Крысиная башня

–– У нас все просто. Ваша задача, – сказал он, – угадать, что находится в этом черном кубе. Делайте, что хотите, только не подходите близко, поняли? Друг с другом не разговаривать – это в ваших же интересах! Пользоваться можно чем угодно, если это поможет вам решить задачу. На все про все у вас тридцать минут, потом вы один за другим пойдете к редакторам и там расскажете о том, что вам удалось увидеть. Удачи всем!

Человек ушел со сцены, в зале приглушили свет, и одновременно десятки ярких лучей вырвались наружу из куба. Теперь казалось, что черный квадрат плывет над сценой в мистическом сиянии. Темный задник за ним растворился и перестал существовать.

Времени медиумам дали достаточно много, и Мельник не торопился. Самозванцы вокруг него вскочили с мест, начали раскачиваться, стонать, жечь свечи, читать заклинания и молитвы, рассыпать на укрытых платками коленях костяшки с рунами, карты таро и цветные камешки. Куб выглядел непроницаемым, как лицо опытного игрока в покер.

Мельник втянул носом воздух, ощутил запахи затхлого бархата и влаги, дурманящую смесь женских духов и аромат поджаренной прожекторами пыли. Пахло потом разогретых летней улицей тел и, совсем слегка, – гниением. Гниение было тонко, почти эфемерно, у него будто бы не было источника.

Мельник не умел смотреть сквозь предметы. Он искал в зале тех, кто мог знать, что находится в ящике, и наконец увидел у стены высокую красивую женщину лет тридцати или чуть более того. Ее темные волосы были стянуты в тугой пучок на затылке, черные глаза ярко блестели, губы она красила броской помадой винного цвета. Стройную фигуру подчеркивали обтягивающие джинсы и легкая просторная блуза. Босоножки на тонкой шпильке заставляли ее казаться еще выше. Кожу женщины покрывал ровный искусственный загар. Ее рука с длинными блестящими ногтями сжимала пачку дамских сигарет.

В бок Мельника снова впился острый старухин локоть. Он повернул голову и увидел ее глаза с маленькими, черными от злости зрачками. Мельник не хотел конфликта, на который его вызывали. Он отодвинулся вправо, насколько это было возможно. Справа от него сидел высокий крупный мужчина, который едва помещался в кресле. Он смотрел на сцену так напряженно, что не замечал движения у себя под боком.

Мельник снова отыскал взглядом брюнетку. Теперь она была в другой части зала, рядом с оператором, которому что-то тихо говорила на ухо. Тот послушно кивал, склонив голову и лишь изредка бросая взгляды на зал. Жестами женщина почти не пользовалась: не хотела, чтобы конкурсанты видели, о чем идет речь.

Стараясь быть максимально осторожным, Мельник забрался к ней в голову и выудил из ее памяти куб. Как только он увидел, что там, ему стала понятна природа тонкого гнилостного запаха, который преследовал его с тех пор, как начали пускать в зал. Внутри куба находился герметичный стеклянный контейнер, полный протухшего мяса. Мясо было темное, заветренное, в нем копошились черви – толстые, желтовато-белые личинки с черными крапинами на головах.

Мельник оставил женщину и сжался, чтобы согреться: погружение в чужую память отняло у него драгоценное тепло, будто в доме с остывающей печью открыли дверь в морозную, вьюжную ночь. Пока он пытался согреться, кутаясь в пальто, женщина оглянулась и посмотрела на Мельника странным взглядом. Она словно почувствовала, что между ними что-то произошло.

5.

–– В шоу должно быть что-то отвратительное, понимаешь?

–– Не вполне.

–– Люди подсаживаются на продукт, дающий сильные эмоции. Отвращение – очень сильная эмоция. Мало того – простая, не требующая большого умственного и психического развития. Ее просто вызвать. Она запускается с пол-оборота, потому что важна для выживания вида. Тут главное не переборщить. Отвращение в малых дозах вызывает любопытство и, как следствие, привыкание. В больших дозах заставляет тех, у кого нервы послабее, выключить телевизор. А поскольку аудитория наша впечатлительна и склонна к самовнушению, а в какой-то степени еще и консервативна, то нужно быть осторожными. Понимаешь? Очень осторожными.

6.

