Горбовский

«Но ведь попытка не пытка, верно? Попробовать стоит. Но какой смысл, если председатель – Горбовский? Кому охота опозориться, да еще, возможно, заработать себе опасного врага? Но почему сразу врага?.. Но, но, но! Миллион всяческих «но»! Как будто он только и делает, что запоминает студентов. Мы для него как муравьи для человека – крошечные, незначительные, мелочные существа, все друг на друга похожие и одинаково бессмысленно живущие. Упустить такой шанс из-за страха показаться недостаточно умной – неоправданная глупость. Надо попробовать. Больше уверенности в себе, Марина. Неужели ты и правда считаешь себя недостойной? Судьба дает тебе такую возможность, а ты прячешься в угол, потому что тебе страшно? Тебя не убьют, в конце концов. Максимум – морально уничтожат. Это ничего особенного, к этому мы привыкли. Не в первый раз, не в последний».

Так, мысль за мыслью, Марина уговорила себя попробовать, но сообщать об этом Горбовскому пока что не решилась. Девушка не поднимала глаз, опасаясь, что преподаватель может заподозрить ее намерение. Она бы ничуть не удивилась, если бы узнала, что этот человек умеет читать мысли. Было много случаев убедиться, что студент для него – открытая книга. Горбовский словно все обо всех знал. Его проницательный взгляд был колким и метким, он прошивал насквозь, как швейная игла.

– Желающих нет? Я так и думал. Тогда не будем терять времени и перейдем к повторению прошлой лекции. Если вы помните, а я на это очень надеюсь, в прошлый раз мы говорили о том, что история вирусологии довольно специфична. Самая первая вакцина для предупреждения вирусной инфекции была разработана Дженнером в 1796 году, а это, смею напомнить, примерно за сто лет до открытия самих вирусов как вида. Следом – провалы. За семь лет до открытия вирусов свою вакцину, вторую за всю историю, предлагает основатель вирусологии – Пастер. И вот, наконец, мир дождался рождения нашего соотечественника, чтобы он, так сказать, внес свою лепту, изучая мозаичную болезнь табака… Кто-нибудь порадует меня тем, что помнит его фамилию?

Марина усердно записывала лекцию, не поднимая головы, но все же примерно в середине занятия их взгляды пересеклись. Меньше секунды. Этого хватило, чтобы девушка снова начала терзаться сомнениями в успехе своей затеи. Как она может убедить этого человека, мимолетный взгляд которого приводит ее в оцепенение, в том, что она достаточно мозговитая инфузория, чтобы эволюционировать в практикантку? Задавая себе подобные вопросы, Марина понимала, что ее стремление абсурдно. Но второй голос подстрекал ослушаться разума.

Пара промелькнула. Студенты быстро собирались и покидали аудиторию, минуя кафедру на максимально возможном расстоянии. Самые смелые коротко прощались с Горбовским, но он не отвечал на их робкое «до свидания» даже кивком головы, даже взглядом исподлобья. Он просто всех игнорировал, сосредоточенно заполняя журнал, спеша освободиться.

Девушка с рыжими волосами приблизилась к кафедре, как будто это была корзина с коброй. Горбовский медленно поднял голову и слегка нахмурился. Марина замедлилась. Кто-то по собственной воле пошел на контакт с Горбовским! Нонсенс! Она обязана увидеть, что будет дальше. Неужели эта девушка хочет записаться на практику? – ревниво вспыхнуло у Марины в голове. Последние студенты, не успевшие сбежать, замедлились тоже. Развязка будоражила воображение.

– Лев Семенович, – произнесла рыжая, – я хотела бы предупредить о пропусках нескольких Ваших занятий…

– В каком смысле – предупредить?

– Чтобы Вы…

– Говорите.

– …не думали, будто я прогуливаю.

– Причина? – сухо осведомился преподаватель.

– С-семейные обстоятельства, – ответила девушка и поджала губы, ожидая вердикта.

– Отсутствие на занятии есть прогул. В любом случае.

– Но, Лев Семенович, прошу. Мне нужно ухаживать за…

– Хватит, – скривился Горбовский, взмахнув рукой. – Мне плевать, что у Вас там случилось, вплоть до смерти кого-то из близких. Только Ваша личная смерть может освободить от занятий. Я сказал: нет. Не явитесь – долг. Чем вы лучше всех остальных? Ничем. Такой же микроб.

