Тайная сторона Игры

В общем, будь голова на месте, место выглядело бы куда спокойнее.

Но головы не было.

– Приглядитесь: инструмент убийцы невероятно остер и прочен, а сам убийца – силен.

Оболикшто сел на корточки. Срезано – одним махом. Глотина.

– Да, похоже на работу гильотины, но гильотина – аппарат, как вы заметили, достаточно громоздкий и тяжелый.

– Еще и другое непонятно, – сказал Оболикшто. – В человеке крови много. А тут натекло – с полстаканчика. Остальная-то где?

– Я и сам гадаю. Возможно, ее с собою унес убийца.

– Унес?

– Ну, да. Отделил голову над тазом, потом из таза слил ее в ведро, в ведро же и голову положил, прикрыл крышкою, да и понес. Мол, обычное поганое ведро с нечистотами. Никто и приглядываться не станет.

Он зашел на кухоньку. Таз там был, медный, большой.

– А вода в кране?

Странно, но и вода в кране была тоже.

– Следовательно, из таза кровь он мог смыть.

Помойное ведро стояло на месте.

Арехин выглянул в коридор.

– Надежда Викторовна, вы, часом, не знаете, сколько ведер было у вашей сестры?

– Что? – не поняла вопрос женщина.

Арехин повторил.

– Она, как, впрочем, и я, хозяйством особенно не занималась. До революции не было необходимости, а после – нечем, собственно, и заниматься. Ведер у нее было два. Одно черное, другое – эмалированное, с цветочками. Она в него крупу, что крестный привез, высыпала. Высыпала, крышкой накрыла, да еще и чугунный бюстик Ломоносова сверху поставила – чтобы мыши или крысы не добрались. Он тяжелый, бюстик, на полпуда.

Бюстик Арехин нашел в углу. Крупу в мешочке – на нижней полке книжного шкафа. А эмалированное ведро в цветочках вместе с крышкой исчезло.

– Да уж… Вы, Александр Александрович, будто присутствовали при убийстве.

– Что присутствовали, они же и убили-с, – вставил Лютов.

– Вы, кажется, что-то сказали? – повернулся к нему Арехин.

– Пошутил. Я, знаете, шучу, часто и в неподходящее время. А в подходящее – не шучу. Это от нервов.

– Бывает, бывает,– оглядывая комнату в последний раз, пробормотал Арехин. Ключ в замке, беспорядка, можно сказать, никакого, кроме обезглавленного трупа.

– Да, еще… – он опять выглянул в коридор. – У вашей сестры были дорогие вещи? Золото, драгоценности?

– Не было ничего. Мы с сестрой еще в шестнадцатом году решили, что будем жить самостоятельно, только своим трудом. Если откровенно, и не откуда было нам ждать сундуков золото. Отец обходился жалованием, служил честно, состояния не нажил. Матушка… Ее мать, наша бабушка, баронесса фон Корф, действительно, богата. Ей сейчас девяносто два года, мы – ее единственные родственники, но бабушка весной четырнадцатого уехала в Стокгольм, а прежде всё до последнего лужка продала, обратила деньги в золото и увезла туда же, в Швецию.

– Дальновидно… – он вновь вернулся в комнату, тихо спросил у Оболикшто:

– Полагаю, уголовный сыск моргом для хранения тел убиенных не располагает?

– Правильно полагаете.

– А куда же помещаются тела?

– На кладбище, куда ж ещё. Увозят, да и в яму.

– А… как их увозят? Я говорил, что довольно долго отсутствовал в Москве и новых порядков не знаю.

– Обыкновенно. Уборочный отряд. Сделаем заявку, завтра, самое большое – послезавтра и увезут. Впрочем, тут есть сестра. Может, она возьмется похоронить?

Арехин промолчал. Стал в сторонку, наблюдая, что, собственно, будут делать Оболикшто и Лютов.