Насте Филипповой, продюсеру «Ты поверишь!» нравилась идея с тухлым мясом: она была простой, яркой, в стиле канала. Мясо с личинками предполагало множество вариантов описания, как прямого, так и метафорического. Например, нельзя было однозначно сказать, живое ли оно. Живое и мертвое были связаны в нем неразрывно, жизнь питалась смертью. Можно было сомневаться насчет движения: оно было полно движения изнутри, оставаясь неподвижным снаружи. Можно было рассуждать о запахе: запаянное в стеклянный куб, мясо не имело его; но внутри куба пахло разложением и гнилью. Можно было говорить о цвете: на фоне темных, заветренных кусков отчетливо выделялись молочно-белые тельца личинок. Таким образом, нужным участникам редакторы могли предложить несколько разных, но правильных вариантов ответа. У незапланированных претендентов тоже оставался шанс – достаточно было говорить ярко и неконкретно. Размытость была важна: если бы ответы звучали слишком определенно, зритель усомнился бы в том, что медиумы настоящие.

Настя окинула взглядом зал. Тут было двести с лишним человек, из которых нужно было выбрать пятьдесят, а потом, в итоге – десять. Как всегда, в начале шоу Настя чувствовала неконтролируемую тревогу, от которой у нее сводило под ребрами. Ощущение было неприятным, ей хотелось открыть рот и глотать воздух или просто сбежать, но Настя заставляла себя держаться. Она провела ладонью по животу, резкая боль ушла, вместо нее появилось неприятное покалывание, и во рту возник болезненный сладковатый привкус.

Четверо из десяти участников шоу уже были определены и учили свои роли, но оставалось еще шесть мест, и, не доверяя камерам, Настя вышла в зал, чтобы взглянуть на претендентов. Она всматривалась в лица, примеряла на актеров расписанные сценаристами роли, и вдруг почувствовала себя странно. Голова наполнилась туманом, и кто-то как будто позвал ее. Она обернулась: из центра зала на нее смотрели яркие синие глаза. Мужчине было лет тридцать или чуть более того, и, несмотря на жару, он сидел, закутавшись в черное драповое пальто. Настя отметила, что у него правильные черты лица, прямой нос, красивые скулы и губы. Взгляд его был странным и притягательным, она почувствовала себя беспомощной. Не вполне понимая, зачем это делает, Настя сказала Руслану, оператору, рядом с которым стояла, сделать несколько планов с синеглазым. Тот вскользь, чтобы не привлекать внимания, взглянул на него и кивнул. Настя отошла от Руслана, чувствуя, что голова ее становится звонкой, пустой и легкой, как бывает, когда спадает высокая температура.

Для оператора ничего необычного в просьбе не было: его работа заключалась в том, чтобы снимать тех, на кого укажут. К будущим звездам зрителя нужно было приучать еще с отборочных туров, но осторожно, чтобы казалось, будто участник появился в кадре не по предварительной договоренности, а потому что сразу обратил на себя внимание своими способностями. Редакторы отбирали основных персонажей шоу, исходя из того, как они будут смотреться на экране, а остальные, сами того не зная, выступали массовкой, необходимой для реалистичных съемок.

Настя запомнила номер участника, приклеенный к лацкану его пальто и, вернувшись в аппаратную, узнала имя: Вячеслав Мельник. Она взяла его анкету и перебросила ее в стопку допущенных к отборочным испытаниям.

Сидящий рядом главреж, которого звали Дмитрий Ганин и которого Настя неизменно называла Ганей и наедине, и при людях, нахмурился. Бросив взгляд на пришпиленную к анкете фотографию, он спросил:

–– Уверена?

–– Уверена, – резко ответила Настя.

–– Зачем он тебе нужен?

–– В нем что-то есть.

–– Пустышка.

–– Женщины любят таких.

–– Тупых красавцев?

–– Интересных мужчин.

–– Он будет выглядеть ненатурально.

–– Смотря какие тексты мы будем ему писать.

–– Не увлекайся, – мягко осек Настю Ганя, – напишешь слишком хорошо, он еще, того и гляди, выиграет.

Настя хотела ответить, но передумала. Ее остановила природная, почти интуитивная осторожность, не раз уже ее выручавшая. К тому же она и сама не понимала, почему ей вдруг так важен стал незнакомый мужчина с синими глазами. В тяге к нему Настя отчетливо осознавала нечто противоестественное.

–– Ничего, вышибем на отборочных, если я вдруг ошибаюсь, – бросила она. – Или даже сегодня, после интервью. Поверь мне, я знаю, что делаю.

Ганя ничего не сказал. Настя видела, что он ревнует: его и без того сутулые плечи округлились еще больше, длинная худая спина безвольно согнулась, острый нос грустно повис над компьютерной клавиатурой.

К интервью приступили сразу, как закончили съемку в зале. Двести с лишним человек должны были рассказать, что находится в кубе, а это означало как минимум восемь часов изнурительной работы.

Настя и Ганя следили за участниками по монитору, иногда шептали редакторам в «ухо». Некоторых отбрасывали сразу, вне зависимости от того, угадывали они или нет. В основном, это были люди, на которых было скучно смотреть. Таких гнали конвейером, лишь бы они не отнимали времени. С некоторыми, напротив, работали дольше, чем предполагалось. Это случалось, если Настя замечала в персонаже интересную деталь, интонацию, взгляд или нечто особенное в поведении.

Первой на интервью села соседка Мельника, пожилая женщина с крупным цветком на плече. Настя оценила ее злобный неумный взгляд, дешевую одежду и короткие пальцы с распухшими суставами и треугольными, остро заточенными ногтями.

–– Смотри, Ганя: нам везет, – сказала Настя и слегка подтолкнула Ганина плечом. Он не смог сдержать довольной улыбки: ему нравилось, когда Настина раздражительность сменялась хорошим настроением.

–– Темное вижу… – сказала женщина и замолчала, выжидающе глядя на редактора.

–– В каком смысле – темное? – осторожно спросила редактор. – Черное?

–– Анют, пораскручивай ее, ага, – бормотнула в микрофон Настя.

–– Не по цвету темное… – произнесла женщина и устремила неподвижный взгляд сквозь Анюту. – По сути… Из души, вот отсюда темное идет…

Ее ладони задвигались снизу вверх и вперед, будто она хотела выложить на стол собственный обвисший бюст. Потом левая ладонь упала на колени, а правая раскрылась в воздухе, и кончики ненакрашенных ногтей тускло блеснули, пропуская яркий свет прожектора. Глаза закрылись, пальцы стали сжиматься и разжиматься, словно в них было зажато чуть живое и очень легкое сердце.

–– Такое вижу… темное… и шевелится… вроде как волной, волной, вот так вот волной…

Рука женщины задвигалась из стороны в сторону.

–– Берем, – уверенно сказал Ганя.

Перед тем, как настала очередь Мельника, Настя вышла покурить. Последние полгода она пыталась бросить или хотя бы уменьшить количество выкуренных сигарет, но у нее никак не получалось. Настя хваталась за сигарету, как за соломинку, когда приходилось тяжко, а сейчас она тонула в море безумной подростковой влюбленности. Ее щеки горели огнем, сердце стучало, ноги были ватными. Это было странно, но приятно, и затягивало, как наркотик. Настя не хотела, чтобы ощущения исчезли, но ей было важно взять себя в руки. Она курила, жадно затягиваясь, сигарета плясала в ее трясущихся пальцах. Она выкурила две и вернулась в аппаратную, еще больше опьяневшая от влюбленности и никотина.

–– Вовремя, – сказал Ганя, – твой как раз.

Настя села в кресло, кинула на стол полупустую пачку сигарет, быстро взглянула на экран и тут же отвела глаза: от одного только взгляда на Мельника ей стало плохо.

–– Что вы увидели? – спросила его рыжая, с веснушками, Анюта.

–– Тухлое мясо с опарышами. Червей много. Мяса – кусков пять-шесть. Довольно крупные куски. Все запаяно в стеклянный куб.

–– О как! – сказал Ганя.

В аппаратной повисла тишина. Аня по ту сторону экрана тоже не знала, что сказать, и молчала, ожидая указаний. Ганя и Настя смотрели друг на друга. Молчание нарушил Славик, невысокий полный звуковик в серой футболке, сидевший за соседним пультом.

–– Я видел, он до съемки с Иринкой разговаривал, с логгершей, – робко произнес он.

Ганя и Настя одновременно выдохнули и расслабленно откинулись в креслах.

–– Тогда понятно, – кивнула Настя. – А Иринка откуда знает?

–– Ну мало ли… Может, Руслик сказал… – ответил Ганя. – Может… Ну кто-то еще. Ну, я не знаю.

–– Надо будет еще раз их вздрючить. Расслабились!

–– Надо будет.

Они снова замолчали. Аня с Мельником по ту сторону экрана молчали тоже.

–– Так что с ним делать? – спросил Ганя.

Настя не ответила. Тогда Ганя набрался храбрости и продолжил:

–– Насть, по большому счету, он нам не нужен. Смотри: он не понимает, что делает; все, что знает, говорит напрямую. Ему никто не поверит, все поймут, что он выучил ответы. Ты все испортишь, если его возьмешь.

Настя молчала.

–– Насть… Ну Насть… Ну и что, что он угадал? Ты же знаешь: вырежем его из эфира – и все. Нет эфира – нет человека. Нет человека – нет проблемы.

Настя наклонилась к микрофону.

–– Анют, отпускай его, – сказала она, а потом повернулась к Гане: – Я считаю, он молодец. Давайте посмотрим, какой он был в зале.

Ганя молчал, пока Настя смотрела запись, на которой Мельник кутался в пальто и растирал замерзшие руки. И в постели с ней молчал. А когда попытался начать разговор, она оттолкнула его от себя и сказала:

–– Ганя, тебе домой пора. Мне завтра вставать.

Потом, резко откинув одеяло, отправилась в ванную.

Эпизод третий

Отборочные испытания

1.

Пиха стал еще внимательнее относится к смерти. На дорогах ее случалось много. Он начал обращать внимание на погибших голубей и кошек. Видел раздавленную колесами сову, серые останки зайчонка и пару некрупных деревенских собак. Он и сам несколько раз сбивал голубей, но это не приносило удовольствия: тельца их были слишком малы, чтобы многотонный «Фред» ощутил удар. Несколько раз Боря видел последствия аварий: перевернутые машины, следы крови и черные отпечатки шин на асфальте. Один раз – серьезное столкновение, которое только что произошло. Пиха хотел было остановиться, но за спиной у него уже мелькали маяки полицейской машины, и он не посмел.

День, когда Пиха впервые отнял жизнь у человека, начинался обычно . Был июнь, светало рано, и Боря покинул Москву на рассвете. В полдень он уже ехал по Нижегородской области, скучая от вида серых туч, из которых сыпал мелкий монотонный дождик, и беспрерывного хвойного леса по сторонам. Дорога была узкая, всего из двух полос, а сзади приближался черный джип.

Джип разогнался под сто двадцать. Лето стояло жаркое, асфальт подтаял и пошел колеями. Боря подумал, что с удовольствием бы посмотрел на то, как джип вылетает на обочину. Он взглянул вперед: дорога там поднималась на холм, и Пиха представил, как смотрит с вершины холма на черный, твердый, матово блестящий джип, который перевернулся на спину и беспомощно застыл, ощетинившись острыми жвалами искореженного металла.

Джип быстро нагонял. Боря немного прибавил. Не снижая скорости, джип пошел на обгон по встречной.

Из-за вершины холма вынырнул плоский, как скат, приземистый, темно-серый «Вольво». Боря прибавил еще чуть-чуть, мстительно подумав, что теперь джипу придется уйти назад. Но водитель джипа не желал тащиться в хвосте. Он по-прежнему шел на обгон.

Пиха замер. Нога нажимала на педаль газа, руки твердо держали руль. В какой-то момент Боре показалось, что от него ничего уже не зависит. Джип или успевал проскочить, или нет.

Потом стало ясно – успеет.

«Вольво» и Борин «Фредлайнер» были совсем близко друг от друга. Джип взял вправо перед самой мордой Фреда. Расстояния между бамперами почти не было.

Борина голова отключилась. Руки и ноги сделали все за него. Он надавил педаль газа, и бампер Фреда ударил по джипу, под брюхом которого тянулась сплошная разделительная полоса. Руль немного повернулся влево, а потом Боря нажал на тормоза.

Это был не голубь, этот удар Пиха почувствовал. Шея его неприятно дернулась от резкого толчка, и в ней свело какую-то мелкую мышцу.

Джип развернуло и вынесло на встречку. Его объемный черный зад толкнул «Вольво», «Вольво» заскользил вправо и остановился, ударившись боком о росшее у обочины дерево.

С момента, когда джип пошел на обгон, прошло не больше минуты. На смену реву моторов и звукам ударов пришла мертвенная тишина. Потом хлопнула дверца машины: водитель джипа выбрался наружу.

Боря же покинул кабину Фреда только после того, как вызвал скорую и полицию. Сначала никто не обращал на него внимания. Лес был темен и молчалив, моросящий дождь охлаждал разгоряченное от возбуждения лицо. Машин не было – ни встречных, ни попутных. Небо над горизонтом было таким белесым, словно вовсе не существовало. Боря глубоко вздохнул, набирая полные легкие воздуха. Рот наполнился прохладной водяной пылью.

Взревел мотор. Боря вздрогнул и отскочил. Сначала ему показалось, что водитель джипа сбегает. Машина качнулась и двинулась прочь, но почти тут же остановилась. Обнажилась мятая грязно-серая боковина «Вольво» и измазанное красным стекло.

Водитель джипа появился рядом с Борей и стал тянуть за ручку искореженной двери. Дверь не поддавалась. Боря сначала стоял в нескольких шагах от машины, а потом подскочил помогать – как будто помогать; а на самом деле, схватившись за прохладную металлическую ручку, стал смотреть внутрь. О покрытое трещинками стекло опиралась окровавленная голова с темными, коротко стрижеными волосами. От нее шел широкий, истончающийся багряный след, ребристый, словно от жесткой малярной кисти.

За туманом растрескавшегося, окровавленного стекла бился в истерике оставшийся в живых пассажир. Он не мог выбраться наружу, потому что правая дверь «Вольво» была прижата к дереву.

Водитель джипа, широкоплечий, резко пахнущий дорогим парфюмом мужчина, открыл машину сзади и помог вылезти крупной женщине средних лет. Как только она выбралась на дорогу, сразу же вырывала свои руки из его рук. На его рубашке остались брызги крови из ее раненого плеча и со щеки, где от удара лопнула кожа.

Боря стоял, держась за ручку передней двери. Смотрел на водителя – совсем еще молодого, но уже мертвого.

И вдруг у него в голове, будто само собой, сложилось отчетливое воспоминание. Боре было пять лет, он был в темном сарае, но совсем не боялся. Он пришел туда с кем-то, кому доверял. Может быть, это был молодой парень – совсем как тот, что безжизненно сидел сейчас в искореженном «Вольво». Может быть, он широко улыбался, когда разговаривал, и поэтому маленький Боря доверял ему. Пиха опустил глаза. Он вглядывался в лицо сидящего в машине трупа, ища на нем широкую улыбку, и готов был поклясться, что если бы парень улыбнулся, зубы у него оказались бы белыми и ровными, словно в рекламе «Колгейта».

Парень из детства привел Пиху в сарай и там оставил. Матери мальчик не видел, но знал, что она где-то неподалеку. Он стоял в дверях и вглядывался в темноту, которая быстро редела, превращаясь в неплотный сумрак. Когда Боря двинулся вперед, под ногами захрустел мусор: слежавшаяся земля вперемешку с кирпичной крошкой, щепками, ветками, засохшими листьями и прочей дрянью. Боря казался себе очень маленьким, по сторонам от него высились огромные тени, а потолка он не видел вовсе.

Перед ним стоял старый советский «ГАЗ» с округлым капотом. Машина была ржавой и такой мятой, словно ее склеили из папье-маше. Она казалась ненастоящей, пока Боря не коснулся ее колеса со спущенной, плоско лежащей шиной, и не провел рукой по высокому боку. Грубые шершавые частички ржавчины осели на пальцах.

В гараже пока полазь.

Он нашел пустой жестяной бочонок и подставил его, чтобы добраться до ступени, дернул ручку и услышал долгий густой скрежет. Дверца открылась. Первый раз в жизни Боря сидел в грузовике.

А пусть в гараже полазит.

Кто был этот парень? Неизвестно. Мать часто брала его в гости, это мог быть кто угодно. Он предложил полазать в гараже, и Боря оказался на водительском месте старого проржавевшего грузовика. Засыпанный грязью пол был далеко внизу. Маленький Пиха понимал, что теперь он выше всех остальных. Выше взрослых людей.

Левым боком грузовик прижимался к стене гаража. Стекла с той стороны не было, и Боря мог протянуть руку и потрогать шероховатый кирпич и неровные, залитые раствором швы. Впереди была темнота, в которой смутно угадывались старый верстак и хлам, сваленный в углу. Длинная, изломанная, словно молния, трещина перечеркивала ветровое стекло справа налево и сверху вниз. Боковое стекло грузовика было покрыто густой сеткой мелких трещин. Сквозь него почти ничего не было видно.