Внезапно рыжая закрыла рот рукой и спешно выбежала из аудитории. Горбовский бровью не повел. Видимо, посчитал это удачной актерской игрой.

– А что с ней? – тихонько спросил кто-то.

– У нее мать умерла…

Марину пробрала крупная дрожь. Теперь она ускорила шаг, глядя на дверь, как на спасательный круг. Горбовский, сам того не ведая, попал прямо в точку, играючи причинив человеку страшную боль.

«Ужасный человек, отвратительный. Сухой аморальный циник. Бесчувственный урод». Марина твердила проклятия до тех пор, пока они не начали материализовываться в шепот. Тогда она вздохнула, понимая, что сегодня еще больше возненавидела этого нелюдя.

Глава 4. Японская вишня

«Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу – дерьмо».

Бр. Стругацкие, «Хищные вещи века»

Чувство озлобленности и отвращения не покидало Марину с того самого момента, как она стала свидетелем бесчувственности Горбовского.

На остальных занятиях в тот день она ощущала себя так, словно ее обмакнули во что-то гадостное, липкое, вонючее, и теперь она вынуждена находиться в этом мерзком состоянии, а что самое ужасное – искать в себе силы смириться с ним.

Мысли об утренней ссоре с отцом время от времени всплывали в памяти. Но отныне выглядели такими несерьезными, что об этом даже не хотелось думать. Ее отец хотя бы жив – этого достаточно. Все остальное приложится, наладится, устаканится. Все можно исправить, пока человек дышит. И эти мелкие дрязги, ссоры и перепалки не имеют никакого веса, пока живы мы и наши близкие.

Думать о практике Марине теперь и вовсе не хотелось. Любое воспоминание о Горбовском вызывало в ней дрожь негодования и омерзения, которая не позволяла ни на чем сосредоточиться. Она решила отложить вопрос на потом. Времени было предостаточно – хоть пятьдесят раз меняй решение.

Занятия кончились. Марина пообедала в столовой, затем несколько часов провела в библиотеке, листая толстые тома справочников по микробиологии и иммунологии от Левинсона, Зверева и Воробьева. Специально оттягивала момент возвращений домой, откуда ее в очередной раз выгнали. Нужно дать отцу время, чтобы он одумался, успокоился, осознал, что погорячился. Раз уж он выгнал ее, то она не зайдет даже в подъезд, пока он сам этого не захочет.

Марина уже придумала план, который обязан сработать.

Дорога домой была достаточно долгой, чтобы успеть поговорить по телефону. Марина позвонила тете – своей бессменной утешительнице, слушательнице и советчице на все случаи жизни. Двоюродная сестра ее отца жила в другом городе, но была в курсе всей жизни Марины, заменяя ей близкую подругу и мать, когда к тому была потребность. Марина могла звонить ей раз в месяц, а могла и каждый день – четкого графика не имелось.

– Приве-ет, – послышался веселый женский голос, – как жизнь молодая?

– Ты старше меня всего на десять лет, неужели считаешь себя старухой?

В трубке рассмеялись, но смех этот сразу прервался.

– Что-то мне голос твой не нравится. Случилось что?

– Так… знаешь, вообще-то много чего, но…

– Много чего, говоришь? Давай-ка в таком случае по порядку.

– Тебе удобно разговаривать?

– Со своей племянницей? Всегда удобно!

Пожалуй, тетя была единственным человеком, при общении с которым Марине приходилось разговаривать целыми абзацами, а не короткими фразами, да и вообще – подчистую высказываться, вываливая все, что накопилось.

– Все началось еще с утра. Отец чего-то был не в духе, ну и, слово за слово, в общем, обычная история. Ты мне не дочь, пошла вон.

– Ох, Леня… Ну, ты же знаешь его. Перебесится.

– Мне идти некуда, – напомнила Марина.

– Переночуй у друзей – пусть поволнуется. Сам потом прибежит с распростертыми. Всю свою военную часть на ноги поставит и отправит тебя искать.

– Было бы у кого. Ладно, на этот счет у меня уже есть план. Неважно. Сколько раз уже такое было.

– А что еще случилось?

– Матвей.

– До сих пор?

– Ага.

– Просто стоит и курит?

– Провожает глазами. Потом идет за мной. На пары стал ходить чаще после разрыва. Думаю, из-за меня.

– Из-за кого же еще?

– Садится в самом конце аудитории. Не видно его, не слышно. Не балагурит, как прежде.

– И ничего тебе не говорит?

– Словами – ничего. Но взгляд красноречив.

– Пройдет. Он парень. Месяц-другой – встретит новую девушку. Своего уровня. Не переживай. Мужчины причиняют нам столько боли, обманывают и предают, а мы волнуемся из-за таких мелочей… Не бери в голову.

Марина кивала, но вслух не говорила ни слова, уверенная в том, что тетя умеет без звука и визуального контакта ощутить ее согласие и понимание. И это действительно было так. На том конце провода, в другом городе, далеко отсюда, ее тетя представляла себе, как племянница слушает и утвердительно качает головой, по привычке кусая губы.

– Появилась возможность пройти этим летом практику в лаборатории при институте, – заявила Марина, угнетенная тем, что пришлось вернуться к этой теме.

– Отлично! Попробуешь?

– Не знаю… правда, не знаю…

– Что это с тобой? Я тебя не узнаю. Мне казалось, ты мечтала об этом?

– Мечтала и мечтаю, но я, пойми, в каком-то замешательстве. Я боюсь, – призналась Марина и тут же постыдилась своего признания.

– Чего? Или, может, кого?

– Кого, – подтвердила девушка. – Нужно будет пройти комиссию на профпригодность и стрессоустойчивость. В общем, туда кого попало не возьмут. Но меня пугает не это – это мелочи. Меня пугает то, что членом комиссии будет Горбовский.

– Тот самый! – воскликнула тетя, наслышанная о преподавателе во всех отталкивающих подробностях.

– Тот самый. Теперь понимаешь?

– Нашли, кого поставить…

– Он сам объявил нам, и, как я поняла, настроен очень враждебно к этой затее, так что не намерен кого-либо пропускать, будь то даже сам Луи Пастер. Мне кажется, он изначально был против, но его заставили в этом участвовать. Так что теперь он из чистого желания отомстить сделает все, чтобы проект провалился.

– Есть ли в таком случае смысл действовать, если эта попытка заведомо обречена на провал?

– Вот и я задаю себе тот же вопрос! – оживилась Марина. – И никак не могу понять, чего во мне больше – сомнений или желания идти напролом.

– Если хочешь знать мое мнение, я бы не пошла. Зачем? Мне хватает с лихвой твоих рассказов, чтобы понять: Горбовской не из тех людей, которым свойственны снисходительность, понимание, доброжелательность и все в этом роде. Чудес не бывает. Он не изменится в лучшую сторону именно в этот день и в этот час.

– Сегодня он назвал нас инфузориями.

– Вот и я о том же. Вы для него не люди, а очередные микроорганизмы под микроскопом, в который он смотрит всю свою жизнь. Он никому из вас не пойдет навстречу. Так что… не вижу смысла. Риск нажить себе врага не оправдан.

– Согласна. Да, я все это понимаю. Но… есть во мне и второй голос, который тоже находит доводы в свою пользу.

– Знаешь, Марин, если не можешь решить, да или нет, оставь все на волю случая. Бывают в жизни такие моменты, когда самое умное решение, которое ты можешь предпринять – это пустить на самотек. Все само встанет на свои места, безо всяких людей и их принципов. Позволь спонтанности сыграть свою роль, если не можешь склониться к чему-то конкретному.

Марину осенило. Это был выход, который она искала полдня!

– Ты знаешь, а я именно так и поступлю, – сказала она тем голосом, которым люди говорят, когда пытаются ухватиться за очень важную, но ускользающую мысль.

– Вот видишь – все решаемо. Стоит только тете позвонить!

Марина остро ощутила узы родства, крепко связывающие ее с человеком, находящимся в этот миг за тысячи километров отсюда. Кровная связь умаляет любые расстояния. Она – универсальное средство преодоления препятствий. Марина каждый раз осознавала эту связь так явственно, словно тетя ее находилась с ней рядом, стоило только получить действительно дельный совет родственницы, которая зачастую решала проблемы, сама того не замечая.

Несмотря на то, что все вопросы, волновавшее ее, странным образом разрешились и ушли на второй план, Марине не хотелось прекращать разговор. Ее одолевало столь редкое желание поболтать. И почему-то поговорить хотелось о Горбовском. Слишком глобальные отрицательные эмоции вызвал в ней сегодня этот человек, и нужно было выговорить то, что тяготило душу.

– Сегодня Горбовский очень сильно обидел одну студентку.

