Копье Судьбы

– Судя по всему, это фельдъегерский чемоданчик для секретных документов. Вот цепочка и браслет, его пристегивали к руке курьера.

Антиквар вынул из креплений на верхней крышке две стальные палки, обнаружил штырек с резьбой и отверстие в торцах, скрутил обе половинки.

– Кий для бильярда? – спросил он, примериваясь для удара по воображаемому шару.

– Не похоже… Скорее держатель для штандарта. Такие вручались дивизиям СС. Где вы это нашли?

– Его нашли черные археологи… – депутат тяжеловато ворочал языком. – В заповеднике. Лесники засекли дым. Димка с друзьями выдвинулся на Голый шпиль. Он там временно кантовался на заставе, знаешь ведь эту историю с байкершей…

Капранов захлопнул лицо ладонями и лающе зарыдал.

– Что с вами, Виктор Викторович? – переполошился Лопушанский, быстро наливая в стакан минеральной воды.

– Сам ведь, сам сына туда послал, – сквозь трясущиеся пальцы простонал Капранов, – от греха подальше, думал, пока следствие идет, чтоб шум поутих. Господи! Все пацаны погибли. Димку лицом в костер бросили. Оглушили лопатой по голове и спалили лицо до костей. Твари! Отморозки! Сынок… за что? Господи, за что тебе такие муки?

– Выпейте, выпейте вот воды…

Капранов взял стакан, отпил, цокая зубами.

– Где сынок ваш сейчас? – сочувственно спросил Лопушанский.

– В ожоговом… мучается, бедный, ужасно…

– Какой кошмар! Бедный Димка, красавец парень. Кто на такое оказался способен? Их хоть поймали?

Капранов скрипнул зубами.

– Далеко не уйдут. Облаву на них устроили. Сейчас сам туда вылетаю.

БОЙ С ОВЧАРКОЙ

Крым. Голый шпиль. Наши дни

Головокружительные красоты горного Крыма поражают, особенно если приходится преодолевать их в пешем порядке, слыша за спиной лай немецких овчарок.

Скворцов брел, как пьяный, у него было сотрясение мозга, нос сломан, в ноздрях запеклась кровь, дышать приходилось пересохшим ртом.

В курчавой зелени на боку ближней горы чернело пятно пожарища, – голые, прямые, лишенные крон и боковых ветвей стволы стояли четким частоколом.

– Пойдем через пал, – показал рукой Сергей. – Там собака след не возьмет.

– Смотри, как сосны стоят, – сказала Даша. – Ровненько, как штрих-код.

Уцелевшие после пожара деревья обычно обретают серебристо-серый цвет – ветра и дожди сдирают горелую кору и полируют древесину до блеска. Здесь не пели птицы, не жужжали мухи, при каждом шаге от подстилки поднималась черная пудра и оседала на одежде, на потных руках и лицах. Голые деревья не давали тени, солнце палило нещадно. Дашино лицо пылало, плечи пекло. Сергею приходилось совсем худо – пот разъедал ссадины, ныли ребра, на лице все сильнее пульсировала гематомная маска, казалось, что под кожей сдвигаются лицевые кости, формируя какое-то новое лицо.

– Ты как шахтер, – сказала Даша на привале, – одни зубы остались белыми. Ужас, у тебя глаза реально вампирские – кровь запеклась на белках. Тебе, наверно, очень больно, Сереж, бедненький…

Горелый лог загримировал ее, ветер буйно причесал, лес модно изорвал одежду. На посмуглевшем лице белели вертикальные полоски, оставленные в саже каплями сбегающего пота, ярче засияли серо-голубые сердоликовые глаза.

Даша не узнавала лоховатого симферопольца. Скворцов на поверку оказался настоящим мужиком, один сражался против банды подонков, нашел клад, своей рукой убил врага. Ее потянуло к Сергею, она уткнулась ему лбом в грудь. Эльфийское ушко торчало из марганцовых прядей. Он приобнял ее, уголком губ выдул из раковинки уха черную пудру.

– Ну, ты как?

Девушка поежилась от щекотного дуновения.

– Да я-то ничего, это тебе досталось… Ты сам-то как?

– Нормально…

– Неправда. Я же вижу – тебе плохо…

Скворцов сплюнул поскрипывающую на зубах угольную крошку.

– Не вру, – сказал он, – мне уже лучше.

– Скворцов… – Даша поправилась. – Сережа…

– У?

Она потерла чешущиеся от сажи и соленого пота веки.

– Извини, что втравила тебя в такие траблы… Спасибо, что спас… Я тебе заплачу, когда выберемся отсюда.

Он оттолкнул глупую девчонку.

– С ума сошла? Я копаю – за деньги, а спасаю – бесплатно…

Даша глянула благодарно своими «сердоликами».

– Ну, тогда прости, дуру! Ты классный, Скворцов! Ты меня спас, реально!

– Ты меня тоже спасла, не забывай…

– Если честно, плохо помню… В голове что-то взорвалось. Очнулась – лечу с лопатой в руках, и этот мажор валит куда-то в дым. (Даша изобразила пьяную походку оглушенного Капранова). Я даже не сразу поняла, что это я его шваркнула… Но в костер я его не бросала, он сам как-то упал… Вот ему не повезло, правда?

Немного передохнув, они возобновили путь, и вскоре углубились в прохладную зелень. Крымский лес – сплошная пересеченка, подъемы сменяются спусками, почва поросла корневищами, ногу ставить неудобно, приходится выбирать уступы, хвататься за ветки и карабкаться.

Даша шла первой, на одном из поворотов не успела придержать ветку, – распрямившийся орешник хлестнул Скворцова по плечу.

– Извини! Сережечка, ради бога, прости! Тебе и так досталось, а тут еще я, дура…

Кусты вздрогнули – мелькнула в прыжке волчья тень – руку обожгло, бешено рвануло, Скворцов полетел кубарем – черная овчарка оседлала его мохнатой тушей – в падении он успел вцепиться ей в шерсть за ушам, дико заорал – «фу-у-у!!!» – в зубастую пасть, брызжущую в судорогах лязгания слюной со змеящегося между клыков языка.

Пес рычал-хрипел-брызгал слюной. Сергей чудом удерживал ощеренные до десен белокостные ножовки челюстей, обведенных вдоль пасти негроидно черной каймой.

«Копье…» – прохрипел Скворцов, свернув глаза на растерянно стоящую за спиной Дашу. Очнувшись от шока, она бросилась к ножнам, выхватила копье, всунула рукоять в оттопырку между его отжатым большим пальцем и остальными, вцепившимися в шерсть. Он откинул руку на замах и резко вонзил клинок в живот с двумя рядами черновислых сосцов. Сука… кормящая…

Утробно завизжав, овчарка задергалась на вертеле. Клинок вползал в живот, прободая скользкое сопротивление перепонок, кишок, желудочков. По руке вибрацией хлынули волны собачьего визга, по мохнатому телу прошли волны судорог, пышные лапы сгребли палые листья и замерли…

В этот момент из тела умирающего животного по копью в душу человека хлынул тот же электрический озноб, что и при пронзании корейца. И в ту же секунду душа леса четко проступила сквозь маскнакидку листвы: стало слышно пение птиц, копошение в почве и в кронах мелкой живности – землероек, полевок, желтогорлых мышей и белок. Как на приборе ночного видения проступили животные в округе: винторогий муфлон в кустах, самка кабана с выводком на полянке, сонный уж под листьями в лощине, донесся кисло-табачный запах вспотевшего егеря, при визге любимой собаки встревожено снявшего с плеча ружье, из распадка приближался хруст хвороста под горными ботинками.

Нельзя было терять ни секунды. Сергей вытянул копье из собачьего живота, и в тот же миг с вершин обугленных сосен Горелого лога другая сущность – мрачная и зловещая, имеющая вид траурной ленты дыма, – со свистом вьюшки втянулась в полую рукоять и через нее стремительно всосалась в душу.

ЛАГЕРЬ ГПФ (АБВЕРОВСКАЯ КОНТРРАЗВЕДКА)

Крым. Тавель. 1942 г.

С парадного портрета на задубевшую от мороза голову комиссара партизанского отряда Николая Тимофеевича Лобова, надменно подбоченившись, смотрел – косая черная челка, задранный нос, квадрат черных усов, – фюрер немецкого народа Адольф Гитлер.

Покрытая свалявшейся заиндевелой шевелюрой, бородатая голова оттаивала на мельхиоровом подносе. Поднос стоял на столе начальника немецкого лагеря по подготовке диверсантов в Тавеле (село Краснолесье).

Корветтен-капитан Рикгоф, прозванный курсантами на русский манер «Рыковым», через переводчика вел допрос рыжебородого, обмороженного, источающего смрад перебежчика.

– Имя.

– Комиссар Лобов.

– Да не его, твое, дурак!

– Гуськов Григорий.

– Почему перешел на сторону Великой Германии?

– Вот он расстрелять грозился… – грязная рука указала на комиссарскую голову. – И еще особист, капитан Чистяков. Я вам и его голову принесу, матерью клянусь, герр начальник.

– За что он хотел тебя расстрелять?

Пленный виновато утер нос кулаком.

– Скушал я товарища одного… мертвого.

– Так ты каннибал? – Холеное лицо немца брезгливо искривилось.

Пленный не понял слова «каннибал», переводчик уточнил.

– Ты людоед?

Гуськов оправдательно забормотал.

– Сил не было терпеть, герр начальник…погибаем мы от голода, да он уже запеченный был, этот, которого мы подъели, ваши его и сожгли, из огнемета…

– Отвечать на вопрос! Ты кушаешь людей?

– Яволь! – испуганно вытянулся Гуськов.

– И ты думаешь, мы принимаем к себе кан-ни-ба-лов? (Глазки на чумазом лице перебежчика панически забегали). Ты угадал, – деревянно хохотнул Рикгоф. – Мы берем к себе каннибалов! Вот, Жирар, – обратился он к вошедшему в кабинет высокому офицеру с извилистым лиловым шрамом на правой щеке, – этот унтерменш спрашивает, не нужны ли нам в отряде людоеды, а-ха-ха…

Поморщившись от смрада, источаемого славянским недочеловеком, Жирар де Су-кантон прошел к столу, где отрубленной головой богатыря на распутье возлежал страшный охотничий трофей.

Рикгоф представил.

– Treffen seine Exzellenz Kommissar Lobov (Познакомься, его превосходительство комиссар Лобов).

О чем так глубоко задумался, смежив коричневые веки, бородатый русский комиссар?

Так рассматривают охотники голову матерого кабана.

– Es braucht, Desinfektion zu erledigen, bei er Lause (надо сделать дезинфекцию, у него вши). Sind Sie sicher, Henryh? Das ist es genau, das mystische Kommissar Lobov? (Ты уверен, Генрих? Это точно он, мистический комиссар Лобов?)

– Это точно комиссар Лобов? – перевел переводчик.

Гуськов ступил вперед, часто крестясь и кланяясь.

– Он это, герр начальник, матерью клянусь…

С мерзлых его сапог натекли лужицы. Переводчик пролаял.

– Стоять на месте! Отвечать на вопросы! Говорить правду!

Гуськов испуганно попятился, втянув голову в плечи.

Начальник разведшколы брезгливо оглядел будущий экспонат для задуманной им «Славянской кунсткамеры». Так и будет написано над витриной – «Партизан-людоед».

– Знаешь ли ты, Григорий Гуськов, что за голову «комиссар Лобофф» тебе полагается две тысячи дойчмарок? Ты хочешь получить две тысячи дойчмарок?

– Конечно, хочу! Кто ж не хочет. А это сколько в рублях?

– Какой сейчас курс, Клаус?

– Две тысячи дойчмарок равно двадцать тысяч советских рублей, – сказал переводчик.

Видя, что партизан ошарашен суммой, Рикгоф «добил» его новым вопросом.

– А 50 тысяч дойчмарок ты хотел бы получить, каннибал? Ты можешь получить не только деньги, но и вид на жительство в Германии, купить себе ферму в Альпах, зажить припеваючи.

Гуськов даже рот приоткрыл от перспективы, но, поразмыслив, сожалеюще цокнул зубом.

– Не, герр начальник, там не осталось стоящих голов. Есть еще капитан Чистяков, только он и на тыщу марок не потянет, мусорный человек.

– Нам не нужны более головы ваших вшивых командиров, их время кончилось, они обречены. Что ты слышал о нападении на конвой немецкого полковника на шоссе Бахчисарай-Симферополь 3 марта?

– Когда? Третьего? На конвой?… – забормотал Гуськов, и, видимо, счел за лучшее чистосердечно сознаться. – Да я в нем сам участвовал, герр начальник. По приказу комиссара Лобова. Только я никого не убивал!

– Кто стрелял в герра оберста?! – гневно прокричал Сукантон, нависая над пленным. – Кто отрубил ему руку? Ты?

Гуськов съежился, втянул голову в плечи.

– Никак нет, Васька Жуков. Он руку отрезал, чтоб оберста от чемодана отцепить…

– Где чемодан герра оберста?! Где этот Жуков?!

– Бросили мы чемодан, тяжелый он был… не я, Васька Жуков бросил, где – я не видел. Я отход прикрывал… Он пришел в лагерь уже без чемодана.

– Ты знаешь, где он его бросил?

– На «петле», говорил.

– Какой петле?

– Ну, там… ежели из Краснолесья по ущелью идти, то выйдешь аккурат к реке Мавле. И по балочке если, до «Оленьих троп», там развилка на две дороги, одна идет себе дальше по правому берегу, а вторая делает петлю и они как бы снова соединяются. Вот, в этой «петле» он его, говорит, в снег и закопал.

Немцы возбужденно переговаривались, их не отвращал более запах горелой урны, исходящий от перебежчика.

– Ты, Григорий, ты! – возбужденно сказал Рикгоф. – Сможешь ты найти чемодан, похищенный у герра оберста? Если принесешь чемодан целым, со всем его содержимым, получишь 50 тысяч дойчмарок.

– Найду я ваш чемодан, герр начальник, о чем речь! Я горы, как свой карман знаю. Мне б поспать чуток, да подхарчиться, а то, видит бог, с ног валюсь от усталости да бескормицы…

– Ступай, – кивнул Рикгоф, – тебе выдадут все необходимое.

БОЙ С ЛЕСНИКОМ

Крым. Голый шпиль. Наши дни

С вершин обугленных сосен Горелого лога, мрачная и зловещая, энергетическая сущность, имеющая вид дымной траурной ленты, на огромной скорости втянулась в полую рукоять копья и через нее проникла в душу Скворцова.

В ту же секунду Сергей ощутил приступ волчьего голода и первобытную ненависть, замешанную на хитрости и коварстве. По какому-то наитию он поймал орешину, которая недавно хлестнула его по плечу, обломал растущий сбоку сук и насадил на него рукоять древнего наконечника. Теперь копье острием смотрело в сторону погони.

Сергей подтянул за лапу труп овчарки, расположив его под копьем, и оттянул гибкую орешину за ствол векового кедра.

– Отойди!

Даша посторонилась, он отпустил – ветвь хлестнула, копье рассекло воздух и задрожало, покачиваясь над трупом собаки.

– Все поняла? – спросил он, внюхиваясь в сторону приближающегося егеря, кисло пахнущего застарелым потом, табаком, дымом костра, порохом стреляных гильз, салом, хлебом, луком, куриным пометом… – Сюда идет… один… до него сорок метров… Ты станешь за ствол и будешь держать ветку. Когда я скомандую, ты ее отпустишь. Поняла? Попробуй!

Даша пробралась через валежник за кедровый ствол, взялась обеими руками за отогнутую орешину, – «тетива» потащила так сильно, что ей пришлось упереться в землю пятками. Взведенный «арбалет» дрожал. Скворцов в сомнении покачал головой – тряска могла выдать засаду. Впрочем, времени на другие придумки не было – погоня приближалась, треск сучьев под подошвами егеря отдавался в обострившемся слухе.

– Отпустишь ветку, только когда я крикну «давай!». Поняла? Иначе копье угодит мне в спину. Только когда крикну «давай!», слышишь?

Даша смотрела во все глаза на нового – решительного и властного – Скворцова.

– Сереж, я все поняла. Я все сделаю, не бойся…

Но не прошло и двух минут, как тонкие пальчики ее вспотели, тугая орешина по миллиметру выползала, Даша вцепилась в древесину зубами, – изо рта, горькая от кожуры, потекла слюна, изогнутая спина превратилась в огромный спусковой крючок арбалета.

Егерь Скороходченко выбрался из кустов и при виде чумазого бомжа вскинул к плечу двустволку.

– А ну стоять! Руки!

Щелкнули курки. Сергей поднял руки.

Егерь шагнул к овчарке.

– Шалава, Шалавочка… Ты что с собакой сделал, разбойник? А ну назад! Отойди! Повернись! На колени! Кому сказал!

Сергей повернулся. Как только под лопатку ему уперся ствол ружья, он локтем резко подбил оружие кверху и, падая, крикнул.

– Давай!

Ф-фыр! – хлестнула ветвь.

!!!Кага-харч!!! – дуплетом отхаркалась двустволка.

ВАСИЛИЙ ЖУКОВ

Прямая речь

Крым. 1942 г.

«Вася, вставай!»

Открыл я глаза. Лучше б не открывал.

Из темноты склонился военный… Рыжая щетина, никотиновые глаза.

Гуськов!

Он курил немецкую сигарету, одет был в форму немецкого диверсанта!

Окоченевший, сел я с трудом.

Светало. Возле потухшего костра вповалку лежали мои ребята, все ножами снятые, без единого звука. Абверовские диверсанты расхаживали по нашему лагерю и обрезали моим побратимам уши.

Я хватился своего СВТ, но Гуськов подгреб полуавтомат под себя, а на меня направил парабеллум.

– Не дергайся, Вася. Курнуть не желаешь? Дас ист гут сигаретен, не мох лесной.

Он протянул мне пачку немецких сигарет, как сейчас их вижу – серо-желтая коробка «St. Felix BURGER».

– Гришка… ты… ты че натворил? Ты зачем ребят убил?

Он приложил к губам тонкое дуло парабеллума.

– Т-с-с-с, нету больше Гришки Гуськова. Я теперя Леня Миттлер, так меня и называй.

Так вот кто оказался легендарным «Каннибалом» Миттлером! Вот откуда он знал наши тропы и точки сброса! Я рванулся, чтобы голыми руками задушить гада: «Предатель! Иуда!» Ногою в немецком горном ботинке придавил он меня к снегу, склонился, смеясь издевательским смехом, скинул рюкзак, запустил в него руку.

– На-ка, Вася, подхарчись, – и прямо на рот мне налепил нарезку немецкого шпика в вощеной бумаге. Прижал я обеими руками сало, и, стыдно признаться, начал его жрать. Каюсь, ел с руки предателя, все в голове помутилось от голода…

Ну, что тут поделаешь? Слаб человек… Мы же в лагере шишки жрали да кору, одежду кожаную кушали как деликатес, по праздникам, на 7 ноября. На Новый год ремни командирские порезали на полоски, обжарили и жевали, как свиные шкварочки. Оленя ранили… он уходил, кровь с него капала, а мы шли по следу и кровь эту подъедали вместе со снегом, оленя не догнали, ушел… Вечно Гуськов меня жратвой соблазняет.

– Куфай, куфай, не обляпайся, – посмеивался он. – Ты меня предателем считаешь, а ведь лично тебя я никогда не предавал, наоборот, сколько раз выручал, кормил-поил, из боя вытаскивал. Я и сегодня твою душу спас, на твои уши много охотников было. Пара копченых партизанских ушей нынче на тыщу марок тянет! А ты заместо «спасиба» обидеть меня норовишь, нехорошо… На, хлебани шнапсику. Пошли со мной, Васька, сыт, пьян будешь, Чистякова твоего порежем на куски, а? Вот скажи, кто он такой? Да никто он, гнида от воши, а мы? Мы – заслуженные бойцы, мы в таких передрягах выжили, что ему и не снилось. А он прилетел на готовенькое и начал тут права качать. Я ведь не Лобова тогда – Чистякова поджидал, да жаль, Лобов попался…

– Погоди, – я поперхнулся шнапсом. – Так это ты… Лобова?..

– Знаешь, сколько мне за его голову дали?

– Ты Лобова… ты?!…

Я опять хотел кинуться и растерзать его, но он снова придавил меня ногой к земле, слабый я тогда был от бескормицы, вот как сейчас, на старости лет, когда еле встаю с постели.

– Не пырхайся, Вася. Я ж и тебя тогда спасал, дурака. Лобов бы нас расстрелял как людоедов, а так я его – чик по горлу, и даже не обляпался, а-ха-ха… ухмылка Гуськова сменилась на мину презрения. – Дурная голова была у Лобова, вот он ее и лишился. Ему наплевать было, что люди с голоду дохнут, ему мораль коммунистическую надо было соблюсти. Зубров нам запрещал стрелять, мы с голоду пухли, а их потом татары пожрали. За Лобова мне «Серебряную медаль за храбрость 2 класса с мечами» дали. Во как! А комуняки – они нас хоть чем наградили?

Я возился под его пятой в бессильной злобе, никого в жизни я так не ненавидел, как Гришку Гуськова, подлого предателя, фашистского наймита.

– Ты Лобова убил… – скрежетал я зубами, – Николая Тимофеевича… Он же с нами с первого дня воевал, последним делился, он же мировой был мужик…

Гуськов только смеялся, глядя на мое унижение.

– Две тыщи марок, – сказал он, когда я затих. – По курсу – двадцать тысяч рублей. Я за такие деньги сто Лобовых завалю. Все, Вася, теперя я богатый.

– Лобова за деньги продал, ребят порезал, как дальше жить будешь? Иуда! Будь ты проклят!

Гуськов до войны работал электромонтером, он и в лесу не расставался с «когтями» для лазания по столбам, носил их принайтовленными к рюкзаку. В народе частушка была про таких горе-монтеров: «С когтями, а не птица, летит и матерится». Так вот, он этим своим когтем вдруг как зацепит меня за горло, а вторым – за рот и щеку.

– Вот так дерну и порву тя на хрен, понял!

От мороза стальной коготь примерз к моему языку. Я не испугался, вырвал его из своего рта.

– Не взнуздал! – и харкнул в него кровью.

Я тогда Гришку настоящего увидел, раньше-то он скрывал свою подлую натуру, а тут, не знаю, как описать, взгляд у него стал, как у пса на цепи, вот который хрипит от ярости, а укусить не может, зрачки стали алыми на всю их огромную глубину, будто горел там огонь геенны. Понял я, что жизнь моя повисла на волоске. Но я не боялся тогда смерти, смерть в лесу – это избавление от мук. Пускай, думаю, убьет он меня, хоть отдохну на том свете.

Но Гришка превозмог свою злобу. Жадность, видно, взяла в нем верх.

– Знаешь, – говорит, – сколько за твою башку немцы награды дают?

– Я кто такой, чтоб за меня награду давали?

– Ты оберста завалил, чемодан Гитлера спер, ты теперя для них преступник номер один в Крыму. Личный враг хфюрера! Гордись, Вася, ты важишь почище Лобова, пять тысяч марок!

– Так ты за моей головой пришел?

Он присел и зашептал, чтобы не слышали его напарники по лютым делам.

– Я корешей не продаю. Лобов никакой мне не друг был. А с тобой мы воевали, делились последним… Нет, Вася, не за твоей головой я пришел.

– А за чем?

Гуськов так и впился мне в лицо.

– За чемоданом оберста. – И вкрадчиво. – Скажи, куда ты его дел?

– Что ты как Чистяков, заладил: «Куда дел, куда дел…» Я же говорил – выбросил.

– Где?

– Не помню…. Просто бросил в снегу.

– Просто – срать с моста, товарищ Жуков. Зная тебя, ты б никогда не выбросил бы трофей. Ты же охотник заядлый. А ну, говори, где спрятал чемодан!

Я отвернулся, подставив шею. Пусть, думаю, перервет мне жилы своими когтями. Он звякнул ими, пристегивая обратно к рюкзаку.

– Награда за чемодан объявлена – поболе, чем за твою голову. Пятьдесят тысяч марок, во как! – и замер, ожидая моей реакции.

Сумма была непомерной по тем временам. Что ж там лежит такое исключительное в том проклятом чемодане? Золото? Или что-то поважнее? Эта тайна меня съедала всю жизнь, я бы многое отдал, чтоб ее узнать, а Гуськов и говорит.

– Пойдем со мной, Вася. Наплюй ты на Сталина с его комиссарами. Родина – там, где тепло и сыто. Покажешь, где чемодан, возьму тебя в долю, матерью клянусь! Немцы нам по «Железному кресту» дадут, денег мешок, вид на жительство в Германии, купим там дома, фермы, заживем по-человечески…

– Они мне оберста не простят…

Гуськов обрадовался, что я вроде как иду с ним на сотрудничество.

– А мы тебя другим именем назовем, – зашептал он. – Я тебе паспорт деверя отдам, он тоже Василием был, только Лукьянов, твоего примерно возраста, помер от тифа на масленицу. Награду пополам поделим…

– А если я не соглашусь?

– Соглашайся, Вася, лучше соглашайся.

Я задумался. Гуськов не человек – зверь. Ради денег замучает, под пытками все равно выведает, где спрятан немецкий чемодан.

БОЙ С ЛЕСНИКОМ

Крым. Голый шпиль. Наши дни

Сбитые дробью, сыпались на Дашу сучки и ошметки коры. Зажав ладонями уши, она присела на корточки, сердце колотилось.

«Кто победил? Куда попало копье?»

Ей хватило мужества выглянуть.

Скворцов лежал в позе намаза, егерь держался за вонзившееся в грудь копье. Обрамленный седоватой бородкой рот его с мучительной дрожью зевал, очки в черной оправе съехали с носа, выпавшее из рук ружье дымящимся дулом уткнулось в собачий бок.

Даша кралась, не чуя под собой ног.

– Сереж, ты не ранен?

Ее губы шевелились беззвучно.

Оглохший, он читал – сквозь набат в голове – по ее беззвучно шевелящимся губам. Замедленно встал, левой рукой поднял егерское ружье, отщелкнул скобу, переломил ствол через колено, выбросил стреляные гильзы, из патронташа на поясе егеря вынул два алых патрона с золотистыми капсюлями, пятясь, перезарядил.

Спешка была излишней, егерь умирал – копье пробило ему легкое. Колени в камуфлированных штанах подогнулись, выпученные глаза помутнели, изо рта красным собачьим языком излилась пузырящаяся кровь.

Даша слабо водила руками, силясь закрыться от зрелища смерти, ведь это она отпустила ветку, она уб-уби… у би…

Скворцов сказал – чересчур громко из-за временной глухоты.

– Не смотри! Отвернись! Я сам…

Она отвернулась.

Он потрогал себя за темя, крови не было, дробь прошла по волосам. Звон в голове стихал, слух восстанавливался, а обострившее чутье уловило зубодробительный аромат съестного. Сергей обыскал пожилого мужчину, уже ставшего на колени и не падающего на спину только потому, что его удерживало вонзившееся в грудь копье, обнюхал, рванул клапан на кармане брезентового рюкзака. Есть! Бутерброды с черным хлебом и салом! Крупные крупицы соли блеснули на желтоватой шкурке, которую так приятно жевать… о-о-о… вот оно, счастье! Жрать, жрать, – до заворота кишок – жрать!