Сборник рассказов. Зёрнышки

Оксана Асеева

Сборник рассказов. Зёрнышки

Бутик моей мамы

Я звоню маме в очередной раз, чтобы узнать, что ей необходимо из продуктов и лекарств. Мама живёт не в центре города, а ближе к окраине, где магазины не на каждом шагу, а через два или даже три квартала. Маме восемьдесят три года, у неё диабет, гипертония, и очень плохо, что она живёт отдельно от меня. Что поделаешь, так сложилось.

– Мам, что тебе купить?

– Дочь, мне некогда, я сейчас в пути, иду в бутик, – отвечает мама с одышкой. Она идёт, на ходу разговаривает со мной, и, естественно, ей тяжело.

– Какой бутик, мама? – настороженно спрашиваю я. Мы с мамой живем в небольшом провинциальном городе, в котором есть всё, что нужно для жизни. Кроме бутика.

– Ну, бутик, тот, который недалеко от вас, рядом с банком, – мама называет мне улицу. Тут я понимаю, что бутик моей мамы – это магазин секонд-хенда, где продают на вес одежду и обувь. «Бутик» этот находится рядом с известным всем банком, весьма популярным в нашей стране. Тут же находится супермаркет торговой сети, также очень популярной. Венчает всё это великолепие огромный фитнес-центр. В центре, помимо собственно фитнеса, в арендуемых офисах кипит активная жизнь различных фирм, агентств, предпринимателей и самозанятых граждан. Этакий Бермудский треугольник, в котором можно потеряться на полдня, не меньше.

– Мама, прошу тебя, не покупай там ничего, – стараюсь говорить спокойно, на самом же деле я раздражена.

– Не надо там ничего покупать, хорошо? – внушаю маме.

– Да, дочь, конечно! Я только посмотреть. Мне Олечка сказала. Какой это хороший магазин! Вот я и решила. Сходить! – мама продолжает идти в «бутик».

Оля – это мамин соцработник из учреждения социальной защиты населения. Соцработники – спасение для наших пожилых родителей и для нас, их детей. Оля приходит два раза в неделю, приносит продукты и лекарства, которые не привезла я. Оплачивает коммунальные платежи. Ещё делает влажную уборку в доме у мамы. В один из своих приходов Оля и поделилась с мамой новостью о бутике, сообщив его координаты.

И вот моя мама, жизнь которой проходит от одного измерения артериального давления и уровня сахара в крови до другого, от одного курса капельниц до другого, собралась посетить «мир высокой моды».

Сразу хочу пояснить: я не против покупки вещей на вес. Сама была в этом магазине, рассматривала вещи, один раз примеряла обувь – она не подошла мне. Я о другом. Перед тем как приобретать, нужно что-то сделать с вещами, которые мы накупили раньше в подобных же «бутиках». Разобрать их, привести в порядок, отдать на благотворительность. Бесплатно, без продажи на вес, а просто так.

Ведь платяной шкаф не пустит к себе ещё одну вещь. Он будет держать двери изнутри.

Возможно, моя мама когда-то проходила по улице мимо магазина, подобного бутику. Ведь бывала же она, хоть и проездом, в Бресте, Киеве, Москве. Жила в Средней (теперь уже – Центральной) Азии. Ездила по туристической путёвке в Прибалтику. Но то, что моя мама никогда не заходила именно в сам бутик, за это я ручаюсь. И дело даже не в её кошельке из крокодилового дерматина. Просто моя мама никогда мне не рассказывала о посещении ею подобных мест. А поход в магазин элитных вещей, для простых людей, к которым относимся я и моя мама, – согласитесь, событие запоминающееся.

Зайдя в подобный магазин, я сразу же отличаю авторские изделия. Они продолжают излучать особый магнетизм, даже если произведены за тридевять земель отсюда. Эти вещи весомее остальных. Их приятно держать в руках, рассматривать.

Но я представляю свою жизнь, и из нее сразу же выпадает и этот эксклюзивный брючный костюм, и та оправа для очков с кристаллами известного бренда. А дешевые: футболка, джинсы, кроссовки которые можно стирать, наоборот кстати.

Я прихожу к маме, и она показывает мне свою обнову из «бутика». Это туника. С этикеткой, как есть новая. Мы с мамой рассматриваем её и приходим к одному и тому же: вещь хорошая. Из натуральной ткани, на горловине завязочки с кисточками, и расцветка «весёленькая» – и свежая, и немаркая одновременно. Одно только плохо, нет карманов. Как же без них? Куда поместить телефон и такой совершенно необходимый предмет туалета, как носовой платочек?

