Полная версия
Мелочи жизни
– Ну-ну. И что потом?
– Потом, когда наступает пора заводить новых детей, матка выходит из дому.
– Одевается, наверно? Губы красит? – попытался поддеть Оратай.
– Не смешно, – парировал Муссолини.
– Зачем? – подал голос Каркен.
– Что – «зачем»?
Зачем она из дому выходит?
– А затем, – ответил степенно Муссолини, – чтобы остальные пче-лы-айгыры устроили кыз-куу.
– Чего-чего? – скривился Оратай.
– Чего они устраивают?
– Байгу, говорит, они устраивают! ..
– Ха! Пчелы-айгыры устраивают кыз-куу! Ха! – заржал Оратай. – А кокпар они не устраивают? Может, они потом всю округу на той зовут?
– Какая еще байга? – не поддавался на провокации Муссолини, снисходительно барабаня пальцами себя по колену. – Это же я вам на вашем языке объясняю, охламоны. Упрощаю, так сказать. Вы ж не поймете по-научному.
– Ну-ну, и что потом? Кыз-куу пчелы устраивают, потом…
– Потом, значит, – терпеливо пояснял Муссолини, – выходит матка из дому, покривляется на пороге, а потом летит прямо туда! Вверх!
Тут Муссолини резко вскинул свой палец кверху, словно хотел проткнуть им небо.
И все посмотрели вверх. Туда, куда указывал Муссолини. Вернее, туда, куда якобы полетела пчела-матка.
– И за ней тут же погнались все остальные…
– Кто погнался?
– Пчелы-айгары! – рубанул ладонью воздух Муссолини и показал пчел-ухажеров, которые погнались за маткой. – И вот они летят за ней, летят и по одному начинают падать. Отставать.
– Что это за мужики, которые с коней падают? – скривился Оратай.
– Балбес! – махнул на него Муссолини. – С каких еще коней? Это ж пчелы. Они летят за маткой. А матка в два раза больше и сильнее любой другой пчелы. И чтобы ее догнать, нужно быть настоящим джигитом, а не таким, как ты, трухлявым пнем! Понял?
– Кто тут пень?! – возмутился было Оратай, но на него зашикали. Заткнули. Всем было интересно, что там по сюжету дальше: догонят пчелы-айтары или не догонят эту вертлявую пчелу-матку.
– И что?
– Что потом?
– Ну-и?..
– И вот кто ее догонит, тому она и даст, – закончил без подробностей Муссолини.
– А если их много?
– Кого?
– Ну тех, кто там ее догонит?
– Всем даст, – ответил Муссолини без сомнений. – Никого не обидит.
– О, щещен! – выдохнул Каркен.
– А ты думал! – подытожил Муссолини и выпятил нижнюю губу. -Я ж вам говорю, тут не все так просто. Тут – наука. Это тебе не баранов пасти. Вот смотрите, тут один академик пишет…
Муссолини вытащил из кармана затасканный уже порядком справочник пчеловода. Раскрыл на нужной странице и стал вслух, с выражением, читать:
– «Общение с пчелами вызывает массу радостных эмоций, обогащает духовно и облагораживает. Иметь пчел и ухаживать за ними – величайшее наслаждение. Для того чтобы с успехом вести пчеловодство, нужны внимание, аккуратность, догадливость, сметливость, а этими качествами обусловливается и трезвость…»
Тут он со значением оглядел стариков:
– Трезвость! Понимаете? И далее: «Существует мудрая поговорка: «У дурных людей пчелы не ведутся». И это – правда. Всегда надо помнить, что пчела – твой друг и партнер. Вы работаете вместе…»
– Вот! – закончил Муссолини и выпятил грудь. – У дурных людей пчелы не ведутся. Некоторым тут вообще не стоит этим заниматься.
– Ну-ну, пчеловод хренов, – отозвался Оратай. – И где же твой мед?
– Скоро уже, – запихнул справочник обратно Муссолини. – Скоро. Просто я жду, когда у них свадьба пройдет, а потом уже доить начну. Качать то есть. А вы тут можете сидеть дальше и мусолить свой насвай.
Неизвестно, чем бы закончился разговор, но тут прибежал соседский пацан Ергазы. Он был так взволнован и так напуган, что позабыл настоящее имя Муссолини.
– Муссолини-ата! – закричал он. – Муссолини-ата! Там ваши пчелы залетели в наш сеновал и не уходят!
Все тут же повскакивали и поспешили на место происшествия.
А там уже – полный аншлаг. Всем было интересно. Пчелиный рой клубился под крышей соседского сарая. Люди держались на почтительном расстоянии и не знали, что делать. Ждали Муссолини.
– Вот, – с ходу заявил он, – видите?
– Что?
– Я ж говорил! Пчелиная матка вышла из дому, и сейчас она должна полететь вверх.
– Зачем? – спросил кто-то.
– У них сейчас начнется кыз-куу, – ответил Каркен.
– Что у них начнется? – не расслышали в толпе.
– Какой еще «кыз-куу»?
– За кем погонятся?
– Кого украли?
– Матку украли! – осклабился Оратай. – Свадьба у них. Пчелиный той.
– У кого свадьба? Кто женился? – раздались голоса.
Короче, толпа шумела. Никто ничего не понимал.
– Ты… это… – обратился сосед к Муссолини, – ты бы не мог эту свою свадьбу поскорее убрать, а то покусают детей ненароком.
– Щас, – сказал Муссолини и пошел за лестницей.
По пути захватил дымовушку и маску. Развел тут же, во дворе, огонь, заправил дымарь, надел на голову маску и приставил лестницу к крыше. Все это он проделал степенно, без суеты. Он понимал: теперь все зависит от него.
– Вы бы отошли чуток, – обратился он ко всем из-под маски. – А то, не дай бог…
Все мигом отступили.
Муссолини полез наверх.
Люди затаили дыхание.
Пчелы, почуяв чужака, тревожно ощетинились и грозно зажужжали. Толпа внизу инстинктивно отшатнулась и отступила еще на пару шагов. Но любопытство побеждало.
– Спокойно, – поднял руку Муссолини и приблизился вплотную к темнеющему рою. – Надо матку тут найти, и все. Возьму ее и отнесу обратно в улей. Они успокоятся и полетят за ней.
– А как ты там ее найдешь? – крикнул издали сосед. – Они же все одинаковые.
– Не одинаковые, – прошептал уже себе Муссолини и стал осторожно окуривать пчел дымом.
– Во дает! – донеслось из толпы.
– Наука!.. – удивился кто-то.
– Ты смотри, а! – качнул головой Каркен.
– Сейчас поглядим, кто кого, – усмехнулся Оратай.
По идее, от дыма пчелы должны были опьянеть, расслабиться и потерять бдительность. Так было написано в справочнике. Но пчелы почему-то не пьянели.
– Может, наддашь? – подсказал кто-то снизу.
Муссолини наддал. И вскоре исчез в дыму вместе со всем своим роем.
Люди в толпе закашлялись.
– Эй, Муссолини! – закричал сосед сдавленным голосом. – Там в углу сено. Прошлогоднее. Чиркнешь – и кранты.
Муссолини перестал дымить и спустился вниз. Отдышаться.
Снял маску. Лицо его почернело, и теперь он стал похож на предводителя движения рабов против засилья белых эксплуататоров.
– Они сейчас возбуждены, – заявил он, размазывая копоть по лицу. -Брачный сезон. Сами понимаете. На дым не реагируют.
– А может, тогда водичкой? – предложил кто-то.
– Точно! – воскликнул сосед. – Надо полить их водой, тогда крылья у них намокнут и они все попадают. И там ты уже найдешь свою матку.
– Разве можно их водой? – усомнился Каркен.
_ Конечно! – встрял Оратай. – Вон бабочка: намокнет под дождем -и летать уже не может. Валяется. И все они так. Они ж все, по сути, мухи. Просто полосатые.
Муссолини почесал взмокший затылок. Идея ему не очень нравилась, но в ней что-то было. Поливать пчел водой он еще не пробовал, но по законам физики вроде как все сходилось. От воды крылья тяжелеют, и в дождь мухи действительно не летают.
Сбегали за водой. Муссолини надел снова свою маску и полез с полным ведром к пчелам.
Приблизившись к улью вплотную, он остановился, как матадор перед быком, и изготовился. Все снова затаили дыхание. Муссолини подождал чуток и, размахнувшись, жахнул ведро воды в самую гущу.
Затем произошло вот что.
Рой черной тучей взметнулся под самую крышу и завис. Погудел там секунду-другую, выискивая, надо полагать, врага, и со страшным воем бросился на странный силуэт с ведром.
Муссолини заорал так, что толпа, стоявшая внизу, разом кинулась врассыпную. И вроде как рванули в разные стороны, но почему-то все смешались в кучу и попадали друг на друга. Все: бабы, мужики, дети… Крик, ор, мат…
Муссолини забыл про лестницу и, как заправский каскадер, лихо сиганул с четырехметровой высоты вниз. Приземлился на спину соседу, и они вдвоем покатились по земле.
Сосед сориентировался первым и шмыгнул в сарай.
Муссолини побежал в огород, геройски унося пчелиное облако за собой. Кукуруза вмиг проглотила его с головой. Откуда-то из самых краев огорода донеслось удаляющееся:
– Робеспьер-р-р!…
…Через пару дней Муссолини выписали из больницы и он снова сидел в кругу насвайщиков.
Помалкивал.
Седые джигиты рассуждали о преимуществах социализма перед лицом надвигающегося коммунизма.
Муссолини вяло слушал, гоняя травинкой муравьев, а потом, когда наступила пауза, задумчиво так произнес:
– Вот возьмем, к примеру, лошадь. Или даже корову…
Все разом повернулись к нему.
– Может, не возьмем? – попытался слабо возразить Каркен.
– Нет, мы возьмем, – поднажал Муссолини, и все, тяжко вздохнув, приумолкли.
– Вот сколько корова приносит телят? – принялся рассуждать Муссолини – и сам же себе ответил: – Одного. Ну двух от силы. Так?
Насвайщики покорно молчали. Они знали: лучше не встревать.
– Лошадь – то же самое. В год одного жеребенка. Это еще максимум.
Пауза.
– А свинья? – выдал наконец Муссолини и обвел всех характерным своим взглядом.
– Что – свинья? – устало отозвался Оратай.
– Она за раз может метнуть с десяток!
– Э-эй, айналайын, – как можно мягче возразил Каркен. – Где ты видел, чтобы казахи разводили свиней?
– Ой, да робеспьер-р т-твою мать, – выругался тепло Муссолини. – Мир ведь не стоит на месте. Прогресс. Все меняется, все движется. