Могила Густава Эрикссона

В общем, последний год доверия у меня к Татарину не было, и он это прекрасно понимал. А поскольку я уверен, что человек он всё же благородный и достойный, было ему это крайне огорчительно. И все наши внеслужебные отношения теперь сводились к досадным богословским пикировкам.

Мы выпили ещё по стакану, и я спросил Татарина:

– Ну а ты что собираешься делать на пенсии?

– А я, Владимирыч, наверно в монастырь уйду.

Такая новость у всех присутствующих вызвала оживление. Встрепенулась даже уже основательно набравшаяся орлица:

– О! Кажись у нас второй Невменько нарисовался! – кто был Невменько-первый было понятно без лишних пояснений.

– Не обращай ты на них внимание, Татарин. Достойное решение. Как повелось испокон ратную службу несут всяк на своём рубеже инок, воин, да шут.

Слава Богу, после отставки ни в какой монастырь Татарин не ушёл. Женился в третий раз и родил третьего сынишку.

– Ну а ты что всё молчишь, мальчик мой тихий? – обратился я к своему любимому второму заму. Вовка и правда сидел что-то совсем пригорюнившись и почти не принимал участия в разговоре.

– А чего говорить-то, Владимирыч? Грустно мне.

– Это чегой-то?

– Видал я оперов и посильнее тебя. Да и вообще, давай скажем честно, отходит потихоньку твоё поколение – вы уже вчерашний день. Но вот что печально: такого доброго и хорошего начальника, как ты, у меня не было, да и, пожалуй, уже не будет.

Этого Вовку хрен поймёшь. Говорил он всегда мало, фразы у него всё какие-то шаблонные и литературные, по фене никогда ничего не скажет, а когда ругается на своих автомобилистов – вообще и смех, и грех, – прям институт благородных девиц.

Я слегка покривил душой, когда сказал, что Сашка – единственный из руководителей в моём славном подразделении, которого мне впарили. Вовку то мне впарили тоже, причём мои друзья с третьего этажа. Они его перетащили из другого округа, но решили соблюсти тогда приличия и предложили нам пообщаться, а решение, яко бы, оставалось на моё усмотрение. «А вот вам во мху енота!» – решил я тогда. Взять человека от них, да ещё на такую важную позицию?! Для соблюдения политеса позвонил своим знакомцам из того округа, откуда Володька переводился, справки навёл. И получил неожиданный результат. Отзывы были не то, что хвалебные, а прямо-таки восторженные: и специалист по линии «номер один» и человек без страха и упрёка. «Да нет, так не бывает», – подумал я. Личная встреча меня ещё больше озадачила. С одной стороны – полный мажор. Что тоже, кстати, не так уж и плохо, потому что человек воспитанный, интеллигентный и обеспеченный. При этом предпочитает не папины деньги с девками по ночным клубам просаживать, а служит в угро, причём занимается линией краж автомашин, самой сложной из всех линий. А раз человек обеспеченный, значит не будет торговать ментовской ксивой направо и налево, что очень часто исполняют ребята, на этой линии работающие, прикрываясь избитым объяснением: «Ну, нам же нужно как-то информацию получать». С другой стороны, побеседовав с Вовкой, я понял, – самые громкие задержания и разработки последних двух лет в Москве – это его, а вовсе не ребят из городского Главка, которые всегда вовремя на хвост присядут и все заслуги себе припишут.

Наши зам по опер и начальник розыска были удивлены до крайности, когда услышали от меня по поводу Вовки: «Беру. Категорически и бесповоротно». И никто о приходе в наш округ этого парня не пожалел никогда, прежде всего я. Во-первых, теперь я мог забыть о том, что у меня есть эта самая гнусная из всех линия «борьба с кражами транспортных средств». Володя всё взвалил на себя, а мне только отчитывался. Ни разу не нарушил субординацию – сначала докладывал мне, потом на третий этаж. Во-вторых, было чертовски интересно наблюдать за его творчеством. Вот именно творчеством: в своём деле он был художником. Работать по этой линии от информации просто глупо – всё время будешь отставать от профессиональных угонщиков на десять шагов. И Вовка мой придумывал всё новые и новые комбинации и методики с использованием технических новинок. Ребята по ту сторону баррикад были крайне огорчены его выдумками и с завидной регулярностью заезжали к нам в гости с хорошей доказухой на себя. И отделение своё мой второй зам выстроил – любо дорого посмотреть. Набрал молодых талантливых ребят на вакансии, на которые никто из-за сложности не хотел идти. Стариков, у которых уже был выработан ресурс, раскочегарил и заставил работать. При этом никого не оскорблял и не унижал. Как он это делал без ругани и без ора? Я смотрел на всё это раскрыв рот и гордился, что такой парень работает у меня, и даже можно слегка погреть старые косточки в лучах его славы. Тяжело было только, когда он в отпуск уходил. Я всегда встречал его после этого вместе с Умой Турман:

Вот такая ботва, прикинь, бывает не до смеха.

В общем, было трудно без тебя, Вован, хорошо, что приехал! *9

Отношения с моими друзьями с третьего этажа у Володьки были отличные, что вовсе не помешало ему выстроить по-настоящему дружеские отношения со мной. И вовсе не по принципу «ласковый телок двух маток сосёт». Просто был он, без всякой иронии, талантище, умница и образцовый офицер. А я уж со своей стороны всячески пиарил его перед Сергеем Ивановичем, чтобы у того не возникало мысли замахиваться на курицу, несущую золотые яйца. Очень я любил этого парня и был он в моём представлении этаким современным и рано облысевшим Дон Кихотом с «Харлеем» вместо Росинанта.

Естественно, после Вовкиного прогона про доброго начальника, я расчувствовался, пустил скупую мужскую слезу и полез его обнимать. Потом пафосно сказал:

– Вовка, братское сердце, спасибо тебе за всё, век не забуду! Горжусь, что довелось с тобой работать. И знаешь, ты единственный человек, за которого я, уходя, не переживаю. Давай за тебя, за профессионала с большой буквы и человека!

Мы выпили за Володьку, и тут случилась штука не то, чтобы скандальная, а как-то мною непредвиденная. Наша орлица, здорово окуклившаяся от выпитого коньяка, хватанув ещё стакан, заголосила во всю мощь деревенской орловской бабы:

– Лапочка мой маленький! Котик ты мой ненаглядный! Ну куда же ты идёшь! Какая тебе пенсия! Ты же погибнешь, сопьёшься совсем, сгинешь где-нибудь под забором без меня! Жена тебя из дома выгонит! Не нужен ты ей совсем, вечно голодный, вечно не глаженый, неухоженный! Мне, мне, только мне ты нужен!

Оксанка с грацией сломанной деревянной куклы рухнула мне в ноги и уже навзрыд завыла:

– Прошу тебя! Не уходи-и-и!

Я подхватил её на руки. Было это непросто – килограммов десять ей не мешало бы сбросить. И понёс в кабинет к мошенникам, где все её подчинённые от такой картины маслом слегка … ну, в общем, были ошарашены. Я опустил впавшую в коматоз Изюмку на диван и обратился к Кольке Качинкину, последнему из старой гвардии, оставшемуся в этом отделении:

– Колюх, последняя моя просьба тебе: берёшь свою начальницу, сажаешь в машину, привозишь домой. И проследи, чтобы спать легла.

Колька удивительным образом всегда сочетал в себе необыкновенное добродушие с такой же необыкновенной ворчливостью. И сейчас он решил ни на йоту не отступать от правил:

– Владимирыч, ну почему всегда я?! Мне ещё завтра по двум материалам срок закрывать, а у меня конь не валялся! Почему я должен эту скотобазу домой везти, да ещё спать укладывать?!

– Потому что мы мужики и, если нас Бог наказывает, значит ему виднее – за что. А она – девочка и не должна бы мучиться, как мы. Смотрите, если узнаю, что вы её без меня обижаете, с того света приду и пасть порву. Так что, повезёшь или нет?

– Ты чего, Владимирыч, конечно, повезу, раз ты попросил!

Передав Изюмку в надёжные руки, я в последний раз вернулся в свой кабинет.

– Ну что, братва! Кто-нибудь ещё собирается на коленях просить, чтоб я остался? Нет? Ну, тогда – на посошок, и я ухожу! Слышите, пацаны, я иду в новую счастливую жизнь!

– Владимирыч, – перепугался Татарин, – куда ты в таком состоянии один?! Давай я тебя до дома довезу.

– Нет, брат, человек рождается один и умирает один. Поэтому я сегодня пешочком и в гордом одиночестве. Не огорчайся.

Я прихватил с собой недопитую бутылку, а выйдя из Управления поймал себя на том, что это уродливое старое здание смахивает на чешский танк t-38(t), а я в таком раздрае – на одного из матросиков, которыми в конце ноября 41-го затыкали немецкий прорыв на Перемиловских высотах под Дмитровым. А командовал этими матросиками, кстати, капитан-лейтенант Георгий Лермонтов. Ох, и живучи же эти шотландцы, потомки поручика Джорджа Лермонта, обосновавшегося в 1619 году в Галицком уезде под Костромой! Ничем их не укокошишь, ни Байроном, ни дуэлями, ни революциями, ни немецкими танками, позаимствованными у чехов.

И так мне захотелось метнуть бутылку в этот танк! Ой, то есть в наше славное Управление, конечно. Но сдержался. А зря.

Так вот что нам делать с пьяным матросом,

Укрепить его якорным тросом

И одеть его Хьюго Боссом,

Ой, не голоси!

И как верёвочке не виться,

Знать, душа устанет томиться.

Он восстанет и преобразится.

Господи, спаси! *10

И с этой залихватской песней я побрёл по зигзагу домой одному Богу известным маршрутом. Помню, на Измайловской площади подошли ко мне три гопника, которых я отправил лет одиннадцать назад в командировку годков на шесть. Мой бравый вид явно поверг их в глубокие непонятки:

– Владимирыч, чего случилось то? Ну ты гляди-ка! Ментовку что ли расформировали?

Я не удостоил их ответа и оставил в полной растерянности. Потом, помню, долго бродил по острову на Серебряно-Виноградном пруде. А когда уже совсем стемнело, оказался у церкви Рождества Христова в Измайлове. Было уже совсем поздно, вход на церковную территорию и прилегающее к нему кладбище был закрыт. Я легко перемахнул через забор.

Рождественская церковь знаменита своим участием в февральском стрелецком бунте 1697 года. Возглавлял этот бунт против идиотских реформ Петруши Бесноватого и засилья немцев с Кукуя стрелецкий полковник Иван Елисеевич Цыклер, о котором я уже рассказывал тебе, читатель, описывая поездку в Смоленск. А идейным вдохновителем бунта был настоятель этой церкви отец Ферапонт, который не принимал ни Петрушиных новшеств, ни Никоновых заветов, а строго соблюдал в чистоте Святыми Отцами заповеданное православие. И был отец Феропонт страстным и сильным проповедником, послушать его стекались не только крестьяне из царской вотчины Измайлово и стрельцы из Москвы, приходил православный люд и издалёка.

Когда заговор был раскрыт и бунт подавлен, полковника Цыклера, окольничего Соковнина, стольника Пушкина и отца Ферапонта казнили 4-го марта в селе Преображенском на том месте, где по странному стечению обстоятельств находится сейчас окружной отдел ФСБ. Отрубить голову Цыклеру изъявил желание сам царь. Ну, была у него такая милая слабость, у великого творца современной России, кумира всех прогрессистов и революционеров: уж больно он любил собственноручно пытать и убивать людей. Даже сына своего, Алексея, самого лучшего и талантливого из поганой породы Романовых, замучил до смерти сам.

Перед тем, как рубить Цыклеру голову, Петруша решил явить царскую милость и разрешил Ивану Елисеевичу перед смертью помолиться. Что тот и начал делать. Как завещали предки, крестясь двоеперстно. Это ввергло нарышкинского выблядка в бешенство, и перед тем, как отрубить полковнику Цыклеру голову, он отсёк ему правую руку. Потом головы казнённых выставили на пиках на Красной площади. А обезглавленные тела отца Феропонта и Ивана Елисеевича прислонили к Рождественской церкви в Измайлове: тело батюшки-настоятеля усадили при входе в церковь, а тело Цыклера прислонили за церковью к средней апсиде. А венценосный изверг собственноручно написал указ (законотворчество он любил со страшной силой, в иной день писал до сорока указов, от которых Россия извивалась в агонии): тела их не хоронить, пока полностью не истлеют. И стояла Рождественская церковь без пения аж до 1705 года, пока Петруша не основал себе на чухонских болотах огромный и страшный похоронный комплекс под названием Санкт-Петербург.

Я обошёл церковь вокруг, сел у центральной апсиды, прислонившись к стене и заснул.

Проснулся я пол пятого ночи и пошёл домой. Пришёл я грязный, как поросёнок. Но я был дома и теперь уже насовсем. Как после фронта.

ГЛАВА 8. НЕДОЛГОЕ СЧАСТЬЕ ФРЭНСИСА МАКОМБЕРА.

Случалось ли вам когда-нибудь бродить по старым сельским кладбищам или по кладбищам маленьких провинциальных городков Центральной России? «Э, батенька, что-то частенько Вы по кладбищам бродите… Да Вы не некрофил ли часом?» – спросит меня пытливый читатель. Таки ни разу нет. Просто уж больно я люблю смотреть и изучать всякие церкви. Кто-то любит деньги, кто-то красивых баб, кто-то ощущение безграничной власти… А я вот люблю нашу русскую духовную архитектуру. Она для меня – застывшая музыка времён, которую я слушаю, набираюсь сил и успокаиваюсь. А рядом с этими церквями – тени тех людей, кто их строил, тех, на чьи деньги они строились, и тех, чья жизнь с этими храмами соприкасалась. С людьми я общаюсь мало и не очень охотно. Моя прежняя служба во многом отбила у меня желание быть существом социализированным, и в людях я теперь, к глубокому моему сожалению, сначала разглядываю всё плохое. А это, согласитесь, не слишком располагает к общению. Вот с тенями прошлого я знаюсь охотно.

А помимо исторических призраков, церквушки, раскиданные по нашим провинциальным глубинкам, зачастую обрастали вполне зримыми и материальными некрополями, о которых я вас, любезный мой читатель, и спросил. Я-то не то, чтобы специально бродил по ним, а просто выбирал подходящие ракурсы той церкви, которую изучал. Ну а со взглядом сыщика ничего поделать нельзя. Даже если ты давно уже не работаешь, всё равно этот взгляд будет выхватывать из общей картины отдельные детали, а подсознание на основании этих деталей выдаст тебе результаты анализа быстрее, чем если бы ты специально пытался осмысливать.

И вот что я заметил. Небывалый урожай покойников пришёлся на 45 – 49 года. В основном это мужики, родившиеся с 1910-го по 1922-й. Времена послевоенные были страшными и голодными, поэтому памятники самые простые – бетонный столбик с жестяной звёздочкой наверху. И обязательно фотография в овальной рамке. Две третьих фотографий – довоенные. На них молодые здоровые парни. И совершенно не понятно, что это им всем вздумалось умирать в таком возрасте. Понимание приходит только когда видишь на этих столбиках военные и послевоенные фото. Всё больше сержанты и старшины, немного младших офицеров и уж совсем редко встречаются майоры. У этих солдат Великой Войны осунувшиеся и совершенно стариковские лица, несмотря на их 25-ти – 35-тилетний возраст. Лица честные и измождённые, видно – фронтовики. Возвращались солдатики домой и умирали от ран и от чудовищной нечеловеческой усталости. Нам сейчас не осознать, что это был за ратный труд – сломать нацизму хребет.

Придётся высшую правду понять,

И где-то на пятом часу наступления,

Улыбнувшись, последнюю пулю принять…

Только бы знать, что она последняя! *11

Что-то странное случилось со мной после того проклятого 30-го апреля. Придя под утро домой, я вымылся и лёг. И впал в какое-то оцепенение. Не помню, спал ли я или дремал, не помню, о чём я думал, вообще ничего не помню. Есть не хотелось совсем, на телефонные звонки я не отвечал (всё звонили по работе, хотя прекрасно знали, что я ушёл), говорить перестал. Сначала Лануська особенно на это не реагировала – ну, устал человек, отсыпается. Но на четвёртый день всполошилась не на шутку, взяла на работе отгул и сидела рядом со мной, не отходя. Сначала пыталась меня разговорить, потом поняла, что это бесполезно. Она у меня по натуре молчунья, поэтому просто сидела и тихо плакала. А к вечеру у меня полезла вверх температура и добралась до 41. То ли я так удачно поспал у цыклеровой апсиды, то ли организм так странно отреагировал на мой дембель. Жаропонижающие почти не помогали, и полночи Лануська растирала меня спиртом и прочими снадобьями.

А на следующий день к нам в гости, яко бы невзначай, зашёл хороший друг нашей семьи, отец Роман, священник храма пророка Божия Илии в Черкизове. Отец Роман, как и я, был женат на своей службе, и виделись мы нечасто, раза три в год. Батюшка был один из немногих моих приятелей, который страшно нравился Лануське, несмотря на все её польские корни. Был он остряк и умница, поэтому каждый визит к нам превращался в настоящее шоу. Он всегда приходил со всем своим семейством, с матушкой Фотинией и со своими погодками-карапузами Иваном, Матюшей и Лукой. Как шутила матушка Фотиния: «А Марк у нас в проекте». При визитах батюшка всегда был одет партикулярно, а предпочитал он заношенные джинсы, старые свитера и обязательно косуху. Видать, это была неосуществлённая юношеская мечта – стать байкером. Но не всякие юношеские мечты осуществляются. Вот и Рома закончил медицинский и стал очень даже неплохим врачом, а с байком так и не сложилось. Потом неожиданно решил, что врачевать души гораздо важнее, чем тела, и свернул на духовную стезю.

При появлении матушки Фотинии моя молчунья-Ланка всегда становилась тараторкой. На них вдвоём без смеха смотреть было нельзя, моя супруга подозрительно смахивала на главную героиню «Обители зла», а матушка Фотька, как величал её после третей бутылки вина отец-настоятель, – такая маленькая, кругленькая, с самой что ни на есть умильной русской мордашкой. Когда они схлёстывались, их тараторные диалоги не прекращались, и со стороны они вправду были похожи на двух сорок. Три Романыча были совсем маленькими и Тимка, чувствовавший себя в их компании взрослым, устраивал им всякие представления с игрушатами или сражения с солдатиками.

