bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 7

Гретхен, пару дней назад приехавшая из Павлодара.

– Эй! – позвала тетя Клара. – Чего вы там делаете? Вольдемар! Слышь?

Ворота гаража распахнулись, и показались химики. Оставаться в замкнутом помещении было уже невозможно. Дядь Володя зажимал свой большой красный нос и хрипло кашлял. Из воспаленных глаз его текли слезы.

Пал Палыч выступал в широкополом переднике свекольного цвета. Как средневековый палач. В руках он держал большой стеклянный сосуд, через который щурился на солнце. При этом он кому-то еле слышно грозил.

– Щас, – шевелил он одними губами, – щас мы его, как Тузик грелку…

Вонь из гаража волной накрыла двор. Зафанило так, что прохожие стали останавливаться и прилипать к забору, прикрывая ладонями носы. Всем было интересно. Редко когда в нашем поселке ставились научные опыты.

Наконец Пал Палыч объявил:

– Можно!

Машину выкатили во двор.

Пал Палыч вылил содержимое сосуда в ведро и надел резиновые перчатки. Потом взял обыкновенную мочалку, макнул ее пару раз в раствор и щедро провел по шашечкам. Все затаили дыхание. И…

Ничего не произошло. Шашечки остались на месте. Только заблестели ярче. По рядам прокатился разочарованный выдох.

– Ну что ж, – тряхнул головой Пал Палыч. – Придется прибегнуть к крайним мерам.

И снова исчез в гараже. Через пять минут вышел. В руках у него была какая-то бурая гадость. Он смело вылил ее в ведро. Оттуда повалил пар. Запахло так, что заскулил пес на цепи. Куры перестали купаться в пыли и замерли, вытянув шеи. Кое-кто из любопытствующих не выдержал и поспешил убраться. Остались только самые стойкие.

Пал Палыч снова обмакнул мочалку и провел по шашечкам. Они тут же сошли. Вместе… с родным цветом. На дверце, обнажая металл, образовалась серебристая полоса.

– Ептыть! – вырвалось у Пал Палыча.

– Бл… – процедил дядь Володя.

– Придурки, – подытожила результаты эксперимента тетя Клара, и они с сестрой ушли обратно в дом.

Толпа разошлась.

У Хасена-ага тоже была своя любовь. Алабай.

Он привез его еще слепым щенком с Кавказа и назвал почему-то Мальчиком. То, что он мальчик, было видно и так. Причем издалека. Но почему именно Мальчик – этого никто не знал.

Отец Мальчика дрался на Кавказе за деньги.

Сын пошел в отца, вымахал с теленка и сидел в клетке. Цепи Ха-сен-ага не доверял.

Раз в неделю Мальчика положено было выгуливать. Желательно подальше от людей. Обычно Хасен-ага уходил с Мальчиком к реке. За поселок. Там они подолгу бродили вдоль берега.

Хасен-ага собирал цветочки, что-то там насвистывая под нос. Он вообще был склонен к сантиментам и иногда, когда никто не слышал, звал своего пса разными ласковыми именами. Пацанчик там, Мужичок, Лохматик…

Чтобы руки были свободными, Хасен-ага обматывал аркан вокруг пояса. Так и гуляли. Мальчик задирал ногу у понравившегося дерева и водил ушами, слушая мягкий голос своего хозяина. Им было хорошо. Вдвоем. И это была любовь. Суровая. Крепкая. Мужская.

Вот и в тот день все было как обычно. Пока на противоположном берегу не мелькнул заяц. И откуда он, скотина, взялся?

Мальчик не любил зайцев. Можно сказать, терпеть не мог. Можно даже сказать – ненавидел. Конечно же, он кинулся за ним. От мощного рывка у Хасена-ага слетела шапка. Его потом по ней и нашли.

А поначалу он не успел даже крикнуть. Так и побежал, роняя цветы. Они тоже остались лежать на земле, обозначая примерный маршрут следования.

Хасен-ага не умел плавать. И вообще он не любил воду. Тем более в конце февраля – начале марта. В предгорьях еще снег.

Преодолев сильное течение, Мальчик рванул за зайцем дальше по полю. Гнал до самого леса. Балласта на том конце веревки не замечал.

Хасен-ага, несмотря на свои шестьдесят восемь лет и пятьдесят четыре килограмма веса, первую часть дистанции отмахал довольно резво. Потом стал отставать. Потом – сопротивляться. Попытался тормознуть. Сначала – на двух. Потом – на всех четырех. Большую часть дистанции ему пришлось преодолеть волоком.

Мальчику он, конечно, кричал: мол, зачем тебе сдался этот долбаный зайчик? Мол, не нужен он. Нехай, мол, живет, как ему хочется. В нем мяса килограмма три максимум. Да и вообще наверняка он больной. Заразный. Этот заяц.

Но Мальчик в азарте погони ничего не слышал.

Как указывали дальше следы, когда Мальчик и Хасен-ага выскочили из речки, к лесу они бежали уже полностью мокрыми. Встречный ветерок, надо полагать, заметно освежал, но преградой служить не мог.

Не знаю, какие мысли возникали у Хасена-ага в голове по мере приближения к лесу, но мощные кроны столетних дубов оптимизма явно не прибавляли. Представить страшно, если вот так вот, со всего маху, да об ствол…

Короче, не хочется тут останавливаться на подробностях.

Заяц ушел. Скотина!

Хасена-ага спасло то, что аркан излохматился о камни и порвался.

После этого случая Хасен-ага долго не выгуливал своего пса. Пока лечился – ребра там, колени, плечи, поясница, руки, голова, лицо, то да се…

Они стали гулять позже. Уже летом. В колхозных садах. Там стрекозы и бабочки. Мальчик любил их. И Хасена он любил. Очень любил. Можно сказать, даже жалел.

А я любил оладьи. Мама пекла. По воскресеньям.

Все мы жили по соседству. Одним миром. Домики наши стояли рядышком, прижавшись друг к дружке, как родня. И у всех была своя любовь. У Витьки, у дядь Володи, у Пипоша, у Хасена-ага, у Мальчика и даже у Яшки… У всех. Оттого, наверное, казалось, что весь мир вокруг заполнен любовью. Он весь соткан из нее. Из любви. И в него напихали столько счастья, столько радости земной, что хватит на всех, даже если кто вдруг задумает раздавать ее просто так. И не было места злобе. Ненависти. Зависти…

А может, мне просто так казалось.

РамиШеам

С культурой у нас в поселке всегда был полный нормалек. Газеты приходили, кино крутилось, а в колхозной библиотеке хранилось много книг.

Справно работал магазин. В одном углу продавали хлеб, в другом -хозяйственное мыло.

На главных улицах местами был асфальт. Не на очень главных – не было. Ну и не надо. Никто и не просил.

И еще у нас был клуб. Старый. Деревянный. Уютный.

Клуб стоял на небольшом пригорке. Перед ним, у парадного входа, вкопанная в землю, торчала металлическая рама. С пазами. В них киномеханик тетя Паша вставляла афишу с новым фильмом, который привозили из райцентра. Афиши рисовал сын тети Паши – Леха. Все его звали – Айвазовский. Даже сама тетя Паша. Он был у нее единственным, и она его очень любила. Переживала за него. Иной раз так и говорила:

– Айвазовский, еще раз смешаешь ацетон с одеколоном – яйца оторву.

Айвазовский писал в основном маслом. Иногда экспериментировал с акварелью. Афиши рисовал с душой. При этом каждый раз придумывал слоганы, которые отражали суть картины. Сейчас бы я сказал, что он занимался питчингом. Но тогда я этих заграничных слов не знал и лишь примерно догадывался, что могло скрываться за короткой, как выстрел, надписью.

