Тегеран-82. Начало

Еще был господин Зуд, один из трех водителей нашего большого бимарестанского автобуса с красным крестом на борту. На этом автобусе мы иногда организованно выезжали на базар Бозорг (базар-е-бозорг – самый крупный базар Тегерана) или какую-нибудь экскурсию – например, в Кередж, ближний пригород Тегерана.

Едва выехав за ворота, этот водитель начинал приговаривать: «Зуд! Зуд-зуд! Зуд-зуд-зуд!» Сначала потихоньку, а потом переходил на крик.

Пассажиры думали, что у него что-то чешется, но спросить стеснялись. Даже пытались подослать к нему нашу «доктора-кожу» тетю Зою, вдруг Зуд доверится профессионалу?

Мой папа вовремя услышал эту историю от мамы и спас Зуда от принудительной госпитализации в кожно-венерологическое отделение, сообщив, что «зуд» – это в переводе с фарси «быстро», а «зуд-зуд» – «скорей-скорей!». И водителя, которого зовут Мохсен, раздражает не кожный зуд, а медлительность других участников движения.

И еще предупредил, чтобы мы не обольщались, если кто-нибудь скажет нам: «Я – ваш!» Потому что «яваш» по фарси значит «успокойтесь».

Господина Мамну мы с мальчишками открыли для себя на второй месяц моей жизни в госпитале – на заднем дворе, где был морг. В пору страстей по кладам сие зловещее место нас очень интересовало. Ну, где еще, как ни там, можно надежно припрятать клад?! Нормальный человек побоится полезть в морг, вот клад и лежит себе спокойненько. Но нас, храбрую команду кладоискателей, покойниками не напугать!

С этими мыслями как-то в разгар рабочего дня мы отправились на дело – на задний двор, ходить на который нам разрешалось только по делу – в столовую и прачечную. Раньше мы этот запрет не нарушали, на заднем дворе и интересного-то ничего не было, только подсобные службы госпиталя – помимо пищеблока и прачечной, только склад, котельная и пресловутый морг. Окна родительских кабинетов туда не выходили, и мы, согласно разработанному заранее плану, принялись громоздить друг на друга раскиданные рядом деревянные ящики.

Мы собирались влезть на них и заглянуть в окно морга, но сделать это мог только кто-то один из нас, уж больно шаткой получалась пирамида. Сначала хотели водрузить туда нашего самого маленького – Сашку, благо он меньше всех весил. Сам Сашка был не против. Но его старший брат заявил, что Сашка ничего не понимает ни в кладах, ни в «трупаках», и только описается со страху, а ему, Сережке, потом объясняться с родителями.

Господа сын доктора-глаза и сын доктора-носа Макс и Лешка, откровенно говоря, были трусоваты, а Макс еще и не раз проявлял себя брезгливым маменькиным сынком. Серега был парень, что надо, но с ним мы все время соперничали в удали. И когда он вызвался лезть в окно морга вместо младшего брата, я не могла допустить, что первопроходцем станет Серега. И завопила: «Девочкам надо уступать, забыл?!»

Серега подозрительно легко согласился, и я стала карабкаться вверх по ящикам. Приятели тем временем поддерживали основание пирамиды, которая изрядно шаталась и угрожающе скрипела.

Цель была уже близка, когда вдруг изнутри заведения для мертвых раздались истошные крики: «Мамнуууууу! Мамнуууууу!»

В ту же секунду моих сообщников как ветром сдуло. С визгом они бросились врассыпную, забыв и о ящиках, и обо мне. Пирамида пошатнулась, и я торжественно грохнулась с нее в лужу, натекшую из радиатора морговского холодильника.

В этот роковой момент передо мной и предстал господин Мамну – толстый перс в белом халате, очках и резиновых перчатках. Продолжая бормотать свое «мамнуууу-мамнуууу», он помог мне подняться и отвел прямиком в приемный покой к маме, которую знал.

Мамины помощницы-переводчицы Розочка и Сарочка (тетя Сара была единственной из местных, которую русские звали ее исконным именем), свободно болтавшие по-русски, объяснили маме, а заодно и мне, что «мамну» – это по-персидски «запрещено», «нельзя». А за руку меня держит санитар морга, живописующий, как я лезла в его окно. Санитара звали Мамад, но для нас он навсегда остался господином Мамну.

Вечером того же дня, при разборе полетов, моих родителей почему-то больше всего интересовало, почему я лезла в морг в гордом одиночестве?!

Но не могла же я сдать друзей! Хоть они меня и бросили, спасшись позорным бегством, я монотонно бубнила свое: «Просто стало интересно!».

Теперь я понимаю, что мои родители, должно быть, испугались, что я расту с отклонениями. Ладно бы еще любопытство за компанию, но девочка, одиноко ломящаяся в окно морга, не может не настораживать.

– Тебя же специально предупреждали, что на задний двор без дела ходить нельзя! – недоумевала моя мама.

– Почему ж без дела? – усмехался папа. – Это как с петухом из дома отдыха! Нужность любого запрета надо на испытать на собственной шкуре.

Историю с петухом папа припоминал мне в случаях проявления мною упрямства и любопытства, несовместимых с моей личной безопасностью. Мама считала, что это глупо и недальновидно, папа ее поддерживал, но все же находил в этом и попытку познать мир.

Дело с петухом было в том самом санатории, где я отдыхала в шкафу. К деревне, где я якобы ночевала, надо было идти лесочком. На полпути тропинка неожиданно выводила на полянку, где перед путником открывалась сказочная картина – одиноко стоящая среди леса настоящая русская печь. Казалось, что вот-вот из лесу выйдет Емеля-дурак и «поедет на печи, выпекая калачи». Как выяснилось позже, почти так оно и было: печку использовали для пикников в лесу как деревенские, так и отдыхающие из нашего санатория. На нее даже была установлена определенная очередность.

Стояло самое грибное время, отдыхающие приносили полные корзины и всем очень хотелось жареных грибочков. Но пожарить богатый урожай было негде, в санатории предписывали диетические столы и строго следили, чтобы отдыхающие не устраивали никакой кулинарной самодеятельности. Увидев печь, мои родители, тогда еще совсем молодые люди, озарились идеей и подбили группу единомышленников из отдыхающих «записаться» на печь на самый востребованный вечер пятницы. Сказано – сделано: хозяйка, у которой я якобы жила, сообщила, что запись на печь ведет их колхозный «замкульт» – зампредседателя по культработе. А изба его стоит перед лесом, ближе к санаторию.

Печь застолбили, а с утра пораньше вся компания, участвовавшая в вечернем пикнике, отправилась по грибы. Вернулись только к вечеру, уставшие, но с полными корзинами. Передохнули немного, съели диетический санаторский ужин и отправились на опушку к печи – готовиться к пиру на свежем воздухе.

Тропинка от санатория к лесу с печкой проходила как раз мимо избы колхозного замкульта. По пути в деревню за козьим молоком мы проходили мимо этого дома каждое утро и каждый вечер: замкульта до записи на печь никто не знал, зато его петуха знали все, уж больно громко он кукарекал. Лично я на тот момент видела этого петуха дважды в день две недели подряд и не обращала на него ни малейшего внимания. Но в тот вечер одна отдыхающая тетя из нашей компании вдруг сказала:

– Ой, мы когда зашли к замкульту во двор, чтобы на печь записаться, этот его петух нас чуть не заклевал! Он, оказывается, у него какой-то бешеный, а особенно детей ненавидит! Поэтому замкульт отдельно предупреждает, чтобы дети мимо него не бегали, а то петух так нервничает, что даже из загона может выскочить, догнать и выклевать глаза!

Моя мама в ужасе разохалась и тут же стала настойчиво внушать мне, что мимо петуха надо не бежать, а идти тихо-претихо, на цыпочках, лишь бы он не волновался! Запретить мне ходить мимо петуха вовсе мама не могла: другой дороги к деревне не было. А ходить туда мне требовалось – ради поддержания семейной легенды, что я там живу, и ради дружбы со Светкой, дочкой хозяйки. Сама Светка прийти ко мне не могла, посторонних детей на территорию нашего санатория не пускали тоже.

– Уж не из-за этого ли петуха в нашем доме отдыха запрещены дети?! – засмеялся мой папа.

Дойдя до печи и приступив к чистке грибов, про замкульта и его петуха все тут же забыли. И только меня терзали смутные подозрения, что петуха оклеветали. Все же я каждый день проходила мимо него, иногда даже бегом, и ни разу он не проявил своего бешенства.

При разделке богатого грибного урожая выяснилось, что не хватает одной сковородки: ее выпросили за ужином на санаторской кухне, а потом забыли в холле. За ней послали меня, как самую младшую. Я было припустила бегом по тропинке, но тут вспомнила про недавно открывшуюся мне петушиную злобность. Как и велела мне мама, я замедлила шаг, а поравнявшись с петушиным загоном, подозрительно в него покосилась. Петух стоял ко мне задом, проявляя полнейшее равнодушие к тому, иду я или бегу и есть ли я вообще. Сковородку я благополучно нашла в кресле у входа и возвращалась назад вприпрыжку, весело ею размахивая. На этот раз я еще издали заметила, что из петушиного загона за мной пристально следят. Но каждый раз менять темп в угоду петушиному расположению духа мне казалось унизительным, к тому же, я все же склонялась к мнению, что замкульта нарочно оболгал своего петуха, чтобы возле его двора не играли деревенские дети и не мешали ему спать своими криками. Если петух и впрямь так ненавидит детей, что выклевывает им глаза, то почему не обращал на меня внимания все эти две недели?! А если у него все зависит от настроения, как у моей мамы, то с какой стати я должна под него подстраиваться?! Ничего плохого я ему не делаю, а тропинка общая и я могу идти по ней, как хочу.

С этой мыслью я не только не перестала скакать по дороге, размахивая сковородкой, но поравнявшись с петухом, особенно красиво подпрыгнула, воздев сковородку в небо, будто бадминтонную ракетку. Петух напрягся до самого кончика гребешка и принял воинственную позу. Но к этому моменту я уже почти миновала его жилище, поэтому храбро обернулась на скаку и приветственно помахала петуху сковородкой.

Дальнейшее я помню только со слов стоявших у печи, перед которыми открылась следующая картина. Сначала из чащи на опушку выскочила я, мчащаяся по тропинке с такой скоростью, что взрослым показалось, что я лечу по воздуху, помогая себе сковородкой. А сразу следом за мной гигантскими скачками и с клювом наизготовку несся замкультовский петух. Он уже почти меня настиг и готовился клюнуть в мягкое место, когда я с победным воплем достигла печки, спряталась за спину папы и уж оттуда всерьез замахнулась на петуха сковородкой. Петух затормозил на всей скорости, подняв шпорами с тропинки столб пыли вперемежку с еловыми ветками, встал перед нами, тщательно расправил подмятые крылья, уставился на нас в упор и грозно и членораздельно выкрикнул:

– Ку-ка-ре-ку!

– В следующий раз точно клюну тебя в попу! – перевел мой папа.

Все присутствующие, описывая потом это зрелище тем, кто его пропустил, признавались, что не хохотали так ни в одном цирке.

Убедившись, что с замкультовским петухом и впрямь лучше не связываться, мимо его дома я стала ходить степенно, стараясь даже не смотреть в его сторону. Петух отвечал мне тем же. Но, в отличие от петуха, у Мамну с заднего двора не вышло напугать меня с первого раза.

* * *

На следующее утро во дворе мои подельники окружили меня с вопросами, правда ли меня схватил покойник, прямо за шиворот?!

Оказалось, они приняли господина Мамну за ожившего мертвеца и поэтому убежали. А я в их мальчишеских глазах оказалась настоящим героем – не побоялась покойника и даже обезвредила его, доставив к своей маме.

Подсказанный мальчишками сюжетный поворот пришелся мне по душе. В самом деле, «покойник меня схватил, а я его обезвредила» звучало куда лучше, чем «упала в лужу под носом у санитара». Слава бесстрашной охотницы «на мертвяков» так мне понравилась, что я простила парням их постыдное бегство в обмен на их ежеминутное восхищение моей персоной. Для пущего ореола величия я каждый день присочиняла к «героическому эпизоду» своего сражения с «мертвяком» все новые душераздирающие подробности. И вскоре уже не одинокий Мамну, а целые полчища покойников нападали на меня изо всех окон морга, а я одна, лицом к лицу, отражала их восстание. Вязала их, как дрова, и вела строем, как каторжников, в приемный покой к своей маме…

Увы, вскоре, как это обычно бывает, острота приключения притупилась, и слава моя поблекла. Естественно, мне очень хотелось вернуть себе популярность. А приятелям, конечно, очень хотелось меня переплюнуть. И в поисках новых острых ощущений и подвигов, мы все впятером стали ежедневно являться под окна к несчастному Мамну и устраивать всяческие провокации. Думаю, мы достали беднягу похлеще любых покойников. Мы дразнили его, как могли, пытаясь выманить Мамну из логова мертвых, где он охранял спрятанный под покойниками клад. В наличие это клада мы свято верили, как и положено увлеченным кладоискателям, любящим свое дело.

Уж мы и выли под дверью морга, и скребли в окна, и вопили загробными голосами: «Мамнууууууууу! Мамнууууу, выходи!»

Поначалу Мамну нас игнорировал. Но однажды чаша его терпения переполнилась. Санитар неожиданно выскочил со своего рабочего места и, по роковому стечению обстоятельств, вновь поймал только меня, все остальные успели удрать. И меня снова с позором повели в приемный покой к маме.

Но в этот раз, на мое счастье, там оказалось не до нас с Мамну.

В дверях приемного покоя нам попались в панике выбегающие оттуда Сарочка и Розочка. Они что-то возбужденно протараторили на фарси Мамну, тот немедленно отпустил мою руку и резво скрылся в направлении своего морга.

Теперь за руку меня тянула Сарочка, но не в сторону мамы, а в холл госпиталя, где перед регистратурой ожидали своей очереди пациенты поликлиники. Отчаянно жестикулируя, мамины помощницы принялись что-то мне объяснять, из чего я поняла только одно: к Ирине-ханум – то есть, к моей маме – ворвались какие-то «барзани» и ее надо срочно спасать. От страха обе они будто позабыли русский, на котором в спокойном состоянии общались почти без ошибок:

– Страшный люди, страшный! – приговаривала Сарочка, выразительно округляя глаза. – Налетчики!

Папа мой до 5 вечера обычно уезжал в посольство, где было его рабочее место. Поэтому я кинулась с тревожным известием в отделение к Сережкиному папе. Тот готовился к операции и глухим сквозь хирургическую маску голосом спросил:

– Барзани? Это болезнь такая? Ну, пусть пишет их к терапевту, а там разберемся.

Сережкин отец решил, что моя мама не может понять, на что жалуется больной, и к какому доктору его записать.

Тем временем Розочка отыскала нашего завскладом из местных – пожилого господина Аршали. Ростом завсклад был с меня. С причитаниями «Горе нам горе, налетчики!» Аршали-ага схватился за голову, потом за сердце, а потом почему-то за одноразовый шприц с аптечной витрины.

Я очень испугалась за маму и даже заплакала. Но вооруженный шприцем с иглой завсклад заверил меня, что немедленно спасет мою маму. Погладил меня по голове и даже поцеловал в лоб – и ринулся в приемный покой. И я почему-то уверовала в боевой дух Аршали, несмотря на его почтенный возраст и «метр с кепкой».

Сарочка с Розочкой топтались возле выхода, готовясь в любой момент обратиться в бегство. При этом Сарочка вцепилась в мою руку, а Розочка предлагала в случае чего укрыться во владениях Мамну, ибо «к покойникам не сунется даже барзани».

Мне было, конечно, немного страшно, но все равно не до такой степени, как в морге у Мамну.

А любопытно было даже больше – кто же этот неведомый, великий и ужасный «барзани»?

И тут мимо нас под предводительством нашего старенького Аршали на выход прошествовала живописная делегация, с ног до головы укутанная в какие-то тряпки, из-под которых торчали дула автоматов. Наш коротенький, но отважный завскладом, уже без шприца в руке, храбро семенил впереди, а за ним гордо ступал рослый, бородатый и грозный господин в длинном расписном халате, прямо как в кино про Аладдина. Судя по всему, это и был главарь. Он единственный был без автомата, но и без него суровость источал больше других. Из-под полы его халата выглядывал кривой кинжал – ну точно, как в сказке!

– Это Али-Баба и 40 разбойников! – громко опознала я пришельцев.

– Шшш!!! – хором зашипели на меня Сарочка с Розочкой, а Розочка даже предприняла слабую попытку укрыться за стойкой регистратуры.

И тут в холл с победным видом выплыла моя живая и невредимая мама, в белом халате и с журналом учета посетителей под мышкой.

Героиней дня стала она, разом переплюнув все мои задирательства господина Мамну.

Вечером к нам на чай заглянули те, кому было любопытно узнать, что же случилось днем в приемном покое, а это были почти все «бимарестанты».

– Сижу, как обычно, регистрирую первичных пациентов, – выступала перед внимающей публикой моя героическая мама. – Сарочка с Розочкой, как всегда, сидят в заднем кабинете, в архиве. Тут заходит группа товарищей в странных для города одеждах – полотняных шароварах, войлочных халатах и в платках на голове. Один встал впереди, за ним еще трое, а остальные сзади. Тот, что спереди, вдруг как закричит: «Барзани!» Я подумала, что у него какое-то «барзани» болит. Поворачиваюсь к Сарочке, чтобы уточнить, что это за часть тела? И тут вижу, что они с Розой выскакивают из своего кабинета и бегут, прямо рысью! А мне на ходу кричат: «Зуд-зуд, Ирина-ханум, бегите! Беда пришла, беда!» Тут-то я только рассмотрела, что у всех, кроме того, кто спереди, под халатами автоматы.

Тут затаившие дыхание слушатели стали наперебой расспрашивать маму, почему она не убежала?! Неужели ей не было страшно?

– Ну, немного страшновато, конечно, – скромно признавалась моя мама. – Но моя мама с пеленок учила меня, что долг – превыше всего! Я не могла оставить без присмотра приемный покой. Там же документы, касса! К тому же, я не совсем поняла, с какой стати я должна бежать?! С автоматами в поликлинику, конечно, не ходят, но и время не спокойное. Может, этот человек захворал где-нибудь в горах и вооруженные родственники проводили его до больницы, потому что горные дороги небезопасны. А я вдруг от него побегу!

Мама поведала, как, стараясь не смотреть на дула, торчащие из-под халатов визитеров, приступила к привычному опросу первичных пациентов. Шома эсме че? (как вас зовут? – перс). Чанд сале шома? (сколько вам лет? – перс.) Адрес? На что жалуетесь?

Из маминого рассказа следовало, что, оставшись наедине с безоружной блондинкой, спокойно задающей вопросы, Али-Баба и его разбойники заметно растерялись. Очевидно, напряженно размышляя, как вести себя дальше, главарь, а за ним и его приспешники, послушно друг за другом перечислили свои имена, возраст и родное село. Мама аккуратно переписала данные всех присутствующих в соответствующие графы журнала приема. Правда, на вопрос «Что вас беспокоит?» главарь делегации снова вышел из себя и заорал свое «Барзани!»

Тут, по словам мамы, и подоспел господин Аршали со шприцем наперевес и заговорил с посетителями на своем.

– Он так тихо с ними, спокойно, как психиатр! – восхищалась господином Аршали моя мама. – И все рукой им на дверь показывает. Больше я ничего не поняла.

Оказалось, господин Аршали убедил визитеров для более обстоятельной беседы перейти в столовую, куда срочно вызвали моего папу. Продолжение истории рассказывали они с господином Аршали:

– Господин Аршали – настоящий герой! – хлопал коротышку завскладом по плечу мой папа, а тот прямо светился от гордости. – Мне дозвонился в посольство и вызвал. В столовую позвонил, велел тете Зине срочно ставить чайник и плов. А то кто ж на голодный желудок барзани лечит?!

– Не смешно! – обиженно вставила моя мама. В тот день только ленивый не подтрунил над тем, что она решила, что у Али-Бабы «разболелось барзани».

– Я тоже так подумал! – вступился за маму Сережко-Сашкин папа. – По сути диагноз Ирины-ханум, как всегда, верный. Их и впрямь беспокоит барзани!

– Даже САВАК (шахская разведка) не удавалось поименно переписать верхушку курдского освободительного движения, да еще с датами рождения и домашним адресом! – продолжал восторги мой папа. – Но моей жене это удалось! Это она в твою бабушку Мусю, – обратился он ко мне, имея в виду мамину маму. – Теща у меня такая же настырная, любой народный фронт дрогнет!

Оказалось, что к маме в приемный покой лично пожаловал Масуд Барзани по прозвищу Кэк Масуд – сын легендарного курдского полководца Мустафы Барзани и лидер народного фронта, борющегося за суверенность Курдистана (см. сноску-3 внизу).

На протяжении многих лет иранцы, на чьей территории исторически проживает множество курдов, очень их опасались. Курды не слушались ни шаха, ни Хомейни, только своего лидера Барзани. Если им что-то не нравилось, они предпринимали партизанские вылазки, а после революции и вовсе распоясались. Вывести их из подполья не удавалось ни шахской охранке, ни стражам исламской революции. Верхушка курдского сопротивления была хорошо вооружена и почти неуловима, прячась в горах Курдистана, которые знала, как свои пять пальцев.

– Уж сколько устраивали на них засад, пытаясь выманить с гор, где они окопались! – качал головой господин Аршали. – Они уже много лет ведут подпольную борьбу за автономию иранского Курдистана и за права курдов, живущих в Ираке. В разное время их требования удовлетворялись, но каждый раз их что-то не устраивало…

Выяснилось, что Кэк Масуд покинул свой тайный штаб и собственной персоной пожаловал в наш госпиталь не просто так, а с ультиматумом к правительству СССР от борцов за независимость иракских курдов.

В наше посольство его не пустила охрана, и он решил передать курдские требования через советских врачей. Ультиматум был кратким: если Советский Союз не прекратит поставлять Ираку оружие, курды, до сих пор нам дружественные, присоединятся к погромам советских учреждений на территории Тегерана. Вот прямо с нашей больницы и начнут.

Но прием в советской больнице явно сбил верхушку курдского освободительного движения с толку. Они привыкли, что от них отстреливаются, кидаются в них гранатами и разгоняют брандспойтами… Но чтобы им тихим голосом задавала вопросы блондинка в белом халате, с таким сопротивлением они еще не сталкивались. И пока их горный разум лихорадочно искал новую стратегию, они сами покорно сообщили о себе сведения, которые годами не могли добыть власти.

Насколько я поняла, за пловом, шустро сооруженным тетей Зиной, нашей стороне удалось добиться перемирия. Тем более, в то время СССР официально поддерживал курдов как идеологически, так и материально. Собственно, поэтому они и обиделись, узнав, что Советский Союз за спиной своих курдских друзей вооружает их главного врага Саддама Хусейна.

За проявленную храбрость и находчивость отдельных похвал удостоились господин Аршали, тетя Зина, Розочка с Сарочкой, мой папа и даже я. Но присутствующие единодушно решили: если бы на свете была медаль «за вывод из подполья курдского освободительного движения», ее бы вручили моей маме.

Сноска-1:

С информационного портала «Иран Сегодня»:

Кафе «Надери» – построено американским иммигрантом Хачиком Медикянцом в 1927 году, изначально было пекарней и кондитерской, где он познакомил иранцев с европейскими десертами. Позднее владелец кафе выстроил рядом одноименный отель, который стал вторым по счету отелем, открытым в Тегеране на тот момент.

Кафе «Надери», расположенное в крайне удачном месте в самом сердце Тегерана да еще и в красивом здании, сочетавшем в себе одновременно традиционный персидский и готический стили в архитектуре, быстро завоевало популярность среди местной интеллигенции.

В 1940-1950-х годах в стенах этой небольшой кофейни проводили вечера модернисты и двигатели общественной мысли, которые стремились приобщиться к европейским традициям. Здесь собирались литературные кружки, постоянными членами которых были такие выдающиеся деятели, как Садег Хедаят, Симин Данешвар, Джалал Але-Ахмад, Бозорг Алави и другие. Они делились переживаниями о культурном настроении иранского народа, обсуждали прогрессивные и даже революционные для своего времени идеи. «Надери» – это место, где зарождалась и обретала форму современная литература Ирана.

В 1970-е годы комплекс был практически полностью уничтожен пожаром. Но именно историческая значимость этого места подарили вторую жизнь «Надери» – отель и кафе были восстановлены в лучшем виде: именно здесь собиралась вся элита «Парижа Востока» (так называли Тегеран в 1970-х годах), место вновь обрело популярность среди приверженцев западного образа жизни.

В наше время «Надери» – это скорее историческая достопримечательность, чем гастрономическая точка. Интерьер прост и даже старомоден: возникает ощущение, что именно за этим потрескавшимся столом, попивая кофе по-турецки и раскуривая сигарету, Хедаят сочинял свои лучшие рассказы. Да и официанты, пожилые мужчины в форменных костюмах с завитыми усами, по всей видимости, остались на службе с той самой «золотой эпохи» кафе. Кстати, турецкий кофе здесь все еще готовят в лучших традициях.