Сейчас другое разбитое стекло и другой помятый бок вернули ему ощущение безмятежного, острого и свежего детского счастья, которое он испытал, играя в том гараже.

Пиха еще раз вдохнул, и множество запахов, замешанных на дождевой влаге, наполнили его рот: металл, асфальт, кровь. Что-то сладкое, наверное, женские духи. Тогда, в детстве, это был запах смерти. Между сиденьями лежал дохлый голубь со свернутой шеей, он пах сладким, острым и немного кислым. Боря сначала испугался, но потом привык и стал играть, будто голубь – его пассажир. Ехать с пассажиром на соседнем сиденье было гораздо интереснее.

Трещина на ветровом стекле ржавого грузовика была похожа на остроносый профиль мертвого молодого водителя, его первой жертвы. Теперь все было как тогда, а тогда – как теперь. Время сложилось, будто лист бумаги, и он оказался в складке между двумя половинами. Боря стоял, не зная, где ему быть и как ему быть, но вокруг уже что-то происходило, и кто-то отодвинул его в сторону.

Он отступил, давая дорогу врачам скорой. Белый халат загородил растрескавшееся стекло с потеками крови, и Боре стало пронзительно жаль утерянной возможности: он так и не рассмотрел мертвеца во всех подробностях. Подойти вплотную теперь было опасно – шоссе заполнилось людьми. Боря видел их нечетко. Он все еще ощущал себя в середине сложенного пополам листа. Трещина на стекле сливалась с абрисом человеческого профиля, аромат духов – с запахом разлагающейся птицы, а все прочее оставалось бесформенными, яркими пятнами, внешним миром, на который смотришь из затененного гаража. И вдруг из всей этой мешанины на Борю выдвинулось обветренное лицо с серыми злыми глазами.

–– Сученыш меня нарочно толкнул, – произнесли узкие губы, и, похолодев, Боря узнал водителя джипа. За спиной водителя маячили крупная фигура полицейского и размытый силуэт человека в штатском. Поодаль мелькали беззвучные огни патрульной машины.

Боря повернул голову и увидел, что возле Фреда стоит мужчина с фотоаппаратом. Мужчина был худой, изогнутый, как знак вопроса, и будто бы бестелесный: казалось, словно потертый пиджак с поднятым для защиты от дождя воротником натянут на проволочный каркас. Блеснула вспышка, Боря увидел жирную царапину на Фреддином бампере. Он подумал, что все кончено: обвинения водителя джипа, яркий след от удара – его поймали. Боря сглотнул, и кадык больно двинулся вверх и вниз по горлу.

–– Я не мог, я не успел, – сказал кто-то, и Боря понял, что говорит он сам.

«Дурак, – с тоской подумал он, – только хуже делаешь».

–– Да ты и прибавил еще, гаденыш!

–– Ну, тихо, тихо… – Боря ощутил мягкий толчок в грудь и увидел серую форменную руку полицейского. Злое лицо водителя отстранилось, но не пропало.

–– Я встроился! Я встроился, твою мать! Ты меня на встречку, мать твою, вытолкнул!

Цветная мешанина расслаивалась, возвращая Борю на его сторону листа. Он почувствовал приступ сильного, почти панического страха, но вдруг еще одно лицо стало материальным. Оно было некрасивым, стареющим, сильно накрашенным, с разбитой правой скулой и кровью, запекшейся в светлых, выбеленных волосах. По ссадине и крови Боря понял, что это – пассажирка «Вольво». Оттолкнув Пиху, блондинка пронзительно взвизгнула. Мир окончательно потерял двойственность и вновь стал понятным и четким.

–– Не ври! Я там была! Я все видела! Ты по всей дороге, по всей дороге метался, как заяц! Ты мальчишке бросился под колесо, тебя на нас швырнуло! Нет, милый друг, ты еще не знаешь, с кем связался! Я тебя по судам – по всем судам – затаскаю!

«Любовница, – подумал Боря, – не мать. Мать бы раскисла». Ему стало неприятно оттого, что у молодого водителя была пожилая любовница, и он старался на нее не смотреть.

У Бори проверили документы и на некоторое время оставили его в покое. Когда суета немного утихла, к нему подошел полицейский и велел ехать за патрульной машиной. Пиха забрался в кабину, повернул ключ зажигания, взглянул на дорогу и тронулся с места следом за бело-синим боком ДПС. Перед ними разворачивалась увозящая тело труповозка.