Ну, например, Айвазовский мог нарисовать ковбоя с большим кольтом и размашисто написать: «Не верь шерифу! Он предал парторга». Или же индейца со скальпом бледнолицего в руках и соответствующим предупреждением: «Делавары – за правду, а сиу – хуже городских!».

Конечно, нам хотелось походить на Гойко Митича. Он бегал, прыгал, скакал и ходил одетый исключительно в брюки с бахромой. Торс он прикрывал редко. Предпочитал голый верх. Да ему и не следовало этого делать, потому что у него были сильно развиты, как говорил тот же Айвазовский: передние дельтовидные, боковые дельтовидные, наружные косые, плечелучевые, грудные и двуглавые.

Было видно, что Гойко серьезно работал над прессом. В результате пресс его походил на черепаший панцирь и кубики выступали прямо из живота, даже если он его и не напрягал. Короче, он весь состоял из натруженных жил и доброкачественного мяса. Волосы Гойко не стриг.

Во всех фильмах легендарной киностудии БЕЖ он играл главного индейца и противостоял коварным бледнолицым. За ним гонялись, в него стреляли, его ловили, вешали, сжигали, топили, но он все равно вырывался и побеждал всех своих врагов. При этом делал все изящно, спокойно, красиво – и всегда с художественной выдумкой.

Что и говорить, Гойко был неотразим, и мы часами висели на турниках возле школы. Натирали ладони до кровавых пузырей. Наращивали дельтовидные и двуглавые. Бесполезно. Они не росли. Грудные -тоже. Что касается боковых и плечелучевых, то о них нечего было и говорить. Но мы не теряли надежды. О биологических добавках мы тогда еще ничего не слышали.

Помимо индейцев, мы ходили на индийцев. Или – на индусов? Как правильно?

Я помню многое из того репертуара: «Сын прокурора», «Слоны мои друзья», «Господин 420)), «Бродяга», «Рам и Шеам», «Рам и Лакхан», «Зита и Гита», «Бобби», «Любовный недуг»… Эх-х, да разве все перечислишь!

В рейтингах посещаемости, как сказали бы сейчас, индийские фильмы были самыми «смотрибельными». Они были вне конкуренции. Для меня до сих пор остается тайной, почему именно на них собирался весь поселок. Когда я говорю «весь», имею в виду то, что в нашем селе жили людей разных национальностей. Я даже не могу сейчас посчитать – скольких. Ну, много нас было. Очень много. И если на советские фильмы про директоров заводов и комбайнеров шли больше русские, то на «Кыз-Жибек», понятно, казахи. На великолепного Гойко Митича -тинейджеры и молодежь. На мелодрамы – женщины. А вот на индийские фильмы собирались все. Причем первые пять рядов занимали турки-месхетинцы. Они больше ни на что другое и не ходили. Может быть, в индийцах (или индусах) они видели своих дальних родственников? Не знаю. Говорю же – тайна.

Месхетинцы приходили задолго до начала сеанса: разряженные, расфуфыренные, покупали у тети Паши билеты и чинно рассаживались по местам. В их рядах преобладали дамы. В рукавах у них были предусмотрительно заготовлены платочки. Для слез.

Русские, немцы и украинцы, как правило, шли парами. Они устраивались сразу же за турками. Карманы их были набиты семечками. Мне думается, это с них начался сегодняшний попкорн.

Корейцы, узбеки, уйгуры и греки оказывались где-то посередке. Особого порядка там не наблюдалось. Все как-то вразнобой, вперемежку.

Казахи традиционно опаздывали. Им доставались последние ряды.

Повторяю, публика набивалась самая разношерстная. Взрослые, дети, комбайнеры, шофера, доярки, механизаторы, деревенская интеллигенция, учителя…

Мест, как правило, не хватало. Устраивались на подоконниках, в проходах, на коленках, по двое-трое на место.

Дышать было нечем. Открывали нараспашку двери. Не спасало. Духота.

Сзади курили. Дым клубился и медленно поднимался к потолку. Неслышно оседала пыль в неровных лучах проектора. И казалось, мы на полтора часа перенеслись во влажную, душную Индию и медленно истекаем потом среди слонов, змей, тигров и непроходимых джунглей.

Как ни странно, драки нам казались жестокими. И кровь лилась вроде как настоящая. И танцы несуразные врастопырку – вполне себе зажигательные. И женщины не такие уж упитанные. Просто с формами. И главное, сюжеты реально были слезоточивые. Хотя, казалось бы, Радж Капур не такой уж и плаксивый. И ком подкатывал к горлу, когда прокурор готов был засадить своего сына за решетку, но потом узнавал в нем родную кровинушку. И невозможно было без слез копать могилу слону, который бросился под выстрел отпетого злодея, заслонив собой хозяина. И уж совсем было невмоготу провожать в последний путь Кхульбухшан Кхарбанда, который уступил другу – Падмини Калапуру -свою невесту Виджаендру Гхатгу, а сам назло утоп в реке, хоть и умел плавать лучше всех в округе.

А песни!

Вы помните песни, которые пели одни и те же люди одними и теми же голосами? И ведь не надоедало, хоть и не знаешь слов. Понятное дело – все песни о любви. О чем они еще могли петь, эти несчастные индийцы (или индусы)?

И вот набивались мы всем поселком в наш сельский клуб – как кильки в банке и втихаря лили слезы. И никто особо не стеснялся. И взрослые, и дети, и председатель совхоза, и завбазой, и участковый -Курман-ага, и учительница литературы Валентина Петровна, и суровый математик Илья Кузьмич, и доярки с фермы – Кульпаш с Маржан-тате…

И что-то очень важное происходило в нашем покосившемся старом клубе. Я еще не очень понимал, что именно. Но смутно догадывался: что-то очень важное.

Я ощущал странное и одновременно приятное, щекочущее чувство. На какой-то момент мы становились ближе друг к другу. Роднее, что ли. Мне казалось, что мы все – одна семья. И то, что происходит на экране, происходит с кем-то из наших. И нам его (или ее) было жалко. И хотелось помочь. Но – как?

А это уже не так важно. Важно, что хотелось. Помочь. Поддержать. Всем миром. Асаром. И я твердо знал, что никто бы не отказался отдать свои деньги, припрятанные на черный день, подставить плечо, снять с себя последнюю рубашку и прикрыть голые плечи бедному рикше…

Оказывается, это называется – саспенс. Когда люди в тревожном напряжении переживают одни и те же эмоции. Например, чувство соучастия. Или сострадания. А это именно те чувства, которых сильно не хватает в наше время. И, к сожалению, сегодня их уже не разбудить простеньким сюжетом. И не вызвать бесхитростной песенкой индийского пастушка.

Куда же они делись, эти чувства?

Что интересно: кино-то индийское осталось прежним. Значит, изменились мы?

Может, мы настолько поумнели, что нас уже не купить банальной историей простеньким сюжетом?.. Мы пресытились, и нас уже надо раскачивать чем-нибудь покруче и по жестче? Нам нужно теперь постоянно повышать дозу?

Нет, я не скучаю по индийским фильмам. Я, вообще-то, о другом. О том, что находится за пределами экрана. Более того, я сам нынче не могу смотреть индижкое кино. Не могу – и все. Как отрезало.

Все эти тучные дядьки и тетки с подведенными бровями. Все эти танцы тряские, весь этот краковяк под дождем, весь этот наивный экшн с литрами томатного сока…

Оно ведь не воспитывает художественный вкус – индилгкое кино. Его можно рассматривать, скорее, как тест на простодушие. И милосердие. Да, именно милосердие.

Это как старая игрушка. Мишка с оторванным ухом, который затерялся среди машинок на пультах с переливающимися на свету хромированными бамперами. С ним скучно – с этим мишкоть Он безбожно устарел. За него даже неловко перед друзьями. Единственные эмоции, какие он вызывает, – это смех. Да и не смех это даже, а так – снисходительная ухмылка.

И все же.

Я смутно ощущаю: что-то ушло. Что-то большое и важное. Исчезло безвозвратно.

Какой еще Капур? Какой бродяга? Что он хотел сказать? Он ведь такой… не брутальный. Не сексуальный. Не спортивный. Да он вообще, можно сказать, никакой И эти все, кто рядом с ним, – сборище неудачников. Лузеры.

Да чего там говорить: они ведь до сих пор не целуются, не раздеваются, не прыгают в постель, а еще и поют все время о любви!

Клоуны…

А вы знаете, я – верю.

Наступит время, когда американцев будут презирать за то, что они придумали свой хваленый Голливуд. За то, что они предали Чаплина и разрушили мир наших грез. За то, что они возвели пошлятину в абсолют и сделали ее главным орудием своего заработка. За то, что они навязали миру безвкусное убожество, всю эту дорогостоящую пустышку, подсунули фальшивые бриллианты, облепив их искусственными улыбками и силиконом…

Когда-нибудь им станет стыдно. Вот увидите.

Все это время они врали миру – и мир, наивный, простодушный, поверил им и открыл свое сердце. Пустил в святая святых. И… подсел на дурман и обманку. И отравилось это сердце. Покрылось ледяной коркой безразличия и глухоты. А теперь уже поздно. Теперь не вернуть… Теперь мы сами играемся в их пустые игрульки. Косим под крутизну и бесшабашность…

А вы знаете, я скучаю по ним. По Раму и Шеаму. По Зите и Гите. По слонам. По Бобби. По тете Паше. По Айвазовскому. По его афишам. Нет их больше на свете. Да и клуба нашего тоже нет. Снесли его давно. Только рама и осталась. Она проржавела от времени и просела. И пустует. Словно маленький экран, в котором не крутится больше смешное, наивное, милосердное индийское кино.

Шизгара

Во времена наших дедов и прадедов «первым парнем на деревне» был домбрист. Ну или «жыршист».

Во времена отцов таковым считался баянист.

В наше время им стал – гитарист.

Первым взял в руки гитару Ержик. Мы звали его Ромео. Потому что он был влюблен в коротышку Сару.

Безответно.

Сару, по идее, следовало бы назвать Джульеттой, но по очевидным причинам никто ее так не называл. Она весила 89 килограммов и могла в одиночку вытолкать из грязи мотоцикл. Поэтому она оставалась Сарой. Коротышкой Сарой.

Матушка Сары – Куляш-апай – работала на ферме. ДояркоЙ. Сливки со сметаной дали предсказуемый результат. Сара выросла смешливой, говорливой и волнительной во всех смыслах. Поэтому в целом ержиков-ский выбор мы одобряли. Кота вместе они смотрелись, конечно, неоднозначно. Бухенвальдский крепыш в затасканных штанах с отвисшими коленками и рядом – метр шестьдесят два шумного, неуемного веселья.

Если честно, Ержика Сара не воспринимала. Она называла его «манка» – сопля. Может, поэтому он и решил зайти с другой стороны? Говорят же: женщины смотрят ушами. Или как там знающие люди говорят?

Короче, Ромео раздобыл где-то гитару и начал на ней трындеть. Через пару дней показал нам свои пальцы. Возле ногтей вздулись кровавые пузыри. Пацаны уважительно поцокали языками. Нуртай – наш лидер и вожак – оценивающе приподнял брови.

Через месяц Ромео показал нам пару аккордов и даже спел два куплета из «Снег кружится, летает и тает…».

Пацаны пооткрывали рты от изумления. Нуртай приосанился и выкатил нижнюю губу.

