Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак

Я шучу. Действительно шучу. Я стараюсь скрыть под насмешкой неясную мечту о его счастье. Каким оно может быть? Не представляю…

А сейчас надежда нашей семьи осатанело носилась по полю. На деревьях уже повисли клочья тумана, стелившегося по земле сизым дымом, в воздухе летели маленькие капли влаги. На востоке небо стало совсем черным, а на другой стороне небосвода грязную ветошь низких туч прорвала пронзительно-сиреневая полоса гаснущего света, кинувшая на лица бегающих детей нежный лиловый тон. Ребята вдруг дружно загомонили: кто-то послал мяч в аут и резиновый мокрый шар бесследно исчез в кустах.

Подошел ко мне запыхавшийся счастливый Марат:

– Мы им все-таки воткнули…

– Я на это очень надеялся – можно с чистой совестью и домой заглянуть, – заметил я и нравоучительно добавил: – Бабушка Валентина будет, безусловно, горда твоими успехами.

– Бабушка не понимает в футболе, – не обращая внимания на мои подначки, сказал спокойно Марат. – Я ее вчера спрашиваю: кто такой Эдсон Арантис ду Насименту? А она, слышь, говорит: это мастер на хлебозаводе, его с испанскими детьми привезли сюда перед войной! Ха-ха-ха! Я чуть от хохота не умер!..

Мы медленно шли домой по каштановой аллее, и дым от моей сигареты неподвижным пластинчатым облачком повисал в темном воздухе густеющего вечера.

– Мне, конечно, совестно признаваться перед надеждой нашей семьи в столь же глубоком невежестве, но и я не знаю, кто такой этот Арантис, – заверил я сына. – Надеюсь, правда, что чистосердечное признание несколько смягчит мою оплошность…

– Да брось, папка, шутить! Это же настоящее имя Пеле – величайшего футболиста! Его весь мир знает…

– Ну это ты не прав! Раз мы с бабушкой Валентиной не знаем, значит еще не весь мир…

– Ну перестань смеяться, я никак не пойму, когда ты говоришь серьезно, а когда шутишь.

– Сынок, это, наверное, оттого, что я и сам не могу понять, когда жизнь со мной разговаривает серьезно, а когда шутит.

– Ладно, вот скажи, мы сегодня с ребятами спорили: может выжить человеческий детеныш среди зверей? – с обычной легкостью перескочил Марат на новую тему.

– Говорят, что может, – пожал я плечами. – Я читал, что такого Маугли сыскали где-то в Индии.

– И что, обычный человек? Нормальный?

– Не думаю. – Я с сомнением покачал головой. – Штука в том, что Маугли – только сказка. Я уверен, что выросший среди зверей – всегда зверь…

– Говорить не умеет?

– Он по-человечески чувствовать не умеет. Не знает, что такое правда, что такое совесть, что такое честь… Понял?

– Ага…

– Тогда и ты мне помоги решить одну задачку…

– По твоей работе? – оживился Маратка.

– Ну как бы… Скажи, семеро одного бьют?

– Вот еще! Это не по правилам… А вообще-то, бывает… Может, за дело? – рассудительно спросил он.

– За дело, – подтвердил я. – Только вот что меня удивляет: семеро одного побили и стали потерпевшими, потом оказались сами себе свидетелями, а теперь чувствуют себя судьями. Как полагаешь, не многовато?..

Глава 8

И сегодня с самого утра, ссылаясь на повышенное метастатическое давление, врачи настойчиво советовали избегать стрессов и всяческих перегрузок. К счастью, мои рабочие планы никаких особых волнений не сулили: в первой половине дня мне предстояло встретиться с экспертами по «строительному» делу, а после обеда – с потерпевшими по делу Степанова.