А самое главное, что радует мою маму, – стоит эта туника сущие копейки, потому что не весит почти ничего.

Дитя

Этот мир, что мы любим, кем-то так не любим!

Постарайся вернуться живым!

Леонид Агутин

Теперь наши родители, которые дожили до восьмидесяти лет, материально и социально обеспечены. Конечно, если нет мучительного недуга и рядом взрослые дети.

Но что им всем пришлось пережить.

Моя мама, как говорят в наше время, – дитя войны. Великой Отечественной войны. Родилась она незадолго до её начала, в семье простых колхозников. Кроме неё, в семье было ещё пятеро детей. Все – девчата. Одна из девочек умерла ещё до войны от пневмонии.

Мои дедушка и бабушка по маминой линии – дети войны, революций и вновь войны. Первой Мировой войны, Февральской и Октябрьской революций 1917 года и последовавшей за этими событиями Гражданской войны.

А я – дитя детей этих войн.

Мой дедушка, мамин папа, с 1941 года был призван и воевал в Красной Армии. В 1944 году он заболел туберкулёзом и был комиссован домой – Кубань к тому времени уже была освобождена от фашистов.

Туберкулез, тем более в открытой форме, в то время был неизлечимым смертельным заболеванием. Но мой дед всё-таки выжил. Деда спасли лечение, которое ему назначили в Краснодаре, и домашний уход.

Моя мама рассказывает, а я вижу эту тяжёлую, полную лишений жизнь. Саманная хата, крытая камышом, с земляными полами. В хате – родители моей мамы, приёмные родители моего деда и дети: до войны трое, после войны – все пятеро. Ежедневный труд от зари до зари, на селе не бывает выходных. Скудная еда: хлеб, мамалыга, солёные капуста и огурцы, постный борщ. Очень редко – что-то другое. Да, мои прадедушка и прабабушка были приёмными для моего деда. В детстве дед остался сиротой, и его взяла к себе семья селян, у которых не было детей. Когда дед стал взрослым, его женили, сосватав в невестки такую же сироту. Мои прадедушка и прабабушка были уважаемыми людьми на селе. Они взяли в дом сирот, подняли их, а когда родились внучки, вырастили, воспитали и сохранили им жизнь в те трудные времена.

Когда мама рассказывает о ком-то из своего села, она часто поясняет: «А вот этот или эта – сироты, их усыновили или удочерили такие-то, у них не было детей». Дети без семьи, семьи без детей – всеобщее сиротство двадцатого века.

Пока дед воевал, дома с тремя детьми и свёкрами оставалась его жена, моя бабушка. Во время освобождения Кубани от фашистов шли ожесточённые воздушные бои с противником. Враг стремился разрушить всё, что совсем недавно, перед войной, было выстроено нашим народом с таким трудом: крупные железнодорожные узлы, промышленные предприятия, инфраструктуру. Фашистам противостояли военно-воздушные силы Красной Армии. Воздушные бои шли и над сёлами, близлежащими к крупным промышленным центрам.

Моей маме тогда было четыре года. Вражеские налёты моя бабушка с тремя детьми пережидали в окопчике, за базом. Когда всё стихло, бабушка взяла младшую дочь на руки, старшую – за руку и побежала с ними на погребку, там оставались её свёкр со свекровью. Мама ждала в окопчике, когда моя бабушка вернётся за ней. Только бабушка принесла детей к старикам и повернулась бежать за моей мамой, как вновь начался воздушный бой. Свекровь упала ей в ноги, обхватила её, закричала:

– Паша, не ходи! Тебя убьют, что я одна буду с ними делать?! Умрём все от голода! Останься! Что будет!

На всех кормильцем была одна моя бабушка. Погибни она тогда – погибли бы все.

Так и осталась моя мама во время боя в окопчике. После, когда за ней прибежали, уже не надеялись, что та осталась в живых. Но мама выжила, только застудила ноги, был февраль.

Этот случай мне рассказала моя мама. И я теперь понимаю: счастье, что они выжили. Все.

Тьма вокруг, ледяной пронизывающий ветер. Гудят, подлетая к железной дороге, тяжёлые бомбардировщики. Где-то вдалеке начинается воздушный бой. Враг не выдерживает огневого натиска наших лётчиков и бежит. Слышен свист и взрывы бомб, сбрасываемых фашистами без прицела. И кажется, что каждая пуля, каждый осколок, каждая бомба – в твоих детей и в тебя.

Теперь моя мама говорит: «Я помню, как что-то стрекотало!» Её память, щадя ребёнка, запомнила весь этот ужас как стрекотание. Думаю, посттравматический синдром присутствует у всех детей войны, а также рождённых вскоре после неё.

Всё в нашей стране в те нелёгкие послевоенные годы протестовало против предначертанной детям войны судьбы: быть слабыми и покорными. И все, кто окружал малышей, и несчастных сирот, и детей, у которых остались живы родители, учили их: выживи! Любым способом, только достигни цели: вырасти, работай, стань самостоятельным, сильным, лучшим! Если ты будешь слабым и покорным, тебя оттолкнут от общей тарелки более сильные, ты ослабнешь, не сможешь постоять за себя, ты погибнешь!

Раньше, возвращаясь в книгах и фильмах в начало двадцатого века, мы осознавали лишь лежащие на поверхности катастрофические последствия революций и войн: голод, холод, разруху, сиротство.

И до сегодняшнего дня мы никак не поймём, отчего трудолюбивые, сердечные люди, готовые поделиться последним с нуждающимся, так несчастны.

Невозможно стать счастливыми, если уничтожено то, что питает. Разорваны связи, которые держат. Когда ложь говорит на белое – черное.

Из произошедшего последовало многое. Перестали быть ценностью слово и чужая жизнь. Нельзя было обращаться к прошлому, планировать будущее, потому что это ведёт к ответственности, признанию своей вины, ошибок. Следовало всегда настаивать на своём, хоть ты тысячу раз неправ. А иначе – проиграешь, а может, и попадёшь в места не столь отдаленные.

В дореволюционные времена и с радостью, и с горем крестьянин шел в церковь. Но храм в родном мамином селе в середине пятидесятых годов прошлого века был разрушен. На его месте построили дом культуры.

Вместо.

А надо было-бы вместе. Государство и церковь.

Этот рассказ я писала «на эмоциях», которые сохранились после прочтения художественных произведений, просмотра художественных же фильмов, каких-то информационных телевизионных передач, видео из сети. Я родилась в 1967 году и не могла быть свидетелем тех трагических событий. У меня сложилась определенная система взглядов, призма, сквозь которую преломилась истина, и перестала быть таковой. «Теперь мне все ясно. Я во всем разобралась», – подумала я.

Уверенная в своей правоте я собираюсь и еду в соседний город, в церковь.

Храм Покрова Пресвятой Богородицы возведен в 1913 году, словно бы для того, чтобы он вместе с Отчизной и ее гражданами пережил все испытания первой половины двадцатого века – гонения, разорение и уничтожение святынь, войны. До 1922 года рядом с храмом располагался монастырский комплекс. Звучала молитва монахов-подвижников. В 1922 году монастырь закрыли. «Обновленческий» раскол длился до 1946 года. Но храм сносить не стали.

Во время Великой Отечественной войны в нем находилось бомбоубежище. Как и во многих храмах нашей страны, после войны здесь были возобновлены службы.

Возрождение храма началось в 1976 году, с приездом нового настоятеля Петра (Клитовченко).

Церковь находилась в плачевном состоянии, первая литургия в праздник Рождества Христова совершалась в неотапливаемом помещении, на голову священника и прихожан сыпалась штукатурка. Но ситуация постепенно менялась в лучшую сторону.

Батюшка приложил немало усилий для возрождения местной святыни. В 1977 г. начались ремонтно-реставрационные работы церковного помещения: восстановления отопления и перекрытия куполов, золочение крестов. В 1978 г. преобразилось внутреннее убранство – расписали стены, привезли искусной работы иконостас и иконы афонского письма, которые в богоборческое время вывезли из уничтоженной церкви станицы Терновской.

В 1999 г. на территории построили отдельно стоящую трехъярусную колокольню (на месте снесенного в 1930 г. Казанского храма), приобрели купола. К звоннице пристроили здание, предназначенное для совершения таинства крещения.

В 2014 г. на церковном дворе установили памятник в честь князя Владимира и первосвятителя Михаила Киевского (автор скульптуры Владимир Никифоров).

Здесь особенная энергетика, располагающая к покою, размышлениям. Прихожане разговаривают негромко, идут неспешно.

Но не я. Быстро, будто в какое-то светское учреждение поднимаюсь по ступеням вверх, вхожу и сразу поворачиваю налево, в свечную лавку. Я убеждена, что получу подтверждение своих «ясных» мыслей, и прошу беседы с батюшкой.

Без промедления по моей просьбе приходит священник, невысокого роста, в повседневном облачении, приглашает присесть. Садимся. Я набираю воздуху в легкие, и проговариваю:

– Скажите, ну почему мы все так несчастливы? Почему? Мои родители, братья, я? Мы ведь не преступники! Родители наши служили, трудились всю жизнь, не имели пагубных пристрастий! Родители моих родителей были простыми тружениками, уважаемыми людьми на селе, почему наша жизнь так несчастлива?

Батюшка вздыхает и говорит:

– Понимаете, изгоняли людей с обжитых мест. На их место селили других. Потом и их изгоняли…

– Я понимаю, – нетерпеливо перебиваю я. – Но ведь храмы разрушили! Запрещали всё!

– Дома, в семье, никто не запрещал, – терпеливо продолжает батюшка.

– Как это не запрещали? – поражает меня сама мысль об этом.

– Мне мои родители все объясняли, – отвечает мой собеседник, и я отмечаю, что он примерно одного со мной возраста. Батюшка хочет продолжать, но подумав, прерывает сам себя и говорит твердо:

– Понимаете, Бог есть Любовь.

И повторяет:

– Бог есть Любовь.

В моей голове что-то щелкает и мгновенно становится по своим местам, будто мне вправили какой-то врожденный вывих. Мне радостно и спокойно. Я все понимаю. Только не так, как понимала до этой беседы. Наверное, у меня в мозгу заработала какая-то давным-давно потухшая извилина. Или проросла вновь.

Вдруг я замечаю, что храм, казавшийся мне раньше огромным, небольшой на самом-то деле. В нем тихо и спокойно. Недавно прошла служба. Несколько человек из прихожан у икон ставят свечи. Женщины, что служат при храме, методично исполняют свои обязанности – очищают от воска подсвечники, подметают пол. В высокие окна храма льются потоки света, и собираются в солнечное озерцо на полу.

Батюшка продолжает. Он говорит о том, что при храме действует воскресная школа, есть церковная библиотека, и еще мне необходимо обязательно побеседовать с настоятелем.

А я в это время думаю о своем невежестве. Даже молитву Господню я не могу запомнить, а каждый раз читаю по детскому молитвеннику. Моя вера плоская, как пустой лист бумаги. Она не наполнена тем, чем должна быть полна от моего крещения. И теперь, в свои пятьдесят пять лет, не прочтя Евангелия, не зная ни одной молитвы, без покаяния, без много чего еще я требую у священника ответа на свой вопрос. Почему мы все так несчастливы? Родители наших родителей, наши родители, мы, их дети? Почему?

Мы завершаем беседу, затем встаем, я благодарю, батюшка меня благословляет, я выхожу из церкви.

Иду на автовокзал.

Сажусь в автобус.

Еду в свой город.

Выхожу из автобуса, иду домой, и все это время повторяю, чтобы не забыть:

– Бог есть Любовь. Бог есть… Бог…

Трех слов достаточно.

Их долго-долго некому было сказать в нашем краю. Некому, некем, негде.

Всё что мы любили – у нас отнимали. Опасно было любить.

Высшим проявлением любви было поделиться едой и кровом.

А что же мы, дети детей?

Думая, что идем верной дорогой к счастью, мы поверили иноземным советам полюбить своё Я, и ошиблись.

Мы перестали осознавать свою жизнь как предназначение.

Та холодная зимняя ночь так отразилась на мамином здоровье, что после войны некоторое время она не могла ходить в школу. На уроки её носил на руках отец, мой дедушка.

Обувать в школу было нечего. Единственные сапоги носили по очереди. Остальные ходили в лаптях. Или босиком.

Свои галоши у мамы появились лет в 14. В 1952 году. Это был подарок родителей на майские праздники. Мама вспоминала, была жара, а она шла в первой в её жизни собственной обуви и любовалась на эти галоши.

Окончив семилетку, учёбу можно было продолжить только в соседнем селе. Ходить в эту школу надо было пешком, в любое время года, по любой погоде. В то время обучение в восьмом и девятом классах школы было платным. Учёбу оплачивал папа моей мамы, мой дедушка. Так моя мама окончила восьмой и девятый классы, получила среднее образование.

