Полная версия
Мечтателей кумир. Запад глазами русских классиков
Татьяна Борисовна Альбрехт
Мечтателей кумир. Запад глазами русских классиков
© Альбрехт Т.Б., 2022
© ООО «Издательство Родина», 2022
* * *Предисловие
Отождествление благополучия с Западом, а недоразвитости – с не-Западом не переживет двадцатое столетие.
Скорость этой трансформации поражает.
Самуэль ХантингтонБыло время, когда Россия (тогда еще не империя) больше знала о жизни своих восточных соседей, нежели о Европе. Было время, когда Европа вовсе не интересовалась «далекой сарматской Московией».
Но это не могло длиться вечно. Две цивилизации встретились и вступили во взаимоотношения. Какими они были – вопрос отдельный. Однако со времен Петра Великого Европа и вообще Запад всегда интересовал Россию и был предметом размышлений, осмысления, восхищения, отрицания наших литераторов, философов, общественных деятелей. Нельзя сказать, что Европа в этом деле отвечала России взаимностью. Но присутствие нашей страны, как могучего и неотменимого фактора общеевропейской политики делало столь же неизбежными русских в европейской общественной жизни. При этом очевидная разница наших цивилизаций, наша амбивалентность по отношению к Западу стали для Европы неизменным раздражающим фактором, а для нас – предметом философских и общественно-политических дискуссий.
Культурная экспансия Запада (а точнее, Франции) своеобразно преломилась в так называемой проблеме двуязычия образованного класса России рубежа XVIII–XIX веков. Эта проблема была напрямую связана с проблемой русского литературного языка, также оставшейся нерешенной к началу пушкинской эпохи. Проблему двуязычия можно представить визуально, если перелистать подряд начальные страницы первого тома романа Льва Толстого «Война и мир». Автор сознательно не поступает так, как Пушкин, который в романе «Евгений Онегин» письмо Татьяны специально переводит на русский язык для читателя. Толстой же разговоры своих героев в аристократическом салоне передает на французском языке, а ниже мелким шрифтом дается перевод на русский язык. (Для него важно подчеркнуть нежелание дворян говорить на русском языке, зафиксировать таким образом процесс отвыкания от него.)
Западное влияние на Россию, разумеется, не ограничивалось вопросами языка, экономического уклада и пр. Оно носило определяющий судьбы стран, континентов, судьбы всего мира характер цивилизационного выбора.
Западный мир разработал теорию прогресса, которую его сторонники, в том числе и искренние «русские европейцы», принимали и поддерживали как эталонную, безальтернативную.
Однако уже Пушкин, Лермонтов, Гоголь активно восставали против такого оголтелого западничества, показывая в своих произведениях, насколько непохожи по сути Россия и Запад.
На рубеже 30–40-х годов XIX века в русской общественной мысли стали оформляться западничество и славянофильство, диалектика противостояния которых на столетия определит накал споров вокруг исторических судеб России. Велись споры и по поводу степени и значимости западноевропейского влияния на русскую жизнь.
Этот спор разгорелся с новой силой в конце XIX столетия, дав мощный толчок очередному расцвету русской культуры, обратившей свои взоры уже не только на Запад, но и на Восток. Более того, в произведениях наших литераторов и мыслителей все чаще стал звучать скепсис по поводу Запада и его «блестящего» будущего.
Особенно эти тенденции усилились во время Первой мировой войны. Втянутая в общеевропейский конфликт Россия внутренне не ощущала эту войну, как Отечественную, драка за передел мира, рожденная, как считали многие «хищничеством Европы» и эгоистичными интересами сильных мира сего, вызывала не только отторжение, но и желание понять, постичь что же происходит «там на Западе», почему этот некогда казавшийся прекрасным «европейский мир» вдруг утратил свой былой блеск и притягательность.
В этой книге собраны статьи, эссе, заметки наших философов, литераторов, публицистов о Западе. Написанные в течение 70 лет (с 1854 по 1926), они, конечно, не отражают в полной мере ту полемику, которая велась на страницах журналов, в салонах, в литературных произведениях, но на примере размышлений авторов, для нашей культуры знаковых, способны показать то разнообразие мнений и оценок и те вопросы, которые наши соотечественники задавали Западному миру задолго до нас.
Сегодня «западный вопрос» по-прежнему актуален и снова вызывает яростные споры в нашем обществе. А потому вспомнить, что писали не самые глупые наши люди сто лет назад, более, чем полезно. И нельзя не отметить, что если из некоторых статей убрать имя автора и год публикации, можно подумать, что написаны они совсем недавно – настолько точно и злободневно звучат многие их пассажи и фразы.
Брюссель. Начало ХХ века
Николай Бердяев. Руское западничество есть явление азиатской души
Он не преступник, а жертва эпохи, Запада, цивилизации, которая, увы, все больше и больше утрачивает веру (теряющую свою чистоту), христианский дух, общий смысл и переходит в хаос, где человек остается без путеводной звезды; в итоге – смятение, одичание, кулачное право и отсутствие истинной нравственности.
Фридрих ДюрренматтВ первом номере журнала «Летопись»[1] напечатана очень характерная статья М. Горького «Две души», которая, по-видимому, определяет направление нового журнала. Статья вращается вокруг вечной темы русских размышлений, вокруг проблемы Востока и Запада. С этой темой связана вековая распря славянофилов и западников. Тема – основная для нашего национального самосознания и очень ответственная; тема – основная для философии истории и требующая серьезной философской подготовки.
Как отнесся к ней наш прославленный писатель? М. Горький пишет таким тоном, как будто делает открытие. Он, по-видимому, чувствует себя первым радикальным западником в России. «Мы полагаем, что настало время, когда история повелительно требует от честных и разумных русских людей, чтобы они подвергли это самобытное всестороннему изучению, безбоязненной критике. Нам нужно бороться с азиатскими наслоениями в нашей психике».
Можно подумать, что изучение и критика нашей самобытности только теперь должна начаться. Но ведь долгие десятилетия западничество было господствующим направлением русской мысли. Ни один народ не доходил до такого самоотрицания, как мы, русские. Явление – совершенно невозможное на Западе, где пышно расцвел национализм. И где же можно найти настоящее обоготворение Западной Европы и западноевропейской культуры, как не в России и не у русских? Отрицание России и идолопоклонство перед Европой – явление очень русское, восточное, азиатское явление.
Именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в большей части не разделяю, были первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети. Славянофилы пробовали делать в России то же, что делал в Германии Фихте, который хотел вывести германское сознание на самобытный путь. А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность.
Для русского западника-азиата Запад – обетованная земля, манящий образ совершенной жизни. Запад остается совершенно внешним, неведомым изнутри, далеким. У западника есть почти религиозное благоговение, вызываемое дистанцией. Так дети относятся к жизни взрослых, которая представляется им удивительной и соблазнительной именно потому, что она совершенно им чужда. Поистине в русской душе есть “азиатские наслоения” и они очень всегда чувствуются в радикальном западничестве горьковского типа. В радикальном западничестве русской интеллигенции всегда было очень много не только совершенно русского, чуждого Западу, но и совершенно азиатского. Европейская мысль до неузнаваемости искажалась в русском интеллигентском сознании. Западная наука, западный разум приобретали характер каких-то божеств, неведомых критическому Западу. Даже Бюхнер[2], третьестепенный популяризатор поверхностных идей, превратился в катехизис, внушающий религиозное к себе отношение. Самоценность же мысли и познания у нас всегда отрицалась. Вот от этого азиатства пора бы освободиться русскому человеку, культурному русскому человеку.
1918Александр Герцен. Старый мир и Россия
Письмо первое
Любезный Линтон!
«Какова, по вашему мнению, будущность России?»
Всякий раз, когда мне приходится отвечать на подобный вопрос, я в свою очередь отвечаю на него вопросом. А именно: Способна ли Европа к социальному возрождению или нет? Вопрос этот очень важен. Ибо если русскому народу предстоит только одна будущность, то Российской империи предстоят, возможно, две будущности. Это зависит от Европы. Какая из них осуществится?
Мне кажется, что роль теперешней Европы кончена; после 1848 года она разлагается с неимоверной быстротой.
Слова эти пугают, и их оспаривают, не отдавая себе в том отчета. Разумеется, не народы погибнут, – погибнут государства, погибнут учреждения, римские, христианские, феодальные и умеренно-парламентарные, монархические или республиканские – все равно.
Европа должна преобразоваться, распасться, чтоб войти в новые сочетания. Подобным образом римский мир преобразовался в христианскую Европу. Он перестал быть самим собой; в состав нового мира он вошел только как один из его элементов, наиболее деятельных.
До сих пор европейский мир лишь частично видоизменялся; основы современного государства оставались незыблемыми. Частично улучшая, продолжали строить на том же фундаменте. Такова была реформа Лютера, такова была революция 1789 года. Иной будет социальная революция.
Мы исчерпали возможность всяческих подправок; ветхие формы готовы взорваться от каждого движения. Наша революционная мысль несовместна с существующим порядком вещей.
Государство, основанное на римской идее поглощения личности обществом, на освящении собственности, случайной и исключительной, на религии, провозглашающей самый крайний дуализм (даже в революционной формуле «бог и народ»), – такое государство не может оставить будущему ничего, кроме своего трупа, своих химических элементов, освобожденных смертью.
Социализм – это отрицание всего того, что политическая республика сохранила от старого общества. Социализм – это религия человека, религия земная, безнебесная, общество без правительства, свершение христианства и осуществление революции.
Христианство превратило раба в сына человеческого; революция превратила отпущенника в гражданина; социализм хочет из него сделать человека (ибо город должен зависеть от человека, а не человек от города). Христианство указывает сынам человеческим на сына божия как на идеал; социализм идет дальше, он объявляет сына совершеннолетним… И человек хочет быть более чем сыном божиим – он хочет быть самим собою.
Все отношения общества к личностям и отдельных личностей между собой должны быть совершенно изменены. И тут встает вопрос: хватит ли у германо-романских народов сил, чтобы подвергнуться этому метампсихозу, и в состоянии ли они подвергнуться ему теперь?
Идея социальной революции – идея европейская. Из этого не следует, что именно западные народы более способны ее осуществить.
Христианство было только распято в Иерусалиме.
Социальная идея может быть завещанием, последней волей, пределом западного мира. Она может быть и торжественным вступлением в новое существование, приобретением тоги совершеннолетия.
Европа слишком богата, чтобы все поставить на карту; Европе есть что хранить; верхи европейского общества слишком цивилизованны, низы – слишком далеки от цивилизации, чтобы она могла очертя голову броситься в столь глубокий переворот.
Республиканцы и монархисты, деисты и иезуиты, буржуа и крестьяне… в Европе все это – консерваторы; только работники-революционеры.
Работник может спасти старый мир от большого позора и больших бедствий. Но спасенный им старый мир не переживет и одного дня, потому что тогда водворится воинствующий социализм и вопрос будет решен положительно.
Но и работник может быть побежден, как это было в Июньские дни. Расправа будет еще свирепее, еще страшнее. Тогда гибель старого мира придет иным путем и социальная идея может осуществиться в других странах.
Взгляните, например, на эти две огромные равнины, которые соприкасаются затылками, обогнув Европу. Зачем они так пространны, к чему они готовятся, что означает пожирающая их страсть к деятельности, к расширению? Эти два мира, столь противоположные и все же в чем-то схожие, – это Соединенные Штаты и Россия. Никто не сомневается, что Америка – продолжение европейского развития и не более как его продолжение. Лишенная всякой инициативы, всякой изобретательности, Америка готова принять у себя Европу, осуществить социальные идеи, но она не станет низвергать древнее здание… не покинет свои плодородные поля.
Можно ли сказать то же о славянском мире? Что представляет собой славянский мир? Чего хочет этот немой мир, который прошел сквозь века, от переселения народов до наших дней, сохраняя вечное a parte[4], сомкнув уста?
Странный мир, не принадлежащий ни Европе, ни Азии.
Европа предпринимает крестовые походы, славяне остаются на месте.
Европа создает феодализм, большие города, законодательство, основанное на римском праве, на германских обычаях; цивилизованная Европа становится протестантской, либеральной, парламентарной, революционной. У славян нет ни больших городов, ни аристократии; им незнакомо римское право, они не знают различия между крестьянами и горожанами; они предпочитают сельскую жизнь и сохраняют свои установления, общинные, демократические, коммунистические и патриархальные демократические, коммунистические и патриархальные.
Час этих народов словно еще не пробил, они все в ожидании чего-то, их теперешнее status quo является только временным.
Много раз славяне начинали складываться в сильные государства; их попытки имеют успех, развиваются (как, например, Сербия при Душане[5])… и потом терпят неудачу, без всякой видимой причины.
Населяя пространства от берегов Волги и Эльбы до Адриатического моря и Архипелага, славяне не сумели даже объединиться для защиты своих границ. Часть их уступает натиску немцев, другая – турок, третья была порабощена дикими ордами, ринувшимися на Паннонию[6]. Значительная часть России долгое время томилась под монгольским игом.
Одна лишь Польша была независима и сильна… но это потому, что она была менее славянской, чем другие; она была католическою. А католицизм противоположен славянскому духу. Славяне, как вам известно, первые начали великую борьбу с папством и впоследствии придали этой борьбе характер глубоко социальный (табориты[7]). Усмиренная и возвращенная католицизму, Богемия перестала существовать…
Итак, Польша сохранила независимость, нарушив национальное единство и сблизившись с западными государствами.
Другие славяне, оставшиеся независимыми, были далеки от того, чтобы образовать организованные государства; в их общественной жизни было нечто колеблющееся, неопределенное, нерегламентированное, анархическое (как выразились бы здешние друзья порядка). Нет ничего более сообразного со славянским характером, чем положение Украины или Малороссии со времен Киевского периода до Петра I. Это была казачья и земледельческая республика с военным устройством, на основах демократических и коммунистических. Республика без централизации, без сильного правительства, управляемая обычаями, не подчинявшаяся ни московскому царю, ни королю польскому. В этой первобытной республике не было и следа аристократии; всякий совершеннолетний человек был деятельным гражданином; все должности, от десятника до гетмана, были выборными. Заметьте, республика эта просуществовала с XIII века до XVIII, беспрестанно обороняясь от великороссов, поляков, литовцев, турок и крымских татар. На Украине, как у черногорцев и даже у сербов, иллирийцев и далматов, славянский дух обнаружил отчасти свои стремления, но не создал политической формы.
Однако надо было подвергнуться муштре сильного государства, надо было объединиться, централизоваться, покинуть беспечную казачью жизнь, пробудиться от вечного сна общинной жизни.
Около XIV столетия в России образуется средоточие, к которому тяготеют, вокруг которого кристаллизуются разнородные части государства, это средоточие – Москва. Став центральным городом России, она становится столицей православного славянства.
Именно в Москве сложилось византийское и восточное самовластие царей, Москва уничтожила остатки народных вольностей. Все было принесено в жертву идее государства; ради нее все было обезличено, все подавлено. Свергнув монгольское иго, продолжая вести кровавые войны с ливонцами, видя вооружающуюся Польшу, народ как будто чувствовал, что для спасения своей национальной независимости и своей будущности он вынужден отречься от всех человеческих прав.
Новгород, великий и вольный город, был живым укором городу-выскочке, городу царей; Москва с кровожадной жестокостью и без малейших угрызений совести раздавила соперника.
Когда вся Россия была у ее ног, Москва очутилась лицом к лицу с Варшавой.
Борьба двух этих соперниц была продолжительной и завершилась лишь в другую эпоху. На короткое время Польша взяла верх. Москва уступила, Владислав, сын польского короля Сигизмунда, был провозглашен царем всея Руси. Дом Рюрика и Владимира Мономаха угас, правительства не было, польские военачальники и казачьи гетманы правили в Москве.
Тогда весь народ поднялся по зову нижегородского мясника Минина, и Польша принуждена была покинуть Москву и русскую землю.
Москва, завершив свое дело – спайку отдельных частей государства, останавливается. Она не знает, куда употребить ею вызванные и оставшиеся в бездействии силы. Выход нашелся скоро. Там, где много сил, всегда найдется выход.
Петр I сделал из русского государства государство европейское.
Легкость, с которою часть нации применилась к европейским нравам и отреклась от своих обычаев, – наглядное доказательство того, что московское государство никогда не являлось подлинным выражением народной жизни, но было лишь переходной формой. Там, где затрагивались начала действительно национальные, – народ упорно их отстаивал. Крестьянство не приняло ничего из реформ Петра I. А крестьянство было истинным хранителем народной жизни, основанной (по выражению знаменитого историка Мишле[8]) на коммунизме, т. е. на постоянном разделе земли по числу работающих и на отсутствии личного владения землею.
Как Северная Америка представляет собою последний вывод из республиканских и философских идей Европы XVIII века, так петербургская империя развила до чудовищной крайности начала монархизма и европейской бюрократии. Последнее слово консервативной Европы произнесено Петербургом; недаром все реакционеры обращают свои взоры к этому Риму самодержавия.
Петербургский деспотизм располагал огромными силами – об этом можно судить по гигантским размерам возникшего государства. Избыток сил был так велик, что даже в смутное время и в период гнусного управления – период между Петром I и Екатериной II, Россия материально разрасталась с неимоверной быстротой.
Поглотив, покорив все, что встречалось на ее пути – остзейские провинции и Крым, Бессарабию и Финляндию, Армению и Грузию, разделив Польшу, завладев одной турецкой областью за другой, Российская империя встретила наконец грозного соперника – французскую революцию, низвергнутую, потерпевшую неудачу, выродившуюся в деспотизм, очень похожий на петербургский. Россия померилась силами с Наполеоном и победила его.
В тот час, когда Европа в Париже, в Вене, в Аахене и в Вероне признала nolens volens[9] гегемонию российского императора[10], – в тот час дело Петра было завершено, и императорская власть оказалась в том же положении, в каком находились московские цари до Петра I.
‹…›
Лондон, 2 января 1854
Колизей в 1842 году. Фотография была сделана с 38-метровой колонны Траяна
Письмо второе
Любезный Линтон!
Формула европейской жизни гораздо сложнее формулы жизни древнего мира.
Когда греческая культура вышла из тесных границ городов-республик, ее политические формы сразу истощились и иссякли с чрезвычайной быстротой. Греция обратилась в римскую провинцию.
Когда Рим исчерпал запасы своей организующей силы и перерос свои политические учреждения, у него не нашлось больше возможностей для возрождения, и он распался, вступив с разные сочетания с варварскими народами.
Дрогшие государства не были долголетними; они существовали не более одного сезона.
В XV столетии Европа пережила такой катаклизм, который для древних государств был бы предвестником неминуемой смерти. Совесть и разум восстали против основ общественного здания. Католицизм и феодализм подверглись нападению. Глухая борьба длилась более двух столетий… Она подрывала церковь и замок.
Европа была так близка к смерти, что уже у границ ее стали показываться варвары, эти вороны, чующие издалека агонию народов.
Византией они завладели, казалось, они готовились уже ринуться на Вену; но полумесяцу пришлось остановиться на берегах Адриатического моря.
На севере зашевелился другой варварский народ, он сплачивался, готовился, – народ в бараньих шкурах и с «глазами ящерицы». Степи Волги и Урала во все времена служили кочевьем переселяющимся народам; это были залы ожидания и собраний, officina gentium[11], где судьба готовила в тиши дикие орды, чтобы бросить их на народы, обреченные смерти, чтобы прикончить цивилизации, впавшие в маразм.
И все же луна ислама выше не поднялась и удовольствовалась тем, что озаряет развалины Акрополиса и воды Геллеспонта. А волжские варвары, вместо попытки вторгнуться в Европу, обратились в конце концов в лице одного из своих царей к соседям за цивилизацией и государственным устройством.
Первая грозовая туча пронеслась над головой.
Что же случилось?
Вечное переселение народов на запад, задерживавшееся Атлантическим океаном, продолжалось, человечество нашло проводника – Христофор Колумб показал дорогу.
Америка спасла Европу.
И Европа вступила в новую фазу существования, незнакомую древним государствам, фазу внутреннего разложения по эту сторону и фазу развития по ту сторону океана.
Реформация и революция не перешагнули ни за стены церкви, ни за пределы монархических государств; очевидно, они не могли сокрушить древнее здание. Готический собор осел, трон пошатнулся, но развалины их сохранились. И ни реформация, ни революция не могли больше ничего с ними поделать.
Называется ли человек кальвинистом, евангелистом, лютеранином, протестантом, квакером – церковь все же существует, другими словами – свобода совести не существует, или же это акт индивидуального возмущения. Будет ли правление парламентским, конституционным, с двумя палатами или с одной, при ограниченном избирательном праве или при всеобщем голосовании… трон шатается, но все же существует, и хотя короли то и дело летят кувырком, на их место находятся другие. За неимением короля в республике, – если дело происходит во Франции, – его заменяют соломенным королем, которого сажают на трон и для которого сохраняются дворцы и парки, Тюльери и Сен-Клу.
Светское и рационалистическое христианство борется с церковью, не понимая того, что оно первое будет раздавлено церковными сводами; монархический республиканизм борется с троном, чтобы усесться на него по-царски. Дыхание революции веет не здесь; поток переменил направление, предоставив старым Монтекки и Капулетти продолжать на втором плане их наследственную вражду. Знамя борьбы поднимается уже не против священника и не против короля, не против дворянина, а против их единственного наследника – против хозяина, против патентованного владельца орудий труда. Революционер теперь уже не гугенот, не протестант, не либерал; имя ему – работник.
И вот Европа, пережившая вторую, даже третью молодость, останавливается у нового порога, не смея его перешагнуть. Она трепещет перед словом «социализм», написанным на двери. Ей сказали, что дверь эту отворит Катилина[12], и это правда. Дверь может остаться закрытой, но открыть ее дано только Катилине… Катилине, у которого столько друзей, что невозможно их всех передушить в темнице. Цицерон, этот добросовестный и учтивый убийца, был счастливее своего соперника Каваньяка[13].
