Нашу память не выжечь!

Рабочий день в лагере начинался в 6 часов утра и заканчивался в 19 часов. Поверка (аппель) в лагере была утром, днем и вечером. Пересчитывали узников, подсчитывали, сколько умерло и сколько необходимо завезти новых.

В 1942 году лагерь стал быстро расширяться. В Штуттгоф прибывали узники из Европы: голландцы, датчане, норвежцы, испанцы, французы и другие.

В книге Тадеуша Скутника «Исторический информатор. Штуттгоф» сказано: «В концлагерь можно было попасть по разным причинам: участие в подпольной деятельности, уклонение от принудительных работ (достаточно было немецкому бауэру, у которого работал заключенный, один раз заявить об этом), за гомосексуальные наклонности (это касалось исключительно немцев), за признание «национальным преступником» или «асоциальным человеком», за принадлежность к религии. Можно было попасть в лагерь за то, что кто-то был, например, польским ксендзом, польским государственным или общественным деятелем. И за то, что кто-то был евреем. Все эти виды «преступлений» были в лагере специально обозначены. Профессиональные преступники носили зеленый треугольник, направленный острием вниз. Политические заключенные – красный. Свидетели Иеговы – лиловый, гомосексуалисты – розовый, «асоциальные» – черный. Евреи носили желтый винкель, у них он нашивался острым концом вверх, а на него – другой треугольник, красного, зеленого или черного цветов, острым концом вниз. Таким образом, сплетение двух треугольников образовывало шестиконечную звезду – Звезду Сиона. Винкель должен был располагаться выше номера, и на нем проставлялась буква, обозначающая национальность узника».

За побег заключенным нашивали так называемый «флюхтпункт» – красную точку с красной каймой. Номера в Штуттгофе не татуировались. Больше всего в лагере было красных, т. е. узников, носящих красный винкель, как политические заключенные.

Все заключенные лагеря были разбиты на рабочие команды. К каждой был прикреплен эсэсовец – руководитель команды, отвечавший за порядок и работу. Но самой работой руководил один из заключенных, который назначался властями лагеря и именовался итальянским словом «капо», что значит «голова». На эту работу, как правило, назначались «зеленые». Это были уголовники крупного масштаба. «Зеленые» ухитрились захватить все ключевые позиции в лагерной администрации. Они занимали места старост, капо, или их помощников. Комендантом лагеря Штуттгофа был штандартенфюрер СС Хоппе, начальником заключенных – гауптштурмфюрер СС Майер, начальником рапорта, ответственным за порядок в лагере, – гауптшарфюрер СС Хемниц, начальником лазарета – гауптштурмфюрер СС Гейдель.

Хоппе был большим любителем зрелищ. Комендант лично присутствовал на всех многочисленных казнях через повешение. По приказу Хоппе палачи, которых все знали в лагере, торжественно надевали черные полумаски и такие же перчатки. Иногда, для разнообразия, Хоппе предпочитал приводить приговоры в исполнение не через повешение, а отдавая в бункеркарцере несчастных на растерзание собакам.

Шутцлагерфюрер СС Майер славился в лагере изобретением изощренных методов издевательства над узниками и их истребления. Так, он любил неожиданно, на мотоцикле, на большой скорости въезжать в толпу заключенных, оставляя вокруг искалеченных и трупы несчастных.

Майер построил специальную будку. В задней стене находилось отверстие. В эту будку заводили узника, якобы для «взвешивания» и измерения роста. А как только человек прижимался к отверстию, Майер стрелял в затылок из револьвера. При всех казнях, избиениях до полусмерти и смерти он получал огромное наслаждение.

Обер-палачом являлся староста Штуттгофа Фриц Зеленке. До войны он был осужден немцами на пожизненное заключение. Это был непревзойденный садист, убийца, вор огромного масштаба. Любая, на его взгляд, провинность заключенного вызывала в нем звериную ярость. Он забивал человека до смерти своей сплетенной из проволоки плеткой, подвешивал на крюк. При проверке на вшивость он сначала тыкал каждого в плакат с надписью: «Вошь – это смерть», вывешенный на стене, а затем уводил на мучительные истязания и смерть.

Были в Штуттгофе и другие «любители» садистских приемов. Например, любимец Зеленке блоковый Циммерман, блоковые Лукасик и Ганс. Они заставляли людей в морозы круглосуточно маршировать по лагерю. Падавших людей не поднимали, они замерзали. Так было уничтожено девятьсот военнопленных.