А ничего. Позвали Петрушенко, дали ему бумажку с лиловой печатью, на которой химическим карандашом что-то написали, вот и все.

– Ордер для уборочного отряда, – пояснил Оболикшто.

Выходя, он же сказал сидевшей на табуретке Надежде Викторовне:

– Если хотите хоронить сестру, потрудитесь до завтрашнего дня убрать тело. Одежду можете брать только в присутствии членов домового товарищества, ну, книги ещё возьмите. Остальное остается в распоряжении домкома. Да, крупу… крупу тоже можете взять. Комната по вывозе тела передается домкому. Или нет, погодите…

Оболикшто отвел в сторонку Арехина:

– Не знаю, как у вас с жильем, а комната, право, недурна. Можно в два счета оформить.

Арехин на мгновение задумался.

– Пожалуй, это отличная идея.

– Вплоть до особого распоряжения комната будет числиться за московским сыском. Ты, – обратился он к Петрушенко, – смотри, чтобы – ни-ни!

На выходе Арехин подошел к сестре убитой:

– Особенно можете не торопиться. У покойной были знакомые, друзья?

– Прежде были, – с ударением на «были» ответила женщина

– Вдруг кто и остался. Тот же студент, еще кто…

– Они-то здесь причем?

– Я не говорю, что причем. Но похороны. Или вы доверите это дело…

– Ох, я поняла. Да, есть у неё – и у меня – хорошие знакомые, даже друзья. Извините, не все умерли.

– Зачем же так, Надежда Викторовна.

– Я… Я немного не в себе…

– Вот, возьмите, – Арехин незаметно вложил ей в руку несколько монет. – Берите, берите, это принадлежало вашей сестре. На похороны. Иначе пропадут, – и, негромко, но так, чтобы не услышать было нельзя: – Вот что, гражданин Петрушенко. Похоронами и всем остальным будет распоряжаться вот эта гражданка. Помогать ей всеми мерами. Гроб найти, другое-третье. Будет оплачено.

– Да я, мы… и без денег…

– Будет оплачено, – повторил Арехин. – В комнате гражданка может находиться, сколь ей угодно. Может устроить похороны, поминки, может жить, вплоть, как сказал товарищ Оболикшто, до особого распоряжения. Ясно?

– Ясно.

На лестнице Оболикшто подмигнул: – Не только квартиру, но и хозяйку нашел. А она ничего, если приглядеться.

– Надежда Викторовна – возможная зацепка, – равнодушно ответил Арехин.

На «паккарде» они вернулись в здание МУСа.

– Я хотел бы посмотреть, что есть по другим убийствам.

– Как это? – не понял Оболикшто.

– Вы сказали, что данное убийство – не первое злодеяние. Хочу ознакомиться с документами по прошедшим случаям.

– Документами… У секретаря они, может, и есть… Хотя мы с писаниной боремся.

– Хорошо. Кто работал с теми случаями?

– Митька Кошевой, но его на фронт взяли. Сашка Орехин…

Услышав свое имя, тезка Он приоткрыл глаза и что-то промычал.

Зазеркалье запросто не отпускает.

– Товарищ Лютов тож.

– Отлично. Значит, так: завтра, к десяти ноль-ноль я бы хотел поговорить с вами, товарищ Лютов, с тезкой Он, ну, и с документами, какие сыщутся, поработать.

– А сейчас?

– А сейчас поброжу вокруг дома, порасспрашиваю, может, кто видел ведро с цветочками.

– В таком виде?

– Вы правы. Я переоденусь, – и Арехин покинул кабинет.

3

Минут пять стояла полная тишина, и лишь когда «паккард» отъехал, Лютов сказал:

– Ну и фрукта к нам прислали. Ничего, и не таких кушали.

– Ты, Гришка, погоди.

Оболикшто достал из ящика стола телефонный аппарат, подключил его к проводу, крутил ручку, дул, в общем, заклинал, как полагается.