Все дети, чуть повзрослев, работали. Обрабатывали огороды при доме и в степи. Ухаживали за домашними животными. Замешивали тесто, пекли хлеб. Старшие дети нянчили младших. Моя мама носила свою младшую сестру в поле, к матери, чтобы та её покормила. Моя бабушка была звеньевой полеводческой бригады.

Наверное, особо нужно сказать, что на Кубани своё скромное жилище восстанавливали и отстраивали заново из самана. Саман – это строительный материал из соломы и глины. Месить саман – это перемешивать глину с водой и соломой. Лошадей у колхозников не было, поэтому саман своими ногами месили все, от мала до велика. И взрослые, и дети. Потом из самана изготавливали блоки, которые высушивались на солнце. Получался строительный материал, из которого в основном построены все хаты, большинство домов и хозпостроек на юге России. Даже в 90-е годы прошлого века многие дома строились из саманных блоков.

Ещё более дешёвый способ строительства жилья на Кубани – турлучный. Изготавливали опалубку из плетня, которую заполняли глиной. Полученные таким образом стены мазали тоже глиной. Хатки эти так и называются: мазанки.

Поверх глины внутри и снаружи саманные и турлучные хаты белились гашёной известью, подкрашенной синим колером, «синькой». Если хата строилась на фундаменте, его подводили смолой. Крылись хаты в основном камышом. Или соломой. Полы были земляные.

Чтобы совсем довершить картину жизни на селе в те годы, добавлю, что в Советском Союзе жители сельской местности в основной своей массе не имели паспортов до 1974 года. Если возникала необходимость выехать куда-нибудь за пределы села, колхоз выдавал справку, удостоверяющую личность. Это и заменяло паспорт. Ценой неимоверных усилий наша страна стремилась в индустриальное будущее, а её раз за разом отбрасывали в аграрную отсталость войны, войны…

Село, где жила семья моей мамы, середины пятидесятых годов прошлого века. Приемные родители моего деда к тому времени уже умерли. В доме – пятеро на тот момент детей, для которых не было никакого образования, кроме средней школы. Соответствующая образованию работа в колхозе. Два работника – мать и отец. Вот придут эти два труженика к колхозной кассе получить причитающееся им на трудодни, а на руки вместо денег – облигации государственного займа. Так, посредством государственных займов, восстанавливали страну все: от простого колхозника до деятеля культуры и искусства. И только при помощи внутренних займов восстановили в который раз. Извне никто не дал ни одной монеты.

Естественно желание родителей лучшей доли своим детям. Вот и поехали моя мама и её сестры, в люди. Каждая из девчат после окончания школы, повзрослев, уезжала из родительского дома. Устраивались на работу, учились в техникумах заочно. Техникум – это колледж по-современному.

Обескровленная войнами страна впитывала этих трудолюбивых, жаждущих знаний людей, и просила: «Ещё. Ещё!» Государством создавались условия, благоприятные для переезда и обоснования на новом месте. И поехали наши молодые мамы и папы, по республикам, городам и весям Советского Союза, чтобы восстанавливать, строить, служить, работать.

В общем, беднота потянулась к теплу, к сытости. Мама до сих пор вспоминает свой чемодан, с которым уехала из отчего дома. Чемодан был самодельный, из фанеры, крашенный только с одной стороны.

Устроившись на работу, моя мама ненадолго возвратилась. Теперь она везла домой гостинцы. От железнодорожной станции ей подвернулась удача: в село возвращались на телеге односельчане, знавшие её и родителей. Села моя мама на телегу, положила позади себя наволочку с гостинцами, так та наволочка и свалилась с телеги по пути. Приезжает моя мама домой радостная, поворачивается, чтобы взять гостинцы, а их – нет.

Казалось, достаточно получить образование и работать, чтобы от тебя отступила нищета. Можно сбросить серую фуфайку и галоши и надеть платьице и туфли – лодочки на шпильке. Сделать высокую прическу «бабетта». Произносить городские слова.

Это ничего, что ты довольствуешься койкой в общежитии или в съёмном жилье. Когда-нибудь, пусть не скоро, у тебя будет своя квартира. Своя семья.

И моя мама, и её сестры возвращались в дом, к родителям, проведывали их, привозили подарки, помогали своим трудом и деньгами как могли. И уезжали вновь, к своему новому месту работы и жизни, увозя нехитрые родительские гостинцы: бутылку подсолнечного масла, сухофрукты на компот, ведро картошки, десяток яиц, солёное сало, трёхлитровую банку молока.

Родители моей мамы были очень гостеприимными, поэтому в отчий дом съезжались все: повзрослевшие дочери, вначале с подругами, потом со своими семьями. Нам, внукам, всегда были рады, поэтому к приезду гостей припасали самую вкусную еду, а в доме, всегда чистом, наводили идеальный порядок.

Мою маму и её сестер миновала сиротская доля. В страшные годы войны им сохранили жизнь мама, бабушка, дедушка. Вернулся живым защитник – отец.

Грузия, Туркмения, Ростовская область, Украина, Белоруссия – везде довелось жить и трудиться моей маме и ее сестрам. Но все они, пусть и в разное время, вернулись домой, на Кубань.

И счастливы были всего лишь несколько лет своей жизни. Тогда, в далёком трудном детстве, где были живы бабушка и дедушка, мать и отец, сестры, и все любили друг друга.

Место силы

Я проснулся на рассвете —

В небе ни единой тучи.

А вчера был дождь и ветер,

Мир был весь в слезах горючих.

Кто ж так высоко-высоко

В небе поднялся с метлою

И подмёл в мгновенье ока

Небо, скованное мглою?

Расул Гамзатов

Из раннего детства помню жар, бред. В чёрном мраке болезни на меня катятся огромные кости, и от них не увернуться. Я слаба, еле шевелюсь. Но мне почему-то нужно обязательно подняться.

Поднимись, слышишь?!

Я с трудом встаю в детской кроватке, держась за высокую перекладину руками. Меня рвёт черной, как дёготь, рвотой. Всё вокруг чёрное.

– О боже, что это? – с ужасом произносит мужской голос.

– Тише, тише! – шёпотом отвечает женский.

Меня переодевают, убирают запачканную постель, и я опять проваливаюсь в бред.

В детстве я очень сильно болела. Пневмонии, ангины не отступали от меня до тех пор, пока наша семья не переехала на Кубань, поближе к родителям моей мамы. Здесь, бывая у бабушки всё лето, я наконец, поправилась и начала жить.

Когда я собралась описать своё детство, проведённое мною в селе, сразу же подумала о реке.

Челбас

Река эта степная, она зарождается из источника подземных вод в Ставропольском крае, протекает по Краснодарскому краю и, проделав путь в три сотни километров, минуя Сладкий, Горький, Кущеватый и Бейсугский лиманы, впадает в Азовское море.

Название реки происходит от тюркского «челбасу» – «ковш воды». Древние греки называли реку Феофания, то есть «божественная святыня». И правда, в жаркой степи всякий источник воды – спасительный, святой.

В селе через реку сооружена насыпь, в насыпи уложены бетонные кольца, соединённые в трубу для отвода воды. По трубе вода с шумом несётся сквозь насыпь, льётся по устройству наподобие бетонного лотка, успокаивается и дальше течёт уже обычной рекой. В селе насыпь называют «Гре́бля», а бетонное устройство для протекания воды под насыпью – «Лотоки́».

«Пошли купаться на Лотоки!» – говорит кто-то, и мы все идём купаться. Мы – это стайка детей, я из них самая мелкая. Мне, наверное, лет пять, и я представления не имею, что такое купаться, но иду со всеми, так же, как все, шлёпаю босыми ногами по горячему асфальту. К реке ведёт дорога, по которой очень редко проезжают машины, чаще – подростки на мопедах. До места купания меньше километра, но для меня это долгий путь.

Мы приходим, и я впервые вижу Лотоки. Воды в реке много, поэтому из трубы она вырывается с силой, грохотом и пеной. Вода прозрачная, серо-зеленоватая. На Лотоках всё село: мальчишки и девчонки возрастом постарше заполнили трубу. Держась внутри руками за её округлый свод, упёршись ногами, подростки противостоят течению и стараются перекричать эхо и шум реки, направленной по искусственному, узкому для неё руслу. Некоторых вода побеждает и несёт по трубе, лотку и дальше, где становится настоящей, глубокой, широкой, тёмной рекой. Вплавь ребятня возвращается к лотку, а дальше – по желанию: можно вновь забраться в трубу, а можно – на бетонные блоки, обрамляющие лоток. С блоков – ныряют, как положено, рыбкой, красиво изогнувшись, сложив впереди себя лодочкой ладони. Кто не может рыбкой, прыгает солдатиком, редко – бомбочкой. Чуть поодаль старшие подростки лежат на надутых резиновых камерах, покачивающихся на спокойной воде, вдалеке от ребячьей суеты. Бэушные камеры от колёс грузовых машин: ЗиЛов и «ГАЗонов».