– Так-так?..

– Она подошла к нему после пары, чтобы отпроситься. Милая рыженькая девочка, учится хорошо.

– И что он?

– А он в своем репертуаре. Сказал, что ему плевать, даже если у нее кто-то умрет в семье.

– Скот, – сказала тетя и помолчала. – Совесть у него есть?

– Сомнительно. Но вся соль не в этом… После этого девчонка разревелась и пулей вылетела из аудитории. Выяснилось, что у нее действительно умерла мать совсем недавно.

– О, господи… А он это услышал?

– Думаю, что да. Но ему все равно.

– Ох, моя хорошая, теперь ты думаешь об этом, да?

– И это не дает мне покоя. Как будто на моих глазах изувечили невиновного. А я просто стояла рядом, и… могла что-то сделать, если бы действительно захотела, но не сделала… Я поступила трусливо. Малодушно. Понимаешь?

– Ну-ну, девочка моя, не вдавайся в самобичевание. Жизнь жестока, а политику отношений нужно поддерживать всегда. Если бы ты высказала ему в лицо, что о нем думаешь, что бы ты изменила? Его характер? Или, может быть, мать этой девочки вернулась бы к жизни вследствие твоей смелости? Ты ничего не в силах поменять, как бы высоконравственна ни была. Мораль – это еще не все. Должна быть стратегия. И то, что ты промолчала, вовсе не делает тебя малодушной. Ты поступила грамотно. Представь, что бы было, если бы ты не сдержалась и поругалась с ним из-за этого. Как бы ты себя сейчас чувствовала? Гораздо лучше, как считаешь?

– Но все же мне… тяжело, когда я об этом вспоминаю.

– Иначе и быть не может. Это жизнь.

– Убедительно, – сказала Спицына и помолчала. – Сердце болит.

– Что же конкретно заставляет его болеть?

– Не знаю… – Марина задумалась. – Трудно разобраться.

– Только лишь то, что ты безмолвно позволила этому произойти? Или что-то еще?

– Что-то еще.

Несколько секунд они молчали, по-своему пытаясь докопаться до сути.

– Тебя волнует то, почему он такой? – предположила тетя.

Марина задумалась и…

– Нет, что ты! – резко ответила она, уже понимая, что врет.

– Зачем обманывать тетю? Словно я не пойму, осуждать начну.

– Просто я задумалась и испугалась, что это и правда может быть так. Но пока что я сама не понимаю, что меня тревожит. Надеюсь, не то, что ты сказала.

– В этом нет ничего постыдного. Каждый человек рано или поздно задается вопросом, в чем корень того или иного зла…

– Мне не стыдно, мне противно, – прервала Марина, – это разные вещи. Я снова и снова вспоминаю о нем, несмотря на то, что мне это омерзительно. Хотела бы прекратить думать о нем и обо всей этой ситуации, а не могу. Словно болючая заноза засела под кожей… Меня просто тошнит от этого.

– Вот что: тебе надо отвлечься. Найди что-нибудь, что сумеет заглушить эти ощущения.

– Надеюсь, само пройдет. Мне надо быть более терпеливой.

– Марин, ты такая впечатлительная! Как бы чего не вышло…

– Что ты имеешь в виду? – прищурилась Марина.

– Да нет, ничего, не забивай голову. Это не имеет значения, к тому же я не хочу сглазить.

– Ладно, я уже подхожу к дому.

– Хорошо, родная, позвони, когда сочтешь нужным.

– Позвоню, – пообещала Марина, замедляя шаг.

– Люблю тебя. Миритесь с Леней – это самое главное.

– Знаю. И я тебя.

Марина сбросила звонок и спрятала сотовый в карман. В нерешительности постояла у входа во внутренний дворик, переминаясь с ноги на ногу и периодически сжимая кулаки. Затем шагнула внутрь и направилась к детской площадке. Там, под цветущим розовым деревцем японской вишни, стояли новенькие ярко-зеленые качели. Марина села на них, подхватила ноги и стала легонько качаться, глядя перед собой и силясь очистить голову от ненужных мыслей. Ветерок приносил дурманящий запах сирени из соседнего двора.

Через полчаса из подъезда вышел отец. Должно быть, увидел дочь с балкона, пока курил, и теперь спустился (так и планировала Марина). Он медленным шагом подошел к девушке и встал напротив. Во всей его фигуре, рослой и крепкой, сейчас ощущалась приглушенная вина и скрытая неуверенность. Он прокашлялся, намекая на свое появление.

Но Марина не подняла глаз. Она глубоко ушла в себя, внутри нее сейчас происходили глобальные по масштабам процессы, в ней развертывались и угасали целые морально-философские вселенные, сияющие мириадами звезд и планет. Марина не видела ничего перед собой, поглощенная созерцанием этого действа, пока отец не вытащил ее из бессознательного космоса.

– Чего это ты тут сидишь, домой не заходишь?.. – спросил он странным, не своим голосом.

В этой интонации ощущалась готовность со всем смирением принять обжигающий, обвиняющий, карающий взгляд дочери, которого он, несомненно, заслуживал; и узнать в нем взгляд женщины, которая ушла от него, оставив ребенка, но все еще была любима, и ужаснуться этому дьявольскому сходству, и обрадоваться ему. Точно так же, как Леонид Спицын обожал и презирал бросившую его жену, он любил и ненавидел свою дочь, похожую на мать и внешне, и характером, хотя матери даже не помнившую.

Одним своим существом дочь напоминала отцу о сердечной трагедии, которую ему пришлось пережить, и он бросался из крайности в крайность, проецируя на Марину свое противоречивое отношение к бывшей жене. Он был готов презирать беглянку, срываясь на дочери по мелочам, и в то же время готов был простить ее, если она вернется – в этом настроении Леонид обычно шел мириться.

Любимая женщина покинула его, но не полностью – она оставила большую часть себя в их общем ребенке. Щедро, но недостаточно. Марина не помнила мать и не видела ее фотографий (благодаря стараниям Леонида), а поэтому даже не догадывалась о том, что невольно напоминает ее почти каждым своим движением или взглядом, иначе поведение отца стало бы более понятно, и было бы легче принять все обидные слова, которые он в исступленном гневе бросал дочери в лицо, как огненные комки.

…Марина очнулась от думы и подняла испуганные глаза на отца. Он понял, что дочь не собирается его обвинять, что она уже простила его, и у него защипало в носу. Марина протянула ему руку, Леонид взял ее, и их пальцы сплелись с вновь возникшей родственной нежностью. Не нужно было слов – все разногласия остались далеко позади. Мужчина присел рядом с дочерью и приобнял за плечо.

– Почему люди так жестоки? – потерянным голосом спросила Марина, глядя в пустоту.

– Потому что несчастны, – без раздумий ответил отец, не сознавая, до чего был прав не только на счет себя.

Глава 5. Кошмары

«Потому что у вас, в вашем положении, не только друзей нет. Вы до такой степени одиноки, что у вас и врага нет!»

Бр. Стругацкие, «За миллиард лет до конца света»

Кругом, покуда видели глаза, тянулось море зеленой травы и бесконечность синего неба.

Пейзаж простирался до самого горизонта, в какую сторону ни повернись, но не вызывал уныния своим однообразием. Даже наоборот – великолепное буйство чудилось в игре всего лишь двух оттенков, таких ярких и сочных, таких концентрированных, что в душе любого человека зарождалась самозабвенная радость и страсть к жизни, желание дышать полной грудью и быть счастливым несмотря ни на что.

Мягко шелестела высокая трава, касаясь рук и перекатываясь крупными волнами от свежего ветра. Значит, где-то рядом вода, подумал Горбовский и тут же услышал детский смех. Он обернулся и увидел бегущего ему навстречу мальчишку, лишь русая голова которого мелькала над травой.

– Там речка, папа! Настоящая речка! Пошли с нами! – задорно крикнул мальчик и обнял отца за ногу.

Горбовский привычным движением прижал мальчугана к себе, затем с легкостью поднял на руки.

– А где мама? – спросил Лев, ощутив первое прикосновение смутного беспокойства.

– Там! – мальчик протянул ручку и положил голову на плечо отца. Так он чувствовал себя как за каменной стеной, и Горбовский был необъяснимо горд этим. Он обожал сына, как только может обожать родитель своего ребенка, а может, даже больше.

Кирилл сопел у него на груди, крепко обнимая за шею, пока они шли к реке, и в этом было какое-то безграничное, необъяснимое, первобытное счастье. Горбовский держал мальчика одной рукой, а другую не отрывал от переливающихся зеленых волн. Ему казалось, что все это он уже когда-то пережил, но чем все кончилось, никак не мог вспомнить. Сейчас он только смутно ощущал, что ему нужно найти жену, иначе произойдет нечто…

Нечто.

Мальчишка первым заметил женскую фигуру у реки, проворно соскочил на землю и помчался к маме. Горбовский ускорил шаг, понимая, что идет к неизбежному, но и не в силах остановиться.

Даже издали молодая женщина была сказочно красива. Ветер развевал ее пшеничные волосы, речная вода омывала стройные ноги, легкий светлый сарафан колыхался, облегая фигуру то с одного бока, то с другого, но так и не очерчивая точного силуэта.

Она обернулась, заметила Льва и тепло улыбнулась ему. Горбовский почувствовал, как слабеют колени, застыл в немом изнеможении. Он не мог оторвать от нее глаз, как и в первый раз, когда увидел ее. Кирилл подбежал и обнял мать, но тут же отлип от нее и полез плескаться в воду. Он был так неуловимо, так славно похож и на нее, и на Льва, что сердце замирало в истоме.

– Лева, иди сюда, – позвала эта женщина, и голос ее манил и очаровывал подобно песням сирен, сгубившим сотни моряков.

– Алена, – сказал Горбовский и словно поплыл навстречу ей. – Алена…

Каждое слово отзывалось долгим, затихающим эхом.

– Смотри, какая здесь чистая речка, – простодушно сказала она, протягивая руки к мужу.

Молочно-голубые ее глаза мягко светились неподдельно чистым чувством, и улыбка сияла, и волосы мерцали, и кожа слепила белизной. Горбовский обеими руками прижал молодую женщину к себе – ему не верилось, что он обладает таким сокровищем. Та приглушенно рассмеялась, уткнувшись лицом ему в грудь.

– Лев, прекрати, – она наигранно отстранялась и с озорным выражением смотрела на него, и он смотрел на Алену во все глаза и никак не мог насмотреться, и никак не мог поверить.

Она шутила с ним, не понимая, что скоро все это кончится, растрачивая бесценные моменты на всякую мелочь, и лишь Горбовский был серьезен, он почти все вспомнил и понял…

– Мам, смотри! – воскликнул Кирилл, указывая пальцем на небо.

Горбовский знал, что именно сейчас увидит. Он стиснул жену и позвал:

– Сынок, иди сюда, скорее.

– Лев, что такое?

Теперь Алена не отстранялась – ей тоже было страшно. Пространство наполнилось глухим рокотом, и рядом возник огромный серо-зеленый вертолет. Зловеще зависнув в воздухе, он создавал порывы ветра, пригибающие траву к земле. С Алены практически срывало сарафан.

– Я боюсь, – прокричала она, и крик утонул в грохоте несущего винта.

Вертолет стал снижаться. Горбовский почувствовал, что у него снова хотят отнять родных, и сознание помутилось от гнева. Ему не впервые было так страшно, он боялся за жизни близких, но точно не за свою.

– Бегите, – крикнул он жене и сыну, подталкивая их себе за спину. – Бегите со всех ног.

Тут начиналось самое страшное. Алена и Кирилл внезапно падали на землю, лица их сковывали гримасы ужаса, и Горбовский начинал кричать, но не слышал себя из-за проклятого вертолета. Он знал, что сейчас они умрут, и не мог сдержать рыданий, рвущихся из горла.

…мужчина открыл глаза и сдавленно выдохнул. Лицо его было в испарине. Еще несколько секунд он лежал без движения, не вполне осознавая, что уже выпал из сна и находится в другом месте.

События, происходившие несколько мгновений назад, казались гораздо более реалистичными. Цепенящее отчаяние постепенно стало сходить на нет. Спустя минуту Горбовский мог разжать кулаки и пошевелить затекшей шеей. Простынь была смята в гармошку от беспокойного сна, одна подушка лежала на полу – мужчина ворочался, силясь проснуться, но не мог вырваться из тисков коварного капкана подсознания.

Лев Семенович сел в постели, откинув одеяло, вслепую протянул руку и взял со столика наручные часы. Было обычное время, когда он поднимается на работу.

В ушах еще отдавало грохотом лопастей, но он становился все тише и тише, неохотно отступая перед звуками реальности и позволяя забыть, стряхнуть с плеч тяжелое предчувствие неизбежности. Горбовский поднялся, раздвинул шторы и приоткрыл окно. Прохладный воздух весеннего утра робко проникал в комнату, еще населенную душными призраками ночных кошмаров.