Наконец, его соединили с нужным человеком.

Он говорил громко, но по-латышски. Потом бережно повесил трубку. Сел поудобнее и задумался.

– Ну, – нетерпеливо спросил Лютов. – Что узнал?

– И много, и мало. Темнота наша, темнота. Арехин этот, оказывается, большой игрок.

– Шулер? Маркер?

– Шах-ма-тист – по складам, дабы придать значительности, сказал Оболикшто

– Ну, шахматист, что с того?

– Ничего. Родители – богачи были, миллионщики.

– Они революции помогали, вроде Мамонтова?

– Этого я не знаю. Знаю зато, что значат его «чрезвычайные полномочия»

– Да? Что же?

– Если он захочет, то и тебя, и меня, и любого третьего-пятого шлепнет, и отчета ни перед кем держать не будет. Такое ему дано право.

– Кем?

– Сам думай.

– А если того… опередить?

Оболикшто тяжело посмотрел на Лютова.

– Только по старой дружбе и только в первый и последний раз – ты не говорил, я не слышал. А вообще за подобные слова тебя не я – Сашка Орехин шлепнет и награду получит. Только за слова, понял?

– Понял, – сказал Лютов.

– Ой, врешь. Сам я ничего не понял. Просто – держись с ним, как с бомбой. Очень-очень ласково. И старайся поперек ему не только слова не сказать – не дышать даже.

Лютов задумался.

Не дышать, не дышать… Пулю в голову и весь сказ. Подговорить кого, а вернее – самому. Еще один наш товарищ пал в кровавой борьбе с бандитским элементом. И – на кладбище.

Рано. Да и вообще – правильно говорит Оболикшто, хоть и сути не понимает. Время вести себя тише воды, ниже травы. Бомба, она не разбирает, рванет – ищи клочки по закоулочкам.

Оболикшто с огорчением смотрел на Орехина. Совсем пить молодежь не умеет. А не умеет – пусть не пьет! Хотя понять можно – трупы, смерть, безобразия на каждом шагу. Но ведь новый-то – даже глазом не моргнул. Привычный, видно.

Он отослал Лютова домой (тоже фрукт хорош, да где ж лучшего взять) а сам пошел в комнатку без номерка, где ночевал в особо хлопотные дни.

Ни одного не особо хлопотного дня за время его службы в МУСе как-то не случилось…

4

А загадочный Арехин отпустил «паккард» на Пречистенке, скользнул в арку, прошел двором, и исчез в подъезде, охраняемом крепким парнем при свистке и винтовке. Снял калоши, поднялся по лестнице, устланной не новым, но очень чистым ковром вверх, на третий этаж.

Обратно он спускался по лестнице черной, уже без ковра, но тоже с охранником у входа. Или выхода?

Узнать Арехина чужому глазу сейчас было трудно: вместо франтоватого господина спускался мастеровой, впрочем, одетый в офицерскую шинель. Где он эту шинель взял, лучше бы не допытываться, для успокоения совести считать – на базаре выменял. Вот на голове – непорядок, не фуражка, а обычный треух. Не так форсисто, зато тепло.

И шел по улице не офицер, а типичный пролетарий, спина немного сгорблена, походка косолапая, руками машет не в лад, словно спорит сам с собою. Грузовичок с полувзводом расстрельной команды проехал мимо, не обратив на прохожего никакого внимания. Патрульные, закуривая в подворотне, тоже пропустили человека. Три подозрительные личности в подворотне напротив насторожились было, но спустя мгновение решили – шинелишка фронтовая, латаная. Кота и то выгоднее стричь. Пусть идет.

Арехин и шел, то похлопывая друг о друга зябшими на ночном ветре руками, то опуская их в рукава шинели для согрева (на самом деле – чтобы бдящие в ночи считали, что для этого фраера руки в карманах держать дело привычное).

