твой судейский молоток!

Что угодно был готов я услышать, но только не это! Вихри качали меня, словно я попал в адский оркестр, исполняющий «Полет валькирий».

– Разве пришел час Страшного суда? – прокричал я сквозь бурю.

– Час пришел и уже настал, – прогремел Всемогущий. – Сонмы грешников покинули ад, родились и населяют поверхность земли. Они изнывают в ожидании возмездия. Этим завершатся их страдания. Вот же они, смотри!

Я огляделся, но ничего не увидел, кроме музея Хофбурга.

– Проведи Копьем по кругу, – приказал Дух.

Я очертил круг и вдруг увидел себя на вершине высочайшей горной вершины. Окрест зияли пропасти и возвышались покрытые вечными льдами горы. Над головой ярились вьюги, водоворотами вращались тучи, раздираемые сполохами молний. В руке моей сияло Копье. Молнии, бьющие со всех сторон, стекались в его наконечник. Пространство было озарено трепещущим заревом, в его свете я разглядел, что склоны гор и долины покрыты людскими стадами. Ужас поднимался от них, как испарения. Они тряслись от страха, теряли разум, седели, вопили, рвали на себе волосы, раздирали одежды и саму плоть свою. Копье испускало мириады молний. Каждый человек, проносящийся передо мной в чудовищном Мальстреме, получал разряд, означавший окончательный Приговор. И был то Приговор всему его существованию на протяжении многих жизней. Каждого человека я прозревал насквозь, я видел, как осужденные грешники с воем и стенаниями всасывались в ад. Они уносились в концентрационные лагеря, сгорали в печах, гибли на фронтах под пулями, сходили с ума под бомбежками, принимали пытки в подвалах и расстрельных камерах, в застенках и на эшафотах. На операционных столах им отнимали руки и ноги, вырезали кишки и желудки, они уползали на своих обрубках – безногие, безрукие, слепые, глухие, и все их страдания были строго отмерены приговором Высшего Судии.

Сердце мое обливалось кровью, но разум леденел в осознании космической истины.

Миссия моя – страшнейшая из миссий, когда-либо выпадавших на долю смертных.

Я обратился к Духу Копья, спрашивая, почему именно мне была доверена эта роль? Ответ его поверг меня в еще больший трепет и смятение.