Цель гитлеровских палачей заключалась в том, чтобы как можно больше уничтожить заключенных. «Зеленые» блоковые, штубовые, капо и другие садисты высокого разряда на глазах у всех, ради собственного развлечения, могли проломить череп дубиной или камнем, утопить в бочке с водой, сбросить в канализационный люк, подвесить на крюк. Для уничтожения людей изобретались всевозможные способы и приемы.

Каждый день, когда узники после вечернего аппеля и ужина загонялись в барак и укладывались на нары впритык друг к другу, головой к проходу между рядами нар, в барак врывались два-три бандита, капо и штубовый. Последний своей длинной, угрожающей и стоящей жизни многим узникам палкой тыкал в одежду, сложенную так, чтобы виден был номер, и громко выкрикивал его. Заключенный должен был быстро вскочить, слезть с нар, и бандиты тотчас уводили несчастного в умывальник (вашраум), жестоко расправлялись с ним, убивали, и снова возвращались в барак, за очередной жертвой. И так, ежедневно, не менее десяти человек убивали только в одной комнате нашего блока. А в это время штубовый проходил между рядами и с размаху, с особой жестокостью бил узников.

Однажды я только устроился на втором ярусе нар, как в это время штубовый начал обход. Я накрылся с головой грязным, рваным одеялом, затаил дыхание. И вдруг сильный удар по голове. Штубовый сорвал одеяло и с криком «Raus!» стащил меня с нар на пол. В голове молниеносно пронеслось: «Это конец». В одно мгновение я собрал всю свою сноровку, смекалку, ловкость и нырнул в щель под нижними нарами. Штубовый даже не заметил моего исчезновения, он продолжил обход, а бандиты капо в тот момент потащили очередную жертву в умывальник. Так, на полу под нарами, я провел всю ночь. Смерть прошла мимо меня. Помогло не только то, что я был настоящий скелет небольшого роста и пролез в небольшую щель, но и моя спортивная ловкость и реакция. Они не раз меня выручали в подобных ситуациях. Трудно перечислить все способы издевательств, которые чинили «зеленые» блоковые, капо и другие.

Нас, семнадцать ростовчан, вывезли из гестапо города Торунь и доставили в концлагерь Штуттгоф 19 ноября 1942 года. До июня 1944 года дожили только пятеро, остальные умерли от голода, болезней, от невыносимых условий. Наиболее распространенной болезнью в лагере был голод. На завтрак и ужин узники получали небольшой кусочек хлеба и кружку кофе (каве), конечно же, не настоящего. В обед давали суп (баланду), сваренный из обрезков брюквы, моркови, капусты. Через два-три месяца многие заключенные умирали. Крематорий дымился день и ночь, а новые эшелоны с тысячами заключенных прибывали и прибывали. В бараках не хватало мест. Людей укладывали поперек коек по несколько человек. Узников не успевали убивать, сжигать не только в крематории, но и в больших вырытых ямах, куда бросали зажигательную смесь, душили в газовых камерах в специально приспособленных вагончиках.

Одним из самых эффективных средств массового уничтожения была работа. В лагере она означала приговор к смерти через несколько месяцев. За пределами лагеря, заключенные работали на разных заводах, например, цегельне (кирпичный завод). Там же были построены и филиалы военных заводов. Кроме того, заключенные работали на различных предприятиях: в портах, на аэродромах, в каменоломнях, находящихся на территории Поморья. Все узники, работающие за пределами лагеря, жили в Штуттгофе и только утром выходили на работу.

Первое время я работал в вальдкоманде (лесная команда). Это была очень тяжелая работа по подготовке территории для постройки нового лагеря рядом со старым. Работали на холоде и морозе. Вместе со мной были Владимир Куницкий, Николай Попов, Хачик Григорян. Мы грузили в вагонетки камни, грунт, песок, корни деревьев. Капо, хромой заключенный-уголовник, орал и подгонял нас: «Темпо! Темпо!», лупил плеткой, обходя вагонетку с двух сторон.

На этом участке мы проработали около месяца. Однажды, когда мы загружали вагонетку, к нам подошел человек, одетый в гражданскую одежду. С большим удивлением, разведя руки в стороны, обратился к нам по-русски: «Как вы сюда попали?». Дал команду подгонялам капо, чтобы они отъезжали, и стал расспрашивать нас, откуда мы и почему оказались в этом лагере. Я рассказал ему, что мы жили в городе Ростове-на-Дону. Наш город оккупировали, мы попали в облаву и были вывезены на принудительные работы в Германию, в лагерь Капен. В лагере нам было тяжело физически и морально. Мы очень тосковали по Родине и решили бежать. В Польше нас поймали, отвели в гестапо, потом перевели из одной тюрьмы в другую и оттуда вывезли в концлагерь Штуттгоф. Он внимательно слушал меня, а потом велел идти за ним. Подвел нас к большой ванне, размером по периметру 4×4 метра, наполненной желтой жидкостью с химическим составом. Рядом лежали аккуратно уложенные в штабеля обработанные бревна. Чуть подальше – необработанные. Их нужно было бросать в ванну, а через некоторое время крючками вытаскивать и складывать. Эти бревна предназначались для строительства нового лагеря.

Отсюда хорошо было видно охрану с автоматами. Охранники стояли через каждые десять метров за пределами лагеря, вдоль стройки.

Одеты мы были очень плохо: жакетка (маринарка) с номером и красным треугольником на левой стороне и полосатые брюки также с номером на левой стороне. На ногах деревянные подошвы-клюмбы. Сильно страдали от холода, простужались, болели разными болезнями. Измученные изнурительным трудом, истощенные люди не выдерживали и погибали.

В середине марта после аппеля и скудного завтрака нас, как обычно, с криками, подгоняя плетками, выстроили в колонну, чтобы идти на работу. Я с ребятами оказался в конце колонны. К нам подошел высокий молодой мужчина. Как мы позже узнали, это был поляк Владек Томчик, блоковый барака № 5. Четверых самых маленьких, щуплых, худых он отобрал и повел по территории в конец лагеря, а все колонны быстрым маршем ушли работать на строящуюся площадку. Пройдя через всю территорию лагеря, мы подошли к бараку, в котором находилась столярная мастерская (тишлерай). В ней увидели возле окон верстаки, в центре – пилораму, за ней – рабочие стеллажи, на которых находились различные инструменты для столярных работ. Тут же стоял сверлильный станок. Владек Томчик познакомил нас с Казимиром Краковским, старшим в столярке, с Чеславом Нарушевичем – он сидел в конторе, и с мастером Романом Ольшевским, который нам рассказал о различных видах работ. Я, Владимир Куницкий, Николай Попов и Павлик, украинец, должны были изготавливать ящики, нары для строящегося нового лагеря, делать клетки для кроликов, деревянную обувь (колодки-клюмбы) и выполнять другие виды работ.

Кроме нас в мастерской работали несколько узников-поляков, с которыми у нас установились хорошие взаимоотношения. Они были добрые и душевные люди. Здесь, по крайней мере, мы работали под крышей и не зависели от капризов природы. Работали мы много, научились выполнять все виды работ. Мастер к нам относился хорошо, но особенно почему-то был расположен ко мне. Может быть, потому что я был младше своих друзей на год. Как-то стал меня расспрашивать, кто я, откуда, кто родители. Я понял, что вызываю у него доверие, и не ошибся.

Однажды, взяв специальный чемоданчик с инструментами, мы отправились на участок, где требовалась наша столярная работа. Минут через 20–25, не доходя до крематория, мы увидели штабеля трупов, накрытых большим грязным полотном. Их приготовили к уничтожению. Пройдя несколько метров, мы подошли к работающим узникам, которые разбирали, сортировали обувь прибывших заключенных. За их работой наблюдал и подгонял капо. Нам нужно было отремонтировать большой ящик, куда складывалась отсортированная обувь. Чуть дальше, в стороне от лагеря, проходила узкоколейная дорога. На рельсах стояли два вагончика с поездом. В них загоняли узников, закрывали двери, поезд отходил, и в это время включали газ. После трупы выбрасывали и отправляли в крематорий, а поезд возвращался назад.

Об этой экзекуции я знал от старожилов лагеря, но, когда увидел вагончики своими глазами, да еще горы обуви несчастных, обреченных на страдания людей (а совсем рядом дымился крематорий), ненависть к фашистам и их злодеяниям перед людьми невыносимой болью пронзила всю мою душу. Шли молча, каждый был в своих мыслях и переживаниях.

Примерно через месяц в столярку поступила заявка на ремонт нар в женском лагере. И снова Ольшевский взял меня с собой. Мы пришли, когда все женщины были на работе. Вошли в первый барак, находившийся недалеко от штрайштубы (канцелярии), осмотрели нары, определили, что нужно отремонтировать, сделали замеры. Мы уже уходили, когда из штрайштубы вышел человек. Увидев нас, подошел поближе, поздоровался с мастером Ольшевским, внимательно посмотрел на меня, добрыми, не злыми глазами. В руках у меня был чемоданчик с инструментами. Роман Ольшевский сказал, что я русский и работаю у него в столярке.

Так я познакомился с Боликом Петровским – поляком, работающим в канцелярии. Позже я узнал, что он в силу своих возможностей в штрайштубе помогал полякам и русским. Так, с его помощью в столярную мастерскую были устроены три советских летчика, которые летом 1943 года прибыли в лагерь с группой советских офицеров. Им приказали пришить ляуфпункты на левую сторону груди, на спину и левую штанину.

Таких отличий до них никто еще в лагере не носил. Это были эмблемы на квадратной тряпице: черный круг, несколько меньший красный, а в центре белый. Словом, настоящая мишень, как в тире, только диаметром 12 сантиметров. При малейшем подозрении любой охранник обязан был стрелять в носителя мишени. Александр Пасин был из Москвы, Костя Шитов – из Горького, а Юрий Цуркан – из Одессы. Они проработали в столярке около двух месяцев. За это время я с ними очень подружился, и мы оставались добрыми друзьями до конца их жизни.

Переписывались, общались на встречах узников, бывали в гостях друг у друга. К концу лета Александра и Юрия перевели на новое место работы, в абладенкоманду, которая выполняла погрузочно-разгрузочные работы и перевозила на больших повозках тоннами брюкву, картофель. Благодаря Александру и Юрию и нам, ребятам, иногда перепадала брюква и картошка. К тому времени мы уже жили в одном бараке.

Глава 12. Русские летчицы и тиф

Повседневные болезни, изнурительный труд, голод, холод, постоянные избиения и издевательства над пленными приносили свои плоды. С уверенностью можно сказать, что нет таких болезней, которыми бы не болели узники в этом страшном зверском логове. Поскольку лагерь был расположен в заболоченной местности, окружен торфяниками со злокачественным химическим составом воды, то, естественно, пить такую воду, да еще сырую, нельзя, а кипяченую взять было негде. Для постоянно голодающих заключенных это означало смерть.

Почти у всех были различные гнойные опухоли (флегмоны) на ногах и теле. Ревир (лазарет) представлял собой жалкую картину, лекарства отсутствовали, узников не лечили, а стремились только уничтожить. Несмотря на это, ревир был постоянно переполнен. На нарах в кучах тряпья, смердящих лохмотьях лежали люди-призраки. Трупы из такого лазарета не успевали выносить. Гнойная флегмона – это такое воспаление, при котором возникает опухоль и гной. Когда с больного снимали бинты (в Штуттгофе они были бумажными), струя гноя тут же заливала пол. Вонь стояла невыносимая. Мне также пришлось сильно страдать и мучиться от ран-флегмон.

Медицинский работник пан Червинский увидел обе мои ноги в ранах. Днем в бараке № 2, осмотрев меня, он срезал ножом огромную темную опухоль. Было страшно больно, но я терпел. Засыпал чем-то, перевязал бумажными бинтами. Мне стало легче, и постепенно раны стали заживать.

В книге «Исторический информатор. Штуттгоф» Т. Скутника говорится: «Самый большой урожай среди заключенных смерть собирала во время эпидемии тифа. Эпидемии тифа в Штуттгофе вспыхивали несколько раз: в 1942 году, весной 1943 года и самая тяжелая – в конце лета 1944 года. Медицинская служба перед этими заболеваниями и десятками других была фактически бессильна, разумеется, если не хотела помочь заключенным выздороветь».

Весной 1943 года заболел тифом и я. Поместили в ревир. Сильный жар. Бред. Состояние очень тяжелое. Хочется пить. В бреду, как во сне, вижу своего соседа по родному дому, протягиваю ему свою пайку хлеба, прошу дать за нее воды. Падаю с верхних нар, перед глазами солдаты Красной армии. Я пытаюсь бежать навстречу им, натыкаюсь на дверь. Меня поднимают узники, которые не успевают выносить трупы, кладут на нижние нары возле двери. Мимо меня на носилках вынесли Володю Сафонова – ростовчанина, с которым мы вместе бежали из лагеря Капен.