Он дошел до дома купца Красинкова, когда дневная жизнь замерла полностью. В дом он не пошел, ни к чему, а постучался в ворота дома напротив. Дом этот был на два этажа ниже Красинковского, да и вширь тягаться не мог. Еще давеча Арехин заметил, как жадно глядит дворник противного дома на них, и решил, что между домами, и, следовательно, между дворниками, существует соперничество. Это случается везде: соперничают церкви, соперничают полки, соперничают магазины, гостиницы, трактиры, театры… Доходные дома никак не могли быть исключением

Стучал в ворота Арехин не деликатно, а нагло, потому как право имел: в этом доме у него зазноба жила, Людка Лядова, что прежде горничной была при генерале Попкове, а теперь сама барыня и занимает цельную комнату в прежней господской квартире.

Дворник сердито ответил, что у них сроду не было никакого генерала Попкова, и потому свою Людку надобно искать в другом месте. Как в другом, натурально возмутился Арехин, это дом Волобуева, так? Не так, это дом тайной советницы Брашковой, что прежде писалась Бранненберг, если по старому, а по-новому дом нумер четырнадцать по улице то ли Бебеля, то ли Блюхера, три раза уже переименовывают, запутался в конец. А дома Волобуева никакого в округе нет, он двадцать лет здесь служит, все знает. Обманула тебя Людка, солдатик. Раз так, то черт с ней, с Людкой, согласился Арехин, таких Людок в любом месте дюжина на двенадцать. Одно плохо – он у нее переночевать хотел. У самого-то жилье есть, да на другом конце Москвы, почитай. Далеко идти, и по ночному времени не хочется. Ограбят, что ли, усмехнулся дворник. А хоть и ограбят, у кого ничего нет, тому и портянка счастье. А у него и шинелишка, и одежка, и даже сапоги, пусть топтаны-перетоптаны, а свои. А главное – есть полштофа настоящей очищенной, не ханжи зазеркальной. Он ее с Людкой хотел распить, а теперь просто неизвестно, что и делать.

Распить можно и без Людки, оживился дворник, если только полуштоф не брехня.

Какая ж брехня, – обиделся Арехин, показал бутылку прежних времен и пошел прочь. Собаки брешут, да и то на чужих.

Дворник побежал догонять, извиняться, действительно, ошибся, за шантрапу принял, много такой развелось, дом напротив заполонили, как тараканы, хотя он и прежде, тот дом, был невысокого пошиба. А теперь видит, хороший человек, как там тебя, солдат.

– Алапин я, Сашка Алапин. Но…

Не дав договорить, дворник схватил Арехина за рукав.

– Побудешь у меня в дворницкой до утра. Время позднее, лихое, а у меня тепло.

В каморке дворник без церемоний понюхал тут же откупоренный полуштоф: ну, как в старую бутылку нальют клопомора, или того хуже – воду.

Но это оказалась не вода, не разбавленный спирт, а смирновское вино номер сорок. Сразу засуетившись, дворник обмахнул табурет, пересадил на него дорогого гостя, на стол постелил газетку, порезал лук и – тонко-тонко – хлеб, поставил две железнодорожные рюмки. Вздохнув для естественности, Арехин добавил сверточек пергаментной бумаги, где оказалось с полфунта сала.

Пока совсем уже восторженный дворник искал в шкапу чистое блюдце, Арехин налил в рюмку дворника водку, а себе из графина – воды.

Выпили, как положено солидным людям. Дворник крякнул от удовольствия, Арехин непритворно поморщился – вода в графине была стоялая.

– Что, хороша?

– Хороша. Только я после контузии. Перебрать боюсь – припадки бывают.

– А ты понемножку, понемножку, через раз. Припадки, они плохи, – скрывая радость, сказал дворник.

– Чего уж хуже…

Пили, закусывали, поглядывали сквозь окошко на дом купца Красинкова.

Арехин беседы не торопил, даже подремывал. Дворнику было все же неловко, что он и ест, и, главное, пьет много больше принесшего водку сотрапезника, и он старался отплатить разговором. Как честный человек, о жильцах своего дома он говорил либо хорошо, либо ничего, но насельникам дома купца Красинкова досталось изрядно. Да вот хотя бы давешний случай – пришел полюбовник к учительнице, что в пятом этаже, да голову и отрезал. Из ревности, верно. Дома в аквариум положит, где прежде рыбок золотых держал, вольет спирта музейного и любоваться будет.

Какой полюбовник? Им, красниковским, может, и невдомек, а ему отсюда все видно. Прогуливался с учительницей. Нет, не часто. А внутрь, в дом, и вовсе редко заходил. Но вот накануне как раз и вошел. А под утро – давешнее, вышел. С ведром. Он еще удивился, но подумал – на толкучку понес, самой учительнице неловко, а он человек, по всему видно, бывалый, может, и променяет на что нужное, ведро-то красивое, с цветами. А главное, тяжелое, не пустое. К учительнице иногда старичок заживает, сказывают, ее крестный, из пригорода, продуктами помогает, пшеном там, еще чем. Он и подумал, что в ведре пшено. Потом только узнал, что не пшено, а голова полюбовницы. Нет, говорить он ничего не говорил, да его и не спрашивали. А и спросили бы – ну, человек, как человек, обыкновенный, бесприметный. Конечно, у него глаз дворницкий, наметанный, но ведь сейчас не прежние времена. Расскажешь, а тебе ни уважения, ни почета, ни награды. Еще, глядишь, собственной головы лишишься. Нет, на улице на такого не нападут, ни ночью, ни днем, это вряд ли. Вид не тот. Злой вид. Человек пороху нюхал, бараном стоять не станет. Вот и тебя поначалу, издали, за того принял, извини. Ближе разглядел – тот малость повыше будет, пошире в плечах, усики тоненькие, в синеме такие только у негодяев.

Но усы что, усы сбрить можно, главное – глаза у того – у…

Арехин разочарованно вздохнул: увидеть цвет глаз отсюда, из дворницкой, да еще в сумерках или ночью не было никакой возможности. Сочинял дворник. А если сочинял про глаза, значит, и про остальное сочинял.

– Глаза эти, – продолжал уже изрядно захмелевший и от питья, и от еды дворник, – сам бы не видел, не поверил. Так обычные, ничего не скажу, отсюда не разглядишь, но когда под утро выходил с ведром, зыкнул – а они светятся, будто у собаки. Или у волка.

– А ты что не спал? Под утро-то?

– Под утро – самая дворницкая работа и начинается. То есть начиналась по старому времени. Я и привык затемно вставать.

Дальше дворник еще многое рассказывал, но Арехин и в самом деле задремал – после «горящих глаз» он таки выпил рюмку-другую смирновского вина. Уснул, разомлев, и дворник. Но встал в пять утра, куда-то выходил, что-то делал. Не соврал, значит, про дворницкую привычку.

Распрощавшись с дворником (тот, совестливый, норовил сунуть в карман постояльца еще не пустой полуштоф, но Арехин великодушно оставил бутылку – мол, я сам мало пью, из-за контузии, нес-то больше для Любки и ее родни), он к семи был дома, на Пречистенке, принял ванну, добрал немножко сна в своей постели, после чего, позавтракав по-английски, телефонировал в гараж и к десяти подкатил на «паккарде» к зданию уголовного сыска.

Дежурный, в отличие от вчерашнего дня, из зазеркалья вернулся, но страдал, и по этой причине на Арехина внимания опять не обратил. Зато товарищ Оболикшто, едва только Арехин зашел в комнату номер семь, приветливо улыбнулся и показал на канцелярский стол:

– Вот вам и рабочее место. Можно даже кабинет выделить, если хотите, но предупреждаю – с отоплением у нас плохо. То есть совсем почти никак.

– Ничего. Греться и размышлять буду здесь, а допрашивать – это, действительно, нужен отдельный кабинет.

Сидевший на диване Лютов усмехнулся:

– Мы к допросам привычные, нам скрывать от товарищей нечего. Да и помочь сможем, если дюже крепкий попадется.

Арехин, чуть склонив голову (склонял ее он только обращаясь к Лютову), сказал:

– Я больше о допрашиваемых пекусь. Одно дело с глазу на глаз переговорить, а другое – при свидетелях

– Вам виднее, – ответил Лютов. – Вы образованный, глядишь, и нас чему-нибудь научите.

– Ты, Сашок, сходи, Зиночка, верно, бумажки уже подготовила, – обратился к тезке товарищ Оболикшто. – Зиночка – это наша делопроизводительница, – пояснил он для Арехина.

– Да мы вместе, – решил Арехин. – Нужно же познакомиться.

– Пожалуйста, пожалуйста, – Оболикшто улыбался, словно радуясь предстоящему знакомству Арехина и Зиночки.

Зиночкой, то есть Зинаидой Андреевной Мертваго оказалась женщина лет сорока, коротко стриженная, курившая папиросы «Бокс» и десятью пальцами печатавшая на «Ундервуде» триста знаков в минуту.

Интересно, где она берет столько знаков?

Формальности зачисления на службу Александра Александровича Арехина заняли сущие пустяки – все бумажки готовы, лежали в нужном месте и в нужном порядке. И отпечатаны отлично, Арехин знал в этом толк.

– А вот документов по делу «замоскворецкого упыря» у нас немного, – сказала она Арехину, когда он официально стал полноправным сотрудником Московского уголовного сыска.

– Замоскворецкого упыря?

– Два первых убийства были совершены в Замоскворечье, отсюда и пошло.

– А остальные?

– Всего их было не менее шести – тех, о которых известно уголовному сыску. Все они – здесь, – она передала Арехину тоненькую папочку.

Он поблагодарил Зинаиду Андреевну, вернулся с папочкой в кабинет. Вместе с ним вернулся и тезка на букву Он.

Ну-ну.

Арехин сел за новый стол (на самом деле стол был старый, но крепкий, такой, если не рубить на дрова и на баррикады не тащить, прослужит дольше, чем династия Романовых).

Листков в папке было немного. Это не были следственные документы в том виде, в котором он привык их видеть во время практики. Это не были документы вообще. На бумаге, порой оберточной, карандашом писалось, что-де в доме таком-то в собственной квартире найден гражданин Янушевский М. из бывших буржуев, но без головы. Кто эту голову отрезал, никто не знает и ни на кого не показывает. Все.

Иногда встречались, правда, имена соседей, которые, как водится, ничего такого не видели и не слышали. Что ж, по крайней мере у него есть шесть фамилий и шесть адресов.

Со вчерашним случаем – семь. Началось все в мае этого года, сейчас на дворе конец ноября.

Переписав фамилии и адреса жертв в блокнот, он поднялся:

– Пойду, проверю кое-что…

– Конечно, конечно. Только вот что… Мы вам и помощника выделили, не только стол. Пусть приглядывается, учится. А вдруг что случится, и сам поможет, он бедовый.

– Полагаю, речь идет о моем тезке, Александре Орехине?

– Точно. Или вы возражаете? – осторожно спросил товарищ Оболикшто.

– Нет, не возражаю, напротив, очень рад. Александр, – обратился он к Орехину, – ничего, если я вас буду звать только по имени?

– Сашкой зовите, как все…

– Нет, нет, совершенно невозможно взрослого человека звать Сашкой. Особенно сейчас, после революции.

– Революции?

– Именно. Прежде Сашками да Палашками хозяева своих холопов звали, мол, те, хоть и выросли, а умом сущие дети, несмышленые, глупые и простодушные. Теперь время другое. Нужно уважать и себя, и других.

Лютов открыл было рот, верно, сказать что-то ехидное, но Оболикшто посмотрел на него так, что рот сам собою и закрылся.

– Так что, Александр, пят минут на сборы, да и в путь.

– Да мне и собирать нечего. Все при себе, – и он похлопал по кобуре мазера.

– Ну, мало ли… В ватерклозет сходить. Кстати, где здесь ватерклозет? День впереди долгий, как там оно обернется…

Спустя пять минут они усаживались в блестевший на скудном солнышке «паккард». Водитель, в ожидании Арехина, прохаживавший перед автомобилем, распахнул перед ними дверь, убедился, что всем все удобно, и лишь затем прошел на свое место.

5

Арехин в каучуковую полую трубку, соединяющую салон с водительской кабиной, назвал первый адрес, и они поехали.

– Хорошая машина. С царских времен, поди, – сказал тезка О.

– Водитель с царских времен. При великих княжнах стоял. А автомобиль – собран в мае по специальному заказу нашего правительства.

– То есть как? Буржуи дают нам автомобили?

– Не дают, а продают. Очень просто. Из России послали телеграмму, так, мол, и так, нужен особенно хороший автомобиль, за ценой не постоим. Те доводят машину до самонаилучшего состояния, грузят на пароход и посылают в Санкт-Петербург. Там его перегружают в товарный вагон и везут в Москву. А в Москве кому доверить такую технику? Лучшему шоферу. А лучший шофер сейчас Арсений Иванович, прошел выучку за границей, еще при царе, человек делу преданный, машину любящий. Вот и работает.

– А вам-то как машину дали?

– Считай, одолжили, на обкатку. Временно. Машине нужно столько-то верст набегать, не очень много, чтобы детали притерлись, дефекты выявились, третье, четвертое. А потом с чистой совестью сказать: все в порядке, дорогие товарищи, машина исправна. Можно, конечно, вместо людей кули с мешками возить, но как-то нехозяйственно будет. Вот мне и разрешают иногда попользоваться.

Ответ тезку Он если и не удовлетворил, то угомонил: он замолчал и только жадно выглядывал из-за шторки, которой было прикрыто окно.

– Шторки трогать не нужно, – предупредил Арехин, но почему открывать нельзя, не сказал. Вот и оставалось глядеть в узенькую щелочку.

Глядеть, впрочем, долго не пришлось, домчались быстро.

Орехин ходил за Арехиным по пятам, слушал, как тот расспрашивал у соседей или родных жертв самые разные тонкости – кем работали при царе и после, где учились, с кем дружили, близко, неблизко и совсем неблизко. Уже ближе к вечеру наведались они и во вчерашнее место, и опять Арехин расспрашивал дотошно все о том же. Сестра убиенной только-только с кладбища воротилась, шесть человек с нею было, на столе – скромная закуска, поминки, все же. Но Арехин, уверяя, что отнимет времени самую малость, отводил каждого в угол и беседовал минут по десять, если не дольше. И так шесть раз. По старинке действовал. Сашка просто маузером по столу бы грохнул, да в глаза посмотрел. Убийца обязательно дрогнет, не выдержит пронзительного взгляда Сашки. Но у Арехина взгляд простой, добродушный, да и маузера никакого…

И только истомив всех (Сашка, который скромно сидел в углу на табуретке, аж взопрел, хотя печь и не топилась), Арехин распрощался, оставив людей поминать покойную, да и себя тоже. По-разному поминать.

– Домой, – сказал он в переговорную трубку.

В салоне «паккарда» он откинулся на шикарные кожаные подушки и всю дорогу молча перелистывал блокнот. Сашка мог поклясться, что делал он это ради важности, потому что глаза тезки Аз оставались неподвижны, смотрел он не в блокнот, а куда-то дальше. Или, наоборот, ближе. В себя смотрел. Думал, наверное. О чем только?