Через три месяца Ромео мог петь уже двадцать восемь минут без остановки. Пел он исключительно знаковые вещи. В репертуаре были «Дос-Мукасан», «Самоцветы», «Песняры», Антонов, кое-что из «Бит-лов» и даже отрывок из «Лед Зеппелин». Всех их более или менее мы знали и слышали, а вот фотографию «Лед Зеппелина» Ромео прятал ото всех и держал сложенной вчетверо в заднем кармане своих затасканных штанов. Наверняка вырвал где-то из импортного журнала.

«Ледзеппелины» вызывали в нем какой-то мистический ужас и одновременно восхищение. Когда он о них говорил, в глазах его начинали прыгать бесы. Однажды он так расчувствовался, что не выдержал и показал нам этих самых «ледзеппелинов».

Мы вгляделись.

На снимке какие-то волосатые додики в лохмотьях смолили бычки на кортах. Примерно такие же «ледзеппелины» с раннего утра начинали дежурить у нашего сельмага, сшибая у прохожих мелочь на пузырь.

Но как бы то ни было, на концерты Ромео стала собраться молодежь. Приходили загодя, занимали места. Кто с пивом, кто – так.

Приходили девочки. С семечками.

Сценой служили бревна. Толстенные такие, заполированные деревенскими задами бревна, что валялись с незапамятных времен напротив дома Ромео. Видимо, кто-то спилил столетние тополя, а утащить не смог. Вот они и остались лежать. Бесхозные. Мы устраивались на них ближе к вечеру и ждали.

Ромео не спеша запирал скот по сараям, отвязывал на ночь лопоухого пса Моряка и кривой походкой направлялся к нам с гитарой.

В детстве он участвовал в байге и слетел с лошади. Сильно ушибся. С тех пор слегка подволакивал левую ногу. Издали его вполне можно было принять за приболевшего Элвиса. Или за обкуренного Джимми Пейджа. Было в нем что-то такое, что говорило о его прочной связи с астралом.

Нуртай им гордился.

Начинал Ромео с культового «Козiмдi жумсам да керем сеш…».

Шлягер того времени. Дос-мукасановский. Конечно же, о безответной любви.

Keзiмdi жумсам да керем ceнi,Ecedi арманнын коныр желеКуэ бол, Алатау, бакытыма,Куэ бол, кек терек келенкелi…

Вольный перевод:

«Стоит мне только на минутку закрыть глаза, как твой немеркнущий образ возникает в моем мозгу. Ветерок уносит меня в мечтах в дали светлые. В качестве свидетеля моего безмерного счастья может выступить вот этот горный пик, а его показания может в полном объеме подтвердить вот этот тенистый карагач…»

Дальше следует припев:

Куэ бал, жулдыз,Куэ бал, айым,Куэ бал, Алатауым.

В припеве влюбленный юноша еще раз ссылается на показания свидетелей, подчеркивая их бесстрастность, а следовательно – объективность. Он так и поет:

«Будь свидетелем, звездочка,

Будь свидетелем, луна,

Ну и ты заодно – горный хребет».

Припев повторяется трижды. Всякий раз после основного текста. Понятное дело, шансов на отказ у возлюбленной не остается никаких.

Надо ли говорить, что Сара после таких публичных откровений таяла как халва на солнце. Все понимали, что Сарины бастионы трещат по швам и держать ей круговую оборону с каждым разом становится все трудней и трудней. Счет шел на дни. А может, и на сутки. Пацаны делали ставки.

Нуртай, как человек прозорливый, быстро раскусил преимущества всей этой неожиданной стратегии и в выходные съездил в райцентр. Купил гитару в промтоварном и стал брать частные уроки у Ромео.

Через месяц они пели уже дуэтом. При этом Нуртай частенько солировал. Голос у него был покрепче, чем у Ромео, да и репертуар он заметно обогатил. Там присутствовали уже Высоцкий с Ободзинским, преобладал уголовный шансон.

Правда, в ноты Нуртай попадал редко. Брал в основном экспрессией. Напором. Иногда даже не сразу можно было сообразить, какую именно песню «зажигает» в данный момент Нуртай, но слушателей это не смущало – публика пребывала в полнейшем восторге.

Еще через какое-то время Нуртай заставил всех нас взяться за гитары. В его беспокойную голову постучалась безумная идея о создании полноценного ансамбля. Для чего – мы поняли значительно позже. А вначале нам, грешным делом, подумалось, что ему уже не хватает местных дульсиней. Он уже победил две улицы сверху донизу. Обслужил по ходу следования два переулка. Оставалась неохваченной только ферма, ну и студентки гидромелиоративного техникума. Их общага стояла на отшибе.

Оказалось, мы ошибались.

В клубе, что высился посреди нашего поселка на небольшом холме, имелся уголок с инструментами. Мы слышали, что там есть комплект для ВИА, то есть вокально-инструментального ансамбля. Когда-то совхоз приобрел по случаю. А может, просто прислали по разнарядке. Одним словом, попросили мы ключ от клуба у киномеханика тети Паши, чтобы попасть в этот самый уголок. Она дала без лишних расспросов.

На двери висела табличка:

«Отдел худ. самодеятельности. Отв. Каржаубаева А.»

Мы зашли.

Комната была завалена всякой рухлядью: табуретками, стульями с отвалившимися спинками, какой-то изодранной ветошью, запыленными тубами и тромбонами. В полутьме их мятые бока отливали желтоватой медью. В углу темнел продавленный диван. За ним с постамента хмуро глядела на весь этот беспорядок гипсовая голова Горького. В комнате обитал чахлый дух запустения.

Нашли мы и гитары. Три штуки. Смахнули с них пыль и воткнули штекеры в усилитель. Из колонок донеслось протяжное: «У-у-у…>>

На одной из гитар мы недосчитались струн: их оказалось всего четыре.

– Это – бас, – пояснил Нуртай.

Нас тоже было четверо. Гитар на всех не хватило. Поэтому мне досталась барабанная установка. Впрочем, это громко сказано. Установка тоже дышала на ладан. В одном из барабанов вообще жила мышь.

Нуртай распределил все следующим образом: Ромео отдал ритм-гитару, Ганишке (Суслику) – бас. Себе, конечно же, забрал соло.

И все равно – это был уже уровень. Это тебе уже не вой на луну из подворотни про свидетелей. И мы это понимали. И рьяно взялись за дело.

Перво-наперво притащили из дому инструменты: паяльники там, плоскогубцы, кусачки, отвертки, ну и все такое, что могло пригодиться. Съездили в промтоварный – накупили струн и попытались вдохнуть жизнь во всю эту симфонию.

Кстати, гитары эти были не такими, к которым мы привыкли. Мы же самовыражались на акустических, а тут – на электричестве…

Во-первых, эти были потяжельше. С наворотами: куча кнопок и блестяшек.

Во-вторых, звучали они совсем по-иному. Ну а как же? Цивилизация!

Ну и в-третьих, они были настоящие. Такие же мы видели по телевизору у тех же «досмукасанов» с «песнярами», у того же Пейджа с «ледзеппелинами». И пусть вся эта музыка разваливалась по частям, а проводка искрила и дымилась, мы чувствовали себя первопроходцами. Мы сделали гигантский шаг и стали серьезнее. Взрослее! Талантливее, черт побери!

Мы принялись рьяно репетировать. Каждый день. После уроков. А учились мы тогда в девятом классе. Один лишь Нуртай шоферил. Он приходил в клуб сразу после смены, как только привозил с картошки последнюю бригаду.

Он возил работяг на Ушконыр. Это в горах наших было такое отделение совхоза. Ордена Ленина картофельно-овощное хозяйство имени Ленина – если полностью. Там еще женская колония была. Зэчки пыхтели на химии. А снизу к ним по утрам привозили трактористов с мотористами. Техников разных.

На страницу:
4 из 7