Мы же с отцом Романом обычно шли на кухню, чтобы выпить вина. Ну, немножечко… Ну, ящичек… Но не больше! Потому что грех-то какой! И был Ромка великим знатоком церковной истории, я всегда удивлялся, как много он знает и как умудряется всё это помнить с конкретными цитатами, датами и именами. Наши баталии вокруг митрополита Алексия, патриархов Филарета и Никона, сути и значения раскола могли длиться часами и заканчивались глубокой ночью, когда жёны объединялись и разгоняли нас. Уже после третьей бутылки Ромка забывал, что он солидный человек и отец настоятель. В нём просыпался студент меда, поэтому он посыпал меня отборным матом, когда в ходе наших учёных диспутов я с ним не соглашался. И был он великий ёрник, поэтому сентенция «Перед проповедью надо остограммиваться, а не обутыливаться. На амвон надо восходить, а не вползать. Монашек надо благословлять, а не лапать. Над деисусным рядом – двенадцать апостолов, а не двенадцать опездалов. В конце проповеди говорят: «Аминь!», а не «Писец!» – самое безобидное, что можно было от него услышать. Матушка Фотиния при этом страшно краснела.

Но в этот раз отец Роман зашёл к нам не как обычно, а почему-то при полном параде, в рясе и камилавке и с наперсным крестом. Сначала они долго о чём-то шептались с Лануськой на кухне. Потом он зашёл ко мне и начал меня тщательно осматривать. А надо вам сказать, что в своё время Ромка был не просто хорошим врачом, а врачом от Бога. Закончив, он вышел из комнаты, и я услышал обрывки разговора.

– Ты же врач! Скажи хоть что-то!

– Ланк, я ничего не понимаю… Вроде бы всё в норме. Ну простудился немного, так это ерунда…

– Что ерунда?!

– Не ори. Я сам вижу, что-то не то. Работа у него была редкая, помнишь, он говорил, что в его поганой системе руководителей с такой зоной ответственности не больше ста пятидесяти на всю Москву. Вот и состояние у него теперь редкое.

– Хорошо, ну а мне теперь что делать?

– Крепись, милая. На всё воля Божья. А Бог – это тебе не наше правительство. Он воинов своих попечением не оставляет.

Отец Роман снова зашёл ко мне.

– Сыне! Ты слышишь меня? Исповедоваться бы надо…

Я был в каком-то оцепенении, руки не двигались, но пальцы сгибались, чем я и воспользовался.

– А вот не благословляется своему духовнику факи показывать! – оскорбился отец Роман.

Я с трудом выдавил из себя:

– Ромка… Всё в порядке. Просто очень устал… Я оклемаюсь, отвечаю… Ты Ланку успокой. Как приду в себя, заедем к вам с Фотькой…

– А помирать не будешь?

– Не буду, не хочу…

– Ну, тогда Христос меж нами, – Ромка нагнулся, обнял меня и пошёл успокаивать Ланку.

Пацан сказал, пацан сделал. Умирать я действительно не хотел. Поэтому через два дня встал. Очень мне в этом помогла та весна. Выдалась она необыкновенно щедрой на солнце и тепло. И уже во второй половине мая превратилась в роскошное и очень раннее лето. Сил у меня поначалу не было совсем, зато силы воли, как всегда, – хоть отбавляй. Я вытащил себя из дома и стал бродить по Москве, смотреть свои любимые церкви, монастыри и особняки.

Однажды моя добрая знакомая, Игуменья Рождества Богородицы Снетогорского женского монастыря во Пскове матушка Татиана, пошутила:

– Вы такой смешной, когда церкви разглядываете, похожи на маленького медвежонка, который чему-то удивился и встал на задние лапки.

Это же надо было так точно подметить! И вот весь май я бродил по Москве и, как удивлённый медвежонок, часами пялился на все эти храмы. Рассматривал их так подробно, как будто хотел съесть их глазами. И архитектура с историей в моей голове превращалась в музыку, а музыка давала силы и лечила. К концу мая я уже мог не только по Москве слоняться, но и выбираться в Подмосковье.

У моего Тимошки настали летние каникулы, и он с радостью стал ездить вместе со мной. До этого он очень переживал, что папа у него всё время на работе и совсем с ним не занимается. Теперь же я посвящал ему всё своё время. Конечно, он уставал от наших странствий, ведь только за первое лето мы объехали половину Подмосковья, прочесали ближние к нам районы Владимирщины и Тверской области. Столько всего Тимка увидел и узнал за это лето, что его одноклассники вряд ли столько увидят за всю жизнь. А мы с сыном очень сдружились. Это хорошо было видно со стороны. Единственно, что смущало тех, кто смотрел со стороны, – это когда мы начинали горлопанить. Был у нас свой репертуар и свои хиты. Конечно, всяких тёток и старушек сильно смущало, когда восьмилетний ребёнок наяривал вместе со мной

Все говорят, что пить нельзя,

А я говорю, что буду! *12

или

Мама, что нам делать с глобальным потепленьем?

Покрепче забивать косяки! *13

или

      Что нам делать с пьяным матросом?!

Что нам делать с ним?! *10

Совсем тётки и старушки разбегались в панике, когда мы выдавали

Свободу Анжеле Девис! От Анжелы Девис – руки!

Дайте свободу нашей Анжеле, дайте свободу, суки! *14

А добивали мы их песней про нашу бабушку

Её боятся все на свете пираты,

И по праву гордятся ей

За то, что бабушка грабит и жжёт их фрегаты,

Но щадит стариков и детей. *15

Ланка тоже частенько выбиралась с нами и в Коломну, и в Звенигород, и в Серпухов, и в Можайск. Тогда, чтобы её не позорить, мы с Тимкой меняли репертуар на лирический.

За лето я пришёл в себя и вдруг помолодел лет на пятнадцать. Да, по ночам мне продолжала сниться работа, и я раза по три будил Ланку своими паническими воплями. Но как прошлое не пыталось цепляться за моё подсознание, оно всё уверенней оставалось в прошлом.

……….

Вот только в конце сентября случилась пренеприятнейшая история. Все мои честно наворованные деньги закончились, и надо было принимать решение – как жить дальше. «А как же пенсия?» – спросите вы. Внесу ясность. На мою подполковничью пенсию можно заплатить коммуналку и два раза закупиться в дешёвом продуктовом магазине. Не верите? Покопайтесь в открытых источниках – будете сильно удивлены.

С работой для моих бывших коллег уже осенью 2016-го всё было замечательно – её просто не было. Если не считать работой стрёмные варианты, когда тебе платят 30 – 50 тысяч за то же самое, за что пять лет назад платили 100 – 150. Нет работы и нет, и очень хорошо. Значит можно не тратить время на бесконечные поиски с заранее предрешённым результатом. А на 30 – 50 тысяч всё равно не проживёшь. И решил я открыть своё небольшое дело. Да, да, любезный читатель, именно то дело, о котором вскользь упомянул в предыдущей главе. Когда я о нём рассказывал, все истерически смеялись и крутили пальцем у виска, а те, кому я был дорог, горестно думали: «Надо же! Такой сильный человек, а не выдержал испытаний, совсем с ума сошёл…»

Но настало время рассказать, что же это за дело. Годы службы в подразделениях по борьбе с организованной преступностью были, безусловно, самым сытым и благополучным периодом в моей жизни в плане добычи хлеба насущного. И вот в самом начале этой славной эпохи, прочёсывая по каким-то делам скорбным Вернисаж, наткнулся я на прилавок, за которым торговал удивительный Мастер Лукьянов. Продавал он солдатиков. Нет, конечно, не тех солдатиков, которыми детишки играют в песочнице. Это были точные копии кавалеристов, артиллерии и пехотинцев в масштабе «54 мм». Как назло, в тот день на прилавке у удивительного Мастера Лукьянова стояла сплошь наполеоника. Причём пехота и артиллерия была детищем удивительного Мастера, а кавалерию он продавал изготовления своего друга Александра Власова. В последствии оказалось, что Саша Власов – самый выдающийся художник в нашей стране, занимавшийся исторической оловянной миниатюрой, а сам Мастер – тоже далеко не последний олень в этом деле.