Не помню, сколько прошло времени. К открытым дверям подошли немцы в белых халатах. Войти боятся, разглядывают. Один из них обратился ко мне: «Ты кто?». Едва шевеля губами, ответил: «Я русский». Он быстро положил мне на губы таблетку и вышел. Это был представитель администрации. Тот самый немец в штатском, который нас, четверых ростовчан, перевел с тяжелой погрузочной работы в вальдкоманде (лесная команда) на другую работу. Я его узнал. В лагере он кое в чем помогал русским.

Позже мне удалось выяснить, что этот немец когда-то до войны жил в Ленинграде. С трудом я проглотил таблетку. Через какое-то время жар чуть спал. В этот момент через открытую дверь я увидел врача-узника. Он был русским, из советских военнопленных. Звали его Федор Сопрунов. Мы познакомились и были близкими друзьями до конца его жизни. Об этом человеке я считаю своим долгом рассказать подробнее в главе «Братство победивших смерть».

В 1941 году в Штуттгоф стали прибывать женщины-заключенные. Все, кроме евреек, жили в женском блоке Старого лагеря, сохранившемся до сегодняшнего дня. Через этот блок прошло около тысячи женщин. Среди узниц было много военнопленных. На них заводилась особая картотека, отдельно учитывали летчиц, парашютисток, радисток, военных медработников.

Особенно не терпели эсэсовцы русских летчиц. Они старались их как можно скорее уничтожить. И, конечно же, все делалось без всяких судебных церемоний. Их, как правило, уничтожали в майеровской кабине или в газовой камере, отправляли на виселицу, иногда делали смертельную инъекцию. Советские женщины-заключенные обращали на себя внимание своим моральным обликом, достоинством поведения, солидарностью и отвагой. Нередко они совершали поистине бесстрашные, героические поступки.

Даже сейчас, по истечении стольких лет, я не могу забыть день, когда я стал невольным свидетелем события, о котором долго рассказывали в лагере. Это было в конце июня 1943 года. Как обычно, после утреннего аппеля мы отправились на работу в столярную мастерскую. Каждый заключенный получил от мастера конкретное задание. Мне и Николаю Попову он велел выгрести из столярки стружки, опилки и щепки. Вооружившись метлами и лопатами, мы приступили к работе. В конце мастерской была широкая дверь, через которую можно выйти на территорию за пределы лагеря. Открывать ее имел право только мастер, когда необходимо было выбросить отходы от столярных работ. Их мы собирали в большие ящики и высыпали недалеко от мастерской в кучу. Отсюда хорошо были видны крематорий, газовая камера и виселица.

В тот день стояла теплая, ясная и солнечная погода. Совсем близко лес. Тишина. И только крематорий черным столбом дыма разносил смрадный пепел по лагерю и напоминал о смерти и о нашем бесправном, униженном положении в этом зверином логове. Мы закончили работу. Уже собрались возвращаться в мастерскую, как вдруг стали очевидцами зрелища, которое невозможно вычеркнуть из памяти до конца жизни. Со стороны леса, недалеко от железной дороги, мы увидели процессию, которая заставила нас остановиться. Ноги не хотели идти. Дрожь прошла по всему моему телу.

Группа женщин из семи человек в окружении эсэсовцев с автоматами двигалась в сторону крематория и виселицы. Мы сразу поняли, что их ведут на казнь. Одеты они были не в форму узников. На них были военные гимнастерки. Мы сразу сообразили, что этих женщин доставили в Штуттгоф из лагеря для военнопленных. Кто они? Летчицы, военные медработники или радистки? Мы этого не знали. Только определили, что все они были очень молоды. Нетрудно представить, что наши девушки перенесли, прежде чем их доставили в концлагерь: издевательства, пытки, все те ужасы, которые гитлеровские палачи устраивали для военнопленных. Но, несмотря ни на что, советские женщины шли навстречу своей смерти, выпрямившись во весь рост, с гордо поднятой головой.

У виселицы, спиной к крематорию, стоял большой любитель всех казней гауптштурмфюрер Майер, рядом с ним – староста лагеря и несколько эсэсовских офицеров. Процессия подходила все ближе к палачам. В эти минуты мне хотелось, чтобы произошло какое-то чудо или нечто сверхъестественное, что могло бы остановить казнь. И вдруг, как раскат грома, над всей территорией зазвучал женский голос. От неожиданности я вздрогнул. Девушки громко запели:

Кипучая,Могучая,Никем непобедимая,Страна моя,Москва моя,Ты – самая любимая!

Это был припев песни «Москва майская» братьев-композиторов Дмитрия и Даниила Покрасс на стихи Василия Лебедева-Кумача. Я вспомнил, как мы часто пели эту песню в школьном хоре. Слезы навернулись на глаза.

На пленных сразу же набросились конвоиры, не дав им допеть фразу до конца. А гитлеровский офицер, шедший впереди процессии, повернулся, поднял сжатые в кулаки руки и громко, нечеловеческим голосом заорал. И в этот момент стоявшая перед ним женщина с бешеной силой и скоростью, вытянув руки вперед, изо всех сил набросилась на него. То ли от неожиданности, то ли от сильного толчка он упал навзничь, а она, навалившись на него, ухватилась, как нам показалось, за шею или лицо и что-то кричала. Было видно, что эсэсовцы от случившегося растерялись. В эти секунды остальные женщины побежали в сторону леса. Раздалась автоматная очередь. Все они были убиты.

Страх и гордость переполнили наши сердца. Мы были восхищены храбростью, достоинством и мужеством наших отважных женщин, любивших свою Родину. Своим поступком они показали всю ненависть к фашистам и погибли, как настоящие воины Красной армии!

Много в лагере пребывало женщин, которые были угнаны в Германию на принудительные работы. Они работали у так называемых хозяев – бауэров – на заводах, фабриках. За побег или какие-то другие провинности перед бауэрами они попадали в концлагерь Штуттгоф. Мой друг Юрий Цуркан позже рассказал в своей книге «Последний круг ада» о разговоре с одной из девушек:

«– Угнали? – спрашиваю я.

– Всех, – всхлипывает Нина, – всех девчат. Со всего техникума.

– Где ты работала?

– У бауэрши.

– Понятно, – говорю.

Нина вдруг гордо поднимает голову, и в ее золотистых глазах мелькает что-то совсем не женское.

– Нее-т, – тянет она мстительно. – Я дала ей сдачу! Крепко дала! По-нашему. По-русски!»

Позже такие женщины работали в шорных и швейных мастерских, на складах, в прачечной, убирали в комендатуре.

В значительно худших условиях, по сравнению с узниками других стран, находились русские и евреи.

Не во всех блоках были нары. В Старом лагере их заменяла расстеленная прямо на земле солома. Грязь. Полумрак. И та, какую невозможно выразить словами, специфическая тюремная вонь. С течением времени нижние слои соломы, беспрерывно намокавшие от текущих с крыш капель воды, превращались в чрезвычайно зловонный навоз, воняющий испражнениями больных людей, и только высохший за день верхний слой производил впечатление логовища. Однако каждое переворачивание соломы на несколько сантиметров вглубь вызывало неприятное зловоние. Хранимые внутри этого навоза вещи очень быстро портились и проникали таким же зловонием.

В таких условиях трудно говорить о какой-либо гигиене, хотя чистота и порядок в лагере строго соблюдались. Часто это принимало форму преследований, тем более что заключенным не выдавались элементарные средства для соблюдения чистоты: вода для мытья и стирки личного белья и одежды, мыло. Санитарная обработка (уничтожение вшей) воспринималась заключенными как репрессии. Узницы очень страдали и болели. Их так же, как и мужчин, каждое утро, днем и вечером выгоняли на аппель-плац на поверку. Размахивая бичами, ауфзеерки наводили порядки. Чуть что им не понравилось: не так стоит, не так одета, пошатнулась, повернулась не так – свистит хлыст, рассекая кожу до крови.

Каждое воскресенье, после обеда, нас выстраивали метрах в трех-четырех от проволоки. На противоположной стороне стояли женщины. На них было жутко смотреть, на измученных и истощенных телах у многих видны синяки, кровоподтеки, а в глазах – выражение глубокого страдания. Лагерь расширялся, прибывало пополнение. А тех, кто остался в живых, переправляли в другие концлагеря. Еще хуже было положение женщин-евреек. Участь их была страшной.