«Строительное» дело представляло собой многотомное сооружение двухлетней давности с весьма сомнительной судебной перспективой. Возбудили его в ОБХСС по сигналу одного прораба, который сообщил, что руководство ремстройтреста расхищает государственные денежки путем «намазок» – выписывают липовые наряды на работу, никогда никем не производившуюся. Ревизия подтвердила, что смета на строительство перерасходована на десять тысяч: в шестидесятиквартирном доме закрыли наряды на штукатурку и покраску девяноста квартир. Я допросил маляров и штукатуров, которые, помявшись, признали, что, если в доме всего шестьдесят квартир, затруднительно отделать девяносто, и поведали, что зарплату за тридцать лишних квартир они отдали начальству. После недолгого, хотя и упорного сопротивления начальство эти факты признало. Но с обвинением в хищении упрямо не соглашалось. «Хищение – это если б я себе в карман, – басом рыдала прораб Кленова, размазывая толстым кулаком скупые слезы по круглому лицу. – А я сроду копейки чужой не тронула! Девчонки-ученицы обои попортили – переклеивай. Унитазы, пока без воды строили, до отказа… это… замусорили. Чистить надо? А в смете этого нету! И еще надо, надо, надо! И за все плати! Вот и приходится… А про банкет я и не говорю: в жизни такого не было, чтобы комиссию не угостить, это уж обычай… Людей ведь уважить надо, раз дом приняли, не то в следующий раз с ними нахлебаешься!..»

Встречу с ресторанными потерпевшими я отложил на вторую половину дня не случайно: предприятия эти работают поздно, открываются часов в одиннадцать дня, так что я спокойно мог заниматься с экспертами, не боясь опоздать. Я решил их не вызывать в прокуратуру: они уже неоднократно были здесь у Верещагина, и я не хотел осложнять жизнь людей, и так уже пострадавших от действий обвиняемого. Но хотя бы познакомиться с ними, составить собственное мнение о них – особенно после вчерашнего свидания с Егиазаровым и его «летчицей» Мариной – мне было любопытно. Вообще у меня появилось ощущение, что народ они непростой. А если это так, то и дело Степанова не такое уж очевидное…

Начинать я решил с Винокурова Эдуарда Николаевича – директора ресторана. Во-первых, ему это по рангу полагалось; во-вторых, мое любопытство было затронуто: как-никак директор, первое лицо, а вот спокойно, по-приятельски отправляется на пикник с подчиненными, без всякого бюрократства, чванства, это не каждый себе позволяет. Поэтому я оказался около двери с табличкой «Секретарь» на втором этаже роскошного, суперсовременного здания ресторана «Центральный».

Но секретаря на месте не было, и широко раскрытая дверь кабинета директора красноречиво свидетельствовала об отсутствии хозяина.

На всякий случай я все-таки заглянул в кабинет. Пусто. А кабинет просторный, с размахом и не без вкуса отделанный: деревянные панели на стенах, покрытый лаком паркет, картина в роскошной раме с видом селевой лавины. Большой письменный стол с хрустальной пепельницей, в которой лежит запечатанная пачка «Мальборо». И множество цветных фотографий знаменитостей. Обывательское любопытство, подстегнутое профессиональным интересом, явило мне яркий портрет Аллы Пугачевой под стеклом. В нижнем углу снимка – размашистый автограф Аллы Борисовны, и я с завистью подумал, что у нас, крыс канцелярских, значительно меньше возможностей заполучить такой сувенир, чем у служителей известного гастрономического оазиса. Заинтересовавшись, перешел к следующей фотографии: стоя на ступенях ресторана, известный эстрадный певец со смущенным лицом принимает от симпатичной девушки в национальном костюме хлеб-соль. Рядом, любезно поддерживая артиста за локоток, как бы помогая ему принять каравай, красуется высокий симпатичный парень с волевым подбородком, с густой модной шевелюрой. На следующем снимке уже этот парень в центре внимания фотографа: широким жестом он приглашает к праздничному застолью группу хорошо одетых мужчин и женщин с лицами, несомненно, заграничными – ага, и верно, в центре на флагштоке красуются национальные цвета ФРГ. Понятно, иностранная делегация. А вот наша знаменитая хоккейная команда прямо на льду, в боевых доспехах, и в обнимку с голкипером все тот же красивый парень. А под фотографией – клюшка, испещренная неразборчивыми подписями хоккеистов и посвящением «нашему кормильцу, уважаемому Эдуарду Николаевичу Винокурову».

Вон что, значит, это и есть мой потерпевший.

Прекрасно. Будем считать, что наполовину наше знакомство уже состоялось, остается ему меня повидать. Хотя бы воочию, вживе, так сказать. Вряд ли вскорости Винокурову представится возможность полюбоваться моими фотографиями, на которых бы я вручал пышный букет артистке Софии Ротару, или пожимал руку знатному хлеборобу, или блистательно отбивал низовой мячик скромной ракеткой «принц» на тартановом корте стадиона при ресторане «Центральный». Молодцы бесстрашные воины общепита, счастливые баловни жизни, молодые, красивые, точно угадавшие свое призвание – занимать достойное место в социальной иерархии, обедать прямо по месту службы, кормить других и пользоваться уважением и благодарностью самых знаменитых людей в краевом, республиканском, общесоюзном и даже зарубежном масштабе.

И даже в качестве потерпевших, умудряющихся претерпеть не так уж сильно!

Бог весть, как далеко занесли бы меня бурные волны почтения и зависти, накатившие на сердце в ожидании Винокурова, если бы в приемной не послышались голоса. Я торопливо заглянул туда и увидел полненькую аппетитную девушку в скромном джинсовом платьице и молодого загорелого мужика. Нет-нет, это был не Эдуард Николаевич, физиономию которого я только что изучил на портретах и запомнил; этого человека я видел впервые – никогда в подобных случаях не ошибаюсь.

Я смотрел на них, внутренне съежившись в ожидании вопроса: «Вы что тут в чужом кабинете делаете?!» – и уже собрался проблеять что-то невнятное в свое оправдание, когда девушка сказала приветливо:

– А Эдуард Николаевич в исполкоме… Вы ведь его ждете?

– Так точно! – отрапортовал я и переспросил удрученно: – В исполкоме, значит? А когда обещал быть?

– Сегодня не будет, у него еще дела в городе, – сочувственно сказала девушка, как бы извиняясь за своего занятого начальника. – А вы договаривались?

– Да нет… – запнулся я. – Как провинциал, без звонка приехал.

Загорелый с интересом вскинул на меня глаза.

– Что-то не припомню я вас… Вы откуда будете? – Голос у него был низкий, сильный, с хрипотцой.

В мои планы не входило оповещать Винокурова о своем прибытии – не только провинциализмом объяснялся мой визит без звонка, – поэтому я пробормотал:

– А мне кажется, мы где-то встречались… Вы здесь работаете?

Секретарша опередила его, пропела торопливо-уважительно:

– Это товарищ Карманов, наш завпроизводством!

Ах так! Он ведь тоже потерпевший, и с ним я тоже собирался поговорить, ничего, что он второй в моем списке. Карманов, покосившись на секретаршу, протянул мне руку, сказал просто:

– Валерий…

Рукопожатие у него было мощное, и он не выпускал мою кисть до тех пор, пока я не сознался:

– Субботин… Борис Васильевич.

По лицу его мелькнула быстрая, почти неуловимая тень – напрягся, вспоминая. И вспомнил:

– Следователь? Из прокуратуры?

Я кивнул. Ничего не поделаешь, зря я рассчитывал на сюрприз, Егиазаров уже проинформировал коллег по несчастью. Ну и что? Собственно говоря, на что мне эти сюрпризы, они ведь потерпевшие.

– Приходится снова вас беспокоить, порядок такой существует – раз новый следователь, значит…

– Да ну, перестаньте, – с широкой сердечной улыбкой сказал Карманов и, полуобняв за плечи, подтолкнул к кабинету. – Раз надо, значит надо. Пошли, потолкуем… А ты, Леночка, никого не пускай…

Он плотно прикрыл дверь, усадил меня за приставной столик, сам уселся напротив, достал из кармана «Мальборо», протянул мне пачку, лихо щелкнул ногтем по ее дончику, отчего высунулись сразу две сигареты.

– Закуривайте! Виргинский табачок, ноль вреда для здоровья…

С интересом я рассматривал его лицо ресторанного конкистадора – хитро завитые губы, толстый мясной клюв, седеющая густая прическа а-ля сессун. Наверное, на женщин такая внешность должна производить неизгладимое впечатление. К его джинсовой амуниции еще бы широкополую шляпу стетсон и поварешку в открытой кобуре!

Зажав в углу жестких извилистых губ сигарету, он доброжелательно смотрел мне в лицо.

И я закурил «Мальборо», выпустил к потолку душистую голубовато-серую струю дыма, сообщил ему задушевно-искренне:

– Хорошие сигареты!

Карманов улыбнулся гостеприимно-снисходительно, будто он эти якобы безвредные, зато вкусные сигареты сам лично на своей кухне изготовил, и похвалил меня:

– Приятно, когда человек имеет вкус! Кстати, наш Ахмет делает шашлычки – свет не видел! Вам обязательно надо попробовать…

– Как-нибудь… – сказал я рассеянно. – Шашлыки – дело доброе… Кстати, вернемся к нашей печальной истории. Я бы хотел услышать от вас, как оно все было, с самого начала.

Карманов пожал плечами, показывая всем своим видом, что печальная история вовсе не кажется ему «кстати» только что завязавшемуся между нами душевному разговору. Однако перечить мне не решился.

– Да что… Я уже рассказывал… Подъезжает этот хмырь, Степанов, вылезает из машины…

Я решительно, хотя с извиняющимся видом, перебил его:

– Нет-нет, мне интересно все с самого начала. Вы-то все что там делали?

– Что делали? – удивился Карманов. – Да ничего, стояли, разговаривали…

– А почему именно там?

Карманов помялся, и я пришел ему на помощь:

– Да что вы стесняетесь! Что я, с облака, что ли? Ну собрались на шашлыки, что такого? Или неудобно, что начальство с подчиненными пару рюмок опрокинуло?

Карманов неуверенно улыбнулся. Я спросил:

– У вас, вообще-то, в коллективе какие отношения?

Он ответил мгновенно:

– Боремся за высокое звание…

– А если попросту?

Шеф проникся ко мне доверием:

– Лучше не бывает! Народ у нас собрался молодой, почти все ровесники. И директор наш, Эдуард Николаевич, тоже молодой, институт закончил. И между прочим, из себя не строит, он нам как товарищ.

– В каком смысле? – спросил я осторожно.

– В любом смысле! – решительно рубанул воздух ладонью Карманов. – По работе, конечно, строгий, требует, чтобы все было тип-топ, но народ это понимает, одно дело делаем… А в остальном – как товарищ. У нас, между прочим, за три года ни один человек не уволился.

– Что, так работой этой довольны?

– Конечно! Пусть шевелиться приходится, зато, как говорят, сыт, одет и нос в табаке!

Я невольно перевел взгляд на «Мальборо». Он курил свою сигарету с видом человека, патриотизм которого выше подозрений, и его лицо казалось мне очень знакомым, но памяти не за что было зацепиться, не мог я сообразить – видел я его когда-то или он просто на кого-то похож.

Я не удержался:

– В общем-то, основной принцип – кто у вас не работает, тот не ест?

Он возмущенно всплеснул руками, но в приемной послышались голоса, какой-то мужчина возбужденно требовал немедленно пропустить его к директору, а секретарша вежливо объясняла, что директора нет, уехал он. Посетитель никак не хотел угомониться и кричал, что сам видел, директор на месте, в кабинете.

– Не дадут поговорить, – сокрушенно покачал головой Карманов. – Пойдемте лучше ко мне, заодно и производство наше посмотрите, вроде как на экскурсии.

Я поднялся, и мы вышли из кабинета в приемную, где на стуле устроился худой человек с обиженным лицом. При виде нас он вскочил:

– Товарищ директор! Когда же кончится это безобразие? У меня язва желудка, а мне дают наперченный суп; прошу манную кашу – нету, говорят, ее в меню.

– Я не директор, – мягко сказал Карманов, – но мы сейчас попробуем что-нибудь сделать…

Сняв трубку внутреннего телефона, он коротко распорядился:

– Быстренько приготовить для уважаемого посетителя диетический суп и молочную кашу. – Добавил укоризненно и со вздохом: – Неужели трудно помочь человеку? – и заверил посетителя, что его сейчас же накормят в лучшем виде, хотя ресторанная кухня в основном держит курс на здоровые желудки…

Взяв меня за руку, он направился в «производство», попутно объясняя назначение помещений кухни: здесь коренная, здесь моечная, тут готовятся первые блюда, вот наисовременнейший импортный жарочный шкаф. На холодильнике надпись: «Мясо». Везде кипела работа, мелодично позванивала касса, к раздаче подбегали официанты, весело переговаривались, стуча ножами, поварешками, разрумянившиеся у плит поварихи. Народ действительно был в основном молодой, особенно официанты, и, возвращаясь к прерванному разговору, я спросил Карманова:

– Вот сейчас пресса, особенно молодежная, горячо обсуждает проблемы престижности профессий. Как ваши-то, не стесняются своей работы?

– Стесняются? – с недоумением переспросил Карманов и даже остановился. – Да вы что? Сейчас все понимают, что работа в ресторане – это отличное дело. Вот наш бармен был недавно на курорте в Кисловодске. Так его в одном застолье – из престижности! – представили народным артистом. Он знаете как обиделся?! Зачем, говорит, эти штуки, меня и так все уважают!

Я от души расхохотался:

– С этим вопросом все ясно!

– Тогда пошли дальше… – Отдав по пути несколько распоряжений, Карманов привел меня в небольшую комнатку со сплошной стеклянной стеной. – Это мой КП, все поле битвы на виду. Чаю согреть? Или, может, чего покрепче?

В помещении, несмотря на вертевшийся под потолком вентилятор, было очень жарко – все-таки сказывалась близость большой кухни. И я сказал совершенно искренне:

– «Чего покрепче» я на работе не употребляю, а вот чаю можно…

– Сейчас нарисуем!

– Прекрасно. Тогда вернемся к делу. Если не ошибаюсь, вы показали, что Степанов тогда с ходу, прямо-таки с налету вылез из машины и немедленно затеял скандал, который быстро перешел в драку?

– Да, так оно и вышло.

– А почему? У него что, были какие-то к вам претензии? Счеты?

– Да какие счеты! Мы с ним, считай, и не знакомы вовсе. – Карманов закурил новую сигарету и, подумав, добавил: – Я ему сразу сказал: вали отсюда, а то полетишь у меня дальше, чем увидишь!

– Но все же чем объяснить такое его странное поведение? Он же не сумасшедший!

За стеклянной стенкой два официанта остановились перекурить. Карманов уставился на них и сказал задумчиво:

– Зачем сумасшедший? Пьяный он был.

Гм, на допросе у Верещагина он этого не говорил. Но в показаниях других словечко «пьяный» промелькнуло так, между прочим, без особого нажима. Акта медицинской экспертизы в деле нет. Я уже звонил в ГАИ – их патрульный экипаж прибыл на место последним, а выезжала по телефонному вызову на место происшествия опергруппа дежурного по городу. И никто не направил Степанова на освидетельствование. Странно. Забыли, что ли, в суматохе?.. Или… Надо будет допросить по этому поводу милиционеров. Тем более сам Степанов твердит, что спиртного не употреблял, что вообще за рулем никогда не пьет.

– И что, сильно пьяный?

– Сильно… – Карманов запнулся, подумал и уточнил: – Ну, в смысле – на ногах он хорошо держался, но… но… крепко поддамши, психовал очень!

Любопытно: «сильно пьяный», потому что «крепко поддамши». И на ногах хорошо держался. Ну да, если бы плохо на ногах держался, то как бы он всю эту бучу, эту коллективную крепкую драку учинил? А «крепко поддамши» – это более абстрактно. Ладно, пока замнем для ясности…

Карманов пошел за чаем, а я прислушался к разговору официантов за стеклянной стенкой. Один из них жаловался на плохое самочувствие, а другой сопереживал, приговаривая:

– Ну да, с ними, паразитами, не соскучишься. Это не так, другое не эдак, мясо ему, видишь, не нравится – остыло, а у самого в кармане пятерка вшивая…

Первый официант, устало махнув рукой, протянул:

– Не-е, они мне что, я их за больных считаю… – и выразительно покрутил пальцы у виска.

Появился Карманов, прогнал официантов, поставил передо мной стакан крепкого чая в мельхиоровом подстаканнике. Я решил сделать в нашем разговоре еще один поворот:

– Мне что-то непонятно: как в вашей компании оказался Плахотин, он ведь с вами не работает?

– Как не работает? – удивился Карманов. – Он хоть и на автобазе числится, но обслуживает нас постоянно. А шофер – первый человек, от него план не меньше, чем от повара, зависит.

– Ну? – подбодрил я замолчавшего собеседника, с удовольствием оглядывая его худощавый торс, стройную шею и сильные руки, покойно лежавшие на столе. Он и на повара-то не был похож – сколько я их повидал, обрюзгших, расплывшихся, жирных. А этот – ну вылитый боксер-средневес!

– Вот он увидел, что мы на шашлыки собрались, и привязался: «Ребята, возьмите!» Ну и что, жалко, что ли? Шашлыков всем хватило!

– Понятно. Я вот еще о чем думаю: неужели вы для отдыха лучше места не нашли, можно сказать, прямо на шоссе устроились?

Он глянул на меня, показал в короткой улыбке ослепительные зубы, снисходительно объяснил:

– Мы же не на свадьбу собрались. Выходной день, сами понимаете, у всех свои дела, ну и решили на ходу под рюмочку по шашлычку принять на душу населения. Не ехать же в горы, тем более там лесники на всех дорогах шлагбаумы понаставили – от пожаров. Думали, перекусим, поболтаем – и по домам, спать. А оно вон как получилось…

– Это было в среду, помнится? У вас выходные в среду?

– У нас выходные по скользящему графику, – важно сказал Карманов. – Мы ведь предприятие с непрерывным циклом, без выходных и праздников обслуживаем трудящихся.

Я посмотрел на портрет директора. Перехватив мой взгляд, Карманов сказал сочувственно:

– А Эдуард Николаевич вообще, считай, без выходных работает.

– Это как же? – удивился я.

– Очень просто. У нас раз навсегда заведено: без директора птичка не пролетит! Он всегда на месте, как капитан на корабле.

– Не знаю, я никогда на корабле не был, – сказал я удрученно.

Карманов рассмеялся:

– А я был, в круиз вокруг Европы ездил. И с капитаном подружился, боевой парень! А вот отдыхать ему некогда… И нашему капитану то же самое!

– Но ведь человек не может без отдыха! – вступился я за директора.

– Лавировать приходится. Бывает и межсезонье, бывают дни потише, ну, наплыв гостей поменьше, ему и удается дух перевести. Вот как сегодня, например.

– A-а, исполком и другие дела в городе! – догадался я. – Рад за вашего капитана… Жаль только, мне не повезло, хотелось бы поскорее это дело нудное закончить…

Карманов наклонился ко мне и тихо, доверительно сказал, почти прошептал:

– В Оздоровительном комплексе он… – Посмотрел на часы и добавил: – Уже наверняка попарился, сейчас на «восточной» греется, потом общий массаж и бассейн. Я вам ничего не говорил, но только мне это дело уже – во!

И он провел пальцем по горлу.

Мы дружески распрощались, но в дверях я вспомнил, обернулся:

– Да, чуть не забыл: мне бы хотелось с Мариной, официанткой, потолковать…

Карманов нахмурился, сказал сквозь зубы:

– Да ее ж там не было…

– Где? – не понял я.

– На площадке. – И повторил с нажимом: – Ее там не было.

– Не было, так не было, – легко согласился я.

– Вот и договорились, – оживился Карманов.

Он опять улыбался, и лицо его было мне странно знакомо.

Глава 9

Я шел по улице, лениво размахивая своим нетяжелым портфелем, и размышлял о причинах возникшей у меня неприязни к этим людям, которые именовались в деле «свидетели и потерпевшие». Долго думал, а ответа не нашел, потому что все варианты объяснений были либо несерьезные, либо оскорбляли мое достоинство.

Многие поколения моих предков были пастухами и скотоводами-кочевниками. Древнее предание, ставшее уже историческим предрассудком, считает, что кочевник всегда презирал торговца. Кочевник и деловитость – понятия несовместимые. В своей очень простой и невыносимо трудной жизни кочевник пробивался смелостью, терпением, стойкостью, спокойной неприхотливостью, но никак не хитростью, не ловкостью, не быстроумием.

С незапамятных времен пастух-табунщик своими ногами промерил глубину горизонта и знал, что Земля – шарик, растянутый на кочевые переходы от пастбища к водопою.

И постижение замкнутости всех жизненных маршрутов сделало его философическим лентяем, безразличным к богатству, снисходительно принимающим сытный обед и теплый ночлег и равнодушно презирающим холод и бескормицу.

Наверное, это очень сильная штука – генетическая память. Ведь мое профессиональное бескорыстие и честность – это не достоинство, не добродетель, не кокетливая поза. Это, скорее всего, форма жизнедеятельности моих генов, переданных мне предками-кочевниками.

Я кочую непрерывно по жизни, как неостановимо мчащийся неоновый автомобильчик на рекламе такси. А кочевнику груз накопленных дорогих вещей обременителен. У меня нет вкуса к изысканной еде, так что и гастрономические вожделения мне чужды, и выпиваю я мало – мне при моей нервной системе скорее показан бром. Да и страсти модников по фирмовой одежде мне неведомы. Таким образом, все мои морально-устойчивые достоинства суть сумма неразвившихся пороков. Да и вообще как-то совестно считать добродетелью отсутствие в тебе четкого накопительски-потребительского инстинкта.

А чего же тебе надобно, старче?

Не знаю.

Своим небыстрым умом я понимал, какая это иллюзия – понятие «беспристрастность закона». Дело в том, что беспристрастность закона – не выдумка, не лозунг, не абстрактная идея.