Тегеран-82. Начало

Сноска-2:

С информационного портала «Иран Сегодня»:

«Голе Резайе» (Gole Rezaieh) – ретро-кафе в самом центре Тегерана, на улице 30-го Тира (30-e Tir) и буквально в нескольких шагах от «Надери» находится крошечное под названием «Голе Резайе», которое способно перенести вас на несколько десятилетий назад. В 1970-х здесь собирались интеллектуалы и вся творческая элита города: сюда приходили начинающие и уже состоявшиеся художники в поисках вдохновения, молодые студенты, опытные и завоевывающие популярность писатели, а также другие люди из творческой среды. За крошечными столиками они пили кофе и общались на отвлеченные темы. И, конечно же, все это под музыку мировых хитов западной эстрады того времени.

Глядя на это кафе сейчас, невольно думаешь, что здесь мало что изменилось даже спустя 40 лет. «Голе Резайе» занимает небольшое помещение, размером с комнату, но и сегодня практически всегда аншлаг: возникает чувство, что здесь собирается половина Тегерана. Стены заведения увешаны старыми фотографиями писателей, музыкантов, философов, иранских и европейских – как напоминание о главных вдохновителях своего времени.

Сегодня кафе популярно не только среди местных талантов, сюда нередко заходят «иранцы в эмиграции», которые приехали на родину из-за границы в надежде прочувствовать атмосферу прошлого, или иностранцы, желающие прикоснуться к прежнему Ирану.

Французская пекарня-кондитерская – основана в 1965 году. Это одно из самых «ностальгических» мест Тегерана, особенно для тех, кто приходил сюда в юности, когда она только открылась. Кондитерская находится на пересечении улиц Ингилаб и Абу Рейхан, недалеко от Тегеранского университета и главных книжных магазинов города. Неудивительно, что сразу после открытия это место стало популярно у студентов, молодых писателей и актеров расположенного неподалеку театра, студентов кинематографического факультета Университета искусств, а также местной интеллигенции. Нередко сюда заглядывали и знаменитые актеры и писатели. Одними из постоянных посетителей были резиденты посольств и европейские дипломаты.

На этот момент эта кондитерская была одним из немногих мест, где предлагали настоящий французский кофе с мороженым «глясе» и огромный выбор европейских десертов. Спустя 40 лет кондитерская не изменила своим традициям, благодаря чему все еще полна посетителей. Кафе-кондитерская была основана французскими рабочими, которые успели передать секреты изготовления десертов иранским коллегам, прежде чем вернулись на родину, а те, в свою очередь, продолжают совершенствовать мастерство приготовления десертов и угощать посетителей ароматным кофе.

Сноска-3:

Масуд Барзани – лидер курдского освободительного движения, сын генерала Мустафы Барзани. Отец Масуда, курдский полководец генерал Мустафа Барзани во время Второй Мировой войны возглавлял вооруженные силы курдской Мехабадской республики на территории Ирана, а после ее падения получил политическое убежище в СССР. После смерти Мустафы в марте 1979-го бессменным президентом Демократической партии и региона Курдистан стал его сын Масуд, выросший в Ираке, где глава страны Саддам Хуссейн ущемлял права курдов.

В 1979-м новый иранский режим предложил иракским курдам свою поддержку, и Масуд Барзани с братом Идрисом и верхушкой штаба курдского сопротивления переехали в Тегеран, откуда вели подпольную борьбу за независимость курдов, проживающих на территории Ирака. Именно с помощью курдов Барзани в 1981-м молодая исламская республика смогла установить контроль над своей провинцией Курдистан (при шахе регион управлялся мелкими курдскими партиями, которые не поддержали исламскую революцию, выступив за демократизацию Ирана). Тем временем СССР, стремясь к политическому, экономическому и военному присутствию в Персидском заливе, активно дружил как с курдским национально-освободительным движением, так и с Ираком.

Советское правительство открыто осуждало действия Хуссейна (ущемление иракских курдов и коммунистов и развязывание ирано-иракского конфликта), но при этом продолжало выполнять договор от 1972 года «О дружбе и сотрудничестве между СССР и Ираком», поддерживая Ирак экономически и военно-технически.

В 1980-м году СССР под давлением курдов и мировой общественности временно прекратил военные поставки Ираку. Однако уже в 1981-м возобновил их, опасаясь ввиду провала программы на сближение с Ираном и войны в Афганистане вовсе утратить влияние в регионе.

Спустя 5 лет выяснится, что все эти годы США тайно вооружали Иран, и в 1986-м мир потрясет скандал, вошедший в историю как «Ирангейт» – «Ворота в Иран».

Глава 3. Предновогодний эсфанд 1358-го

20 февраля- 20 марта 1980 года

Эсфанд – Смирение и терпение

Хроника событий в месяц ЭСФАНД 1358 года глазами иранской прессы:

10 эсфанда (02.03. 1980) – Шахсей-вахсей в честь годовщины мученической гибели Имама Хусейна (см. сноску-1 внизу).

29 эсфанда (19.03.1980) – День Национализации иранских нефтяных промыслов. 15 марта 1951 года Меджлис Ирана принял решение о национализации нефтяной промышленности Ирана, 20 марта его одобрил сенат.

30 эсфанда (20.03.1980) – наступление нового 1359-го года, начало празднования Новруза и Чахаршанбе-сури (Огненная среда – перс) – см. сноску-2 и сноску-3 внизу.

Хроника событий в период с 20 февраля по 20 марта 1980 года глазами советской прессы:

22.02 – В ответ на растущее сопротивление миротворческой миссии советских войск в Афганистане власти Кабула вводят военное положение.

На Олимпийских играх в Лейк-Плэсиде хоккейная команда США выигрывает у сборной СССР со счетом 4:3.

24.02 – В Иран прибывает специальная комиссия ООН, но ее членам не удается даже встретиться с американскими заложниками.

26.02 – 59-я годовщина подписания Договора об установлении дружественных отношений между РСФСР и Ираном, состоявшегося 26 февраля 1921 года.

Наша жизнь была не слишком насыщенна радостными событиями, объединяющими весь коллектив. Поэтому к каждому советскому празднику мы начинали готовиться заранее – пожалуй, даже раньше, чем это делалось на родине. Когда в Союзе шли общенародные торжества, у нас обычно был концерт самодеятельности из взрослых и детей с последующим банкетом и танцами.

Гулянья проходили на последнем этаже нашего жилого дома, там был большой актовый зал со сценой, по периметру которого расставлялись столы буквой «П», как на свадьбе. Концерт зрители смотрели в режиме кабаре – без отрыва от приема пищи и разноцветного горячительного, полученного путем смешивания медицинского спирта с яркими газировками. Смешивали с «Canada Dry» (так в Тегеране назывался оранжевый напиток, известный у нас как «Фанта»), с бурой «пепси» и зеленым «севенапом». Благодаря такому устройству зрительного зала, наша публика всегда была благодарной и щедрой на эмоции и аплодисменты.

К заключительному номеру взрослый зритель обычно был щедр, весел и добр к нам, маленьким артистам. Нам обычно говорилось: «Молодцы! А теперь покушайте и идите гулять!» Это означало, что мы можем отправляться куда угодно – хоть в любую из наших квартир, хоть во двор госпиталя, и делать там, все что угодно, зная, что в ближайшие несколько часов все русскоговорящие взрослые ни за что не оторвутся от своей буквы «П».

Иногда, набегавшись, мы возвращались к банкетирующим и принимали участие в разудалых танцах, которыми по традиции венчались все празднования.

Быстрые танцы танцевали в основном под «Boney’M» (хитом наших бимарестанских танцев была их песня «Belfast»), а медленные – под Джо Дассена или под лирические песни Высоцкого вроде «Все равно я отсюда тебя заберу в светлый терем с балконом на море».

Высоцкого все «бимарестанты» очень любили, включая нас, малолеток, переписывали друг у друга кассеты с его новыми песнями, которые на удивление быстро появлялись в нашем военно-революционном пекле. Особенно на праздничных сборищах веселились под его песню «Лекция о международном положении». А на куплете:

«Шах расписался в полном неумении —

Вот тут его возьми и замени!

Где взять? У нас любой второй в Туркмении —

Аятолла и даже Хомейни.

Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран, —

А мне бы взять Коран – и в Тегеран!»

обычно пили за здоровье моего папы, который родился как раз в Туркмении.

В общем, наши концерты я любила за их нестандартность. До Тегерана слово «концерт» ассоциировалось у меня с натянутыми лицами в душном зале, где даже зашуршать фантиком считалось страшным преступлением. Приводя меня в московские театры, филармонию и консерваторию, моя мама не уставала повторять, что во время концертов и постановок отвлекаются, вертятся по сторонам и разворачивают конфеты только невоспитанные и глупые дети. Зато во время наших концертов на последнем этаже можно было не только тайком сосать леденцы, но и открыто вгрызаться в шашлык, заедая его салатом.

Это было еще до войны.

В день банкета на 23-е февраля мы поссорились с нашим Максом, сыном доктора-глаза. Уж не помню, что именно он сделал, но мы объявили ему бойкот. Наверняка снова что-то наябедничал своей маме, он вообще этим отличался. И когда после концерта нас, как обычно, отпустили погулять, Макса мы с собой не взяли. «Со словами «Ну и что, зато я спокойно видик посмотрю!» он обиженно ушел домой. Доктор-глаз, папа Макса, был единственным в нашем жилом доме счастливым обладателем громоздкого видеомагнитофона первого поколения немецкой фирмы «Телефункен». Ради видео с Максом, конечно, следовало бы дружить. Но мы были выше мелочных расчетов, и каждый раз, когда «господин сын доктора-глаза» вновь проявлял себя маменькиным сынком, безжалостно исключали его из своей компании.

Мы как раз вдохновенно носились на скейтах по пустому двору бимарестана, когда к нам прибежал красный запыхавшийся Макс. Судя по его лицу и дыханию, с последнего этажа он спустился галопом по лестнице. А раз он забыл, что мы с ним не водимся, значит, случилось что-то важное.

– Там твоя мама, – ткнул в меня Макс, еле переводя дыхание, – с моим папой канкан танцуют!

– А что такое канкан? – осведомилась я.

Судя по реакции Макса, я проявила крайнюю наивность. Наверное, потому что у меня все еще не было видео.

Макс стал абсолютно пунцовым:

– Это. Такой. Неприличный. Танец! – пояснил он, презрительно чеканя слова, чтобы я прочувствовала всю степень своей недоразвитости.

Неприличный танец захотели увидеть все. Мы вихрем взметнулись на последний этаж и успели к последним па.

Моя мама с доктором-глазом и впрямь вытанцовывали нечто парно-зажигательное. Правда, ничего неприличного я в этом не углядела. Ну, разве что время от времени моя мама, поддерживаемая доктором-глазом за поясницу, красиво прогибалась назад, поднимая при этом ногу. Но, по-моему, так делают и танцоры танго. Во всяком случае, мой папа спокойно распивал веселящую фанту с Грядкиным и Сережкиным отцом и на «канкан» даже не смотрел. Зато мама Макса сидела такая же пунцовая, как и ее сын, и не сводила со своего доктора-глаза осуждающего взора.

С тех пор слово «канкан» для нашей компании стало обозначать не кафешантанный танец, а что-то вроде «Шухер!» Как только мы замечали, что кто-то из нас собрался преступить кодекс чести (например, наябедничать на ближнего), мы кричали ему: «Эй, канкан!»

К подготовке концертной программы к 8-му марта мы приступили чуть ли не на следующий день после того, как дали концерт, посвященный 23 февраля. Мы впятером еще были заряжены праздничной атмосферой, восторгами публики и горели желанием удивлять ее вновь и вновь.

Самодеятельностью у нас командовал уролог дядя Валя Грядкин. Помогала ему наша диет-сестра тетя Таня. Говорили, что до того, как стать диет-сестрой, тетя Таня была балериной. Почти настоящей. Почти – в том смысле, что не прыгала в пуантах и белой пачке на сцене Большого, а танцевала в каком-то народном ансамбле. Осанка диет-сестры и хорошая выворотность длинных ног, которые тетя Таня всегда ставила в правильную третью позицию, наглядно доказывали, что так оно и было.

Не знаю, какой фатум заставил тетю Таню оставить сцену в пользу выписывания диет-столов больным, но к хореографии она относилась трепетно до слез. Даже из нас создала мини-балетную школу, несмотря на то, что мы пятеро были мало того, что разных полов, так еще и разного возраста, роста и веса.

Наш балетный кружок просуществовал недолго, но успел дважды сорвать овации и довести зрительскую аудиторию до искренних рыданий – от смеха.

В День Защитника Отечества мы порадовали публику танцем маленьких лебедей.

Лебеди из нас пятерых вышли разнокалиберные, разного роста и комплекции, а четверо еще и мужского пола. Мы пытались завлечь затеей дяди Колиного Артура, но гордый ассирийский парень наотрез отказался фигурировать в белой пачке из медицинской марли.

Зато Сережка с Сашкой и Макс с Лешкой отнеслись к постановке серьезно. И честно ходили на примерки балетных пачек, которые шила нам Раечка из прачечной – кастелянша из местных, переименованная нашими в Раю из Рои.

Тетя Таня репетировала с нами через день у себя в квартире. Мне нравилось, как она вставала прямо, вытягиваясь, как струна, закуривала и начинала на нас покрикивать. Нечто подобное я видела в кино про настоящих балетмейстеров.

Иногда на наши репетиции заглядывал дядя Валя Грядкин. Тогда тетя Таня заметно оживлялась и предлагала дяде Вале веселящей газировки. Он не отказывался, вальяжно устраивался в кресле с бокалом и следил за прогонами, закусывая фруктами, орешками и сладостями из дико модной тогда трехъярусной серебряной конфетницы (мы все закупились подобными в магазинчике на мейдан-е-Фирдоуси).

Все пять лебедей тоже жадно косились на конфетницу, но никогда не просили угощения, ведь тетя Таня заметила как-то, что балетные должны держать форму, а не налегать на сладости. Наш хореограф поведала, что Майя Плисецкая начинала день с чашки какао и двух крутых яиц. С того момента я довела маму требованиями какао и яиц до белого каления. Дело в том, что «тохме-морг» (куриные яйца – перс.) почему-то не продавались в супермаркетах, за ними нужно было ехать на фермерский базар, который находился довольно далеко. Какао, как мы его понимали, у иранцев тоже не было, только американский растворимый шоколад, мало походивший на диетический продукт для балерин.

В итоге папа с утра до работы гонял мне за яйцами и вручал их мне, напевая скрипучим голосом песенку Короля из музыкальной сказки про Трубадура:

«Состоянье у тебя истерическое,

Скушай, доченька, яйцо диетическое.

Или, может, обратимся к врачу?»

– Ни-че-го я не хо-чу! – капризно пела я в ответ, подражая избалованной Принцессе, и громко хлопала по столу со словами: – Принцесса захлопнула крышку клавесина!

Пластинка со сказкой про Трубадура была наша с папой любимая: мы часто слушали ее и знали наизусть. Папу очень веселило, как Король возится со своей доченькой, которая влюбилась в бродягу и теперь хамит венценосному родителю.

Какао, пригодное для восходящих звезд русского балета, выслала из Союза моя бабушка. Увы, подоспело оно, когда с балетом было уже покончено. Зато за период балетных страстей я прочла все об этом искусстве, что нашла в книжном шкафу в нашей квартире и в общей библиотеке на последнем этаже. Это была Большая Детская энциклопедия и неизвестно откуда взявшиеся в советском госпитале мемуары балетмейстера Мариуса Петипа, сопровожденные статьями балетных критиков разных эпох, вплоть до современных. Наверняка из прочитанного я поняла далеко не все, но по сей день помню, что больше всего мне понравилась фамилия Тальони и название балета «Баядерка».

Картину дополнили рассказы тети Тани. Теперь я мечтала стать великой балериной, потому что их любили цари, как Матильду Кшесинскую, и из-за них дрались на дуэлях такие великие люди, как автор «Горя от ума». Папа как-то рассказал мне, что русский император выслал его в Персию за то, что молодой дворянин Грибоедов – светский лев, литератор, композитор и дипломат – ввязался в поединок с будущим декабристом Александром Якубовичем, защищая честь танцовщицы Авдотьи Истоминой.

Когда приходил Грядкин, тетя Таня становилась еще больше похожа на настоящую бывшую балерину. Начинала сама показывать па, а не только поправлять нас. Урологу явно нравилось за нами наблюдать. В его карих глазах плясали озорные огоньки и время от времени он по-доброму подшучивал над тетей Таней в качестве постановщика величайшего из русских балетов. Тетя Таня задорно хохотала, а я почему-то Грядкина немного стеснялась.

Как-то Сережка, с которым тетя Таня поставила меня в пару, потому что были одного роста, устал репетировать и озорства ради во время танца потихоньку дернул сзади завязки моей пачки. Марлевое сооружение упало к моим ногам прямо во время па.

Не смотри на это дядя Валя Грядкин, я бы, как обычно, дала Сереге пенделя. Стесняться мне было нечего: на репетициях пачки надевали для нас ради пущего погружения в процесс, прямо на джинсы. Но все равно это было оскорблением.

Я гордо выпрямилась, прямо как тетя Таня, уперла руки в боки и по-балетному жестко заявила:

– Серый, еще один такой батман – урою! Усвоил?

Дядя Валя расхохотался и обратился к тете Тане:

– Ты гляди, какая Кшесинская растет!

А потом к Сереге:

– А ты, друг, будешь так с дамой обращаться, останешься без партнерши. Я вон сам встану с ней в пару.

Серега захихикал: видимо, представил себе двухметрового Грядкина в пачке маленького лебедя и со мной в паре.

Но тетя Таня в этот раз не захохотала. Наоборот, насупилась и сказала:

– Ну, от поведения партнерши тоже многое зависит. А вам, Валентин, к маленьким лебедям примазываться просто неприлично!

Премьера маленьких лебедей собрала аншлаг и сорвала овации. Зал вызывал нас на бис и с новыми силами начинал покатываться со смеху. Этот успех вдохновил нас на новые постановки.

К 8-му марта мы замахнулись на танец умирающего лебедя. Примой, конечно, была я – по счастливому половому преимуществу. А мои четверо друзей перешли в кордебалет.

За время моей балетной карьеры даже мой папа выучил слова «деми-плее», «батман-тандю» и «арабеск». Только употреблял их не к месту. Например, когда хотел меня поторопить: «Давай, батман здесь, тандю там!» Или: «А ну деми-плее английский делать!»

А маме однажды заявил, когда она передала ему слова одной из посольских жен:

– Да не слушай ты эти арабески!

Маму расстроило, что некоторые болтают, что, дескать, врачи бимарестана-шурави (бимарестан-е-шоурави – советский госпиталь – перс) нарочно подгоняют диагнозы под то, чтобы перенаправить своих пациентов к иранским коллегам. А те якобы делятся с ними за это гонораром.

– Просто наш госпиталь – одно из немногих советских учреждений, ежедневно имеющих дело с живой валютой, – успокаивал ее папа. – Отсюда и эти досужие арабески. Леонид Владимирович тоже так думает.

Авторитет Леонида Владимировича возымел действие, мама успокоилась. Леонид Владимирович был какой-то шишкой во внешнеполитическом отделе посольстве. Но нам он приходился соседом по заргандинской даче, поэтому я знала его, как дядю Леню, доброго пожилого дядечку, в бассейне которого жила черепашка. И он разрешал нам играть с ней на своей территории в любое время.

К умирающему лебедю я готовилась очень серьезно, ведь теперь я знала, что эту партию до меня исполняли Галина Уланова, Майя Плисецкая и другие великие балерины.

Как-то я после репетиции я спросила тетю Таню:

– А я могу стать балериной?

Она посмотрела на меня серьезно, затянулась и ответила:

– К счастью, нет!

– Почему? – расстроилась я.

Мне было непонятно, почему «к счастью».

– Тебе повезло, потому что для балета ты в свои девять лет уже стара, – вздохнула тетя Таня. – А это такая профессия, что про запас лучше иметь диплом медсестры.

– Почему? – опять не поняла я.

– Потому что примами становятся единицы, а остальных списывают из кордебалета в утиль, когда жизнь только начинается, а разочарований и профессиональных болячек уже больше, чем тебе лет.

Я ее поняла. К разочарованиям мне тоже было уже не привыкать.

* * *

Еще до школы весь мой сокольнический двор повели поступать в музыкальную школу. А меня не повели. И я сама увязалась с подружкой Олей и ее бабушкой.

На прослушивании выяснилось, что весь последний месяц Оля готовила вступительную песню под руководством своей бабушки с музыкальным образованием. Я ничего не готовила, но не растерялась. Когда Оля закончила тянуть свою «Во поле березку», я вышла и артистично, как мне показалось, исполнила единственную песню, слова которой помнила наизусть: «Где же моя черноглазая где, в Вологде-где-где-где…». Папа любил пластинку со сборником советской эстрады и часто заводил ее дома. Первой песней на ней была «Вологда», поэтому я помнила ее лучше всего. За ней шли «Роща соловьиная» в исполнении Льва Лещенко, «Лебединая верность» Софии Ротару и «Остановите музыку, прошу вас я, с другим танцует девушка моя…» не помню, кого. Их я тоже могла бы спеть, если очень нужно, но только наполовину. Я подумала, что если меня попросят спеть еще что-нибудь, я, пожалуй, выберу «Над землей летели лебеди…». Красивая песня и грустная.

Но на бис меня, увы, не вызвали.

Пока я пела, какой-то дядя закрыл лицо руками. А когда открыл, оказался весь красный как рак. А тетя рядом с ним громко шептала, что смеяться над ребенком неприлично. Может, у меня другие дарования.

Когда я закончила петь, эта тетя ласково сказала:

– Вот что, милая девочка, давай ты пока пойдешь в спорт, вон у тебя фигурка какая ладная. А там посмотрим. Приходи к нам в следующем году.

А потом повернулась к красному дяде и снова громко прошипела:

– У некоторых детей слух прорезается с возрастом.

Я догадалась, что родители не забыли повести меня в музыкалку, а постеснялись. За ужином я торжественно сообщила им, что они правы, что стесняются меня.

– Ой, это прямо как я в хоре! – обрадовался чему-то мой папа.

– Не надо это рассказывать! – насупилась мама. – Она растет в семье, где мать закончила музшколу с отличием! – и мама гордо указала на блестящий черным лаком довоенный «трессель» с медными подсвечниками. Когда приходили гости, она играла на нем «К Элизе» и «Полонез Огинского».

– Ну, это ты с отличием, – возразил папа, – а меня выгнали из хора, и я имею право рассказать.

Папа рассказал, что когда только приехал в Москву учиться из города Чарджоу Туркменской ССР, соседи по общежитию рассказали ему, что в Москве с хорошими девушками лучше знакомиться на культурных мероприятиях – в театре или в каком-нибудь кружке по интересам. В театр первокурснику особо ходить некогда, поэтому папа записался в хор при институте иностранных языков имени Мориса Тореза. Туда ходили самые красивые студентки.

– Мне так все понравилось! – вспоминал папа с мечтательной улыбкой. – На первое занятие пришли сплошь девушки, человек 15, а юношей всего трое. Руководитель был такой милый старичок, какой-то заслуженный музыкант, очень смешно махал руками…

– Не махал руками, а дирижировал! – с упреком встряла мама.

– Дирижировал, – согласился папа. – Песни мы такие зажигательные пели про комсомол и про любовь. Я очень старался. После первого занятия руководитель нас всех похвалил, но под нос себе задумчиво пробубнил: «Но что-то мне мешает, не пойму!» После следующего занятия снова: «Кто-то один мне мешает…» На третьем занятии он долго прислушивался, морща лоб, а потом вдруг хлопнул себя по уху и воскликнул: «Ну, конечно!» Поднялся в последний ряд, где стоял я, мы на таких специальных приступочках для хора занимались, и пригласил спуститься вниз, к фортепиано. Я вышел, такой гордый, думал, сейчас он будет меня хвалить за усердие. Я же старался петь громче всех. Думал, чем громче, тем лучше. А он мне и говорит: «Извините, молодой человек, но хор вы не украшаете. Ступайте лучше в какой-нибудь спорт!» Оказалось, громко – не значит, хорошо. К тому же, я еще и фальшивил. Ну, я упираться не стал и записался в институтскую парашютную секцию. Там тоже девчонок было полно. А пою с тех пор только когда выпью.

– Все прямо как у меня! – восхитилась я.

– Только о девчонках думал, поэтому и выгнали из хора, – заметила мама.

– Зато я стал парашютистом-отличником и на тебе женился, – выкрутился папа. – Главное, не опускать руки. Одному человеку очень редко дано все и сразу. Нет способностей к музыке, значит, к чему-то другому есть. И чем быть хуже всех в деле, в котором ты не одарен, лучше сразу узнать правду и попробовать себя в чем-то другом.

А когда мама вышла с кухни, папа и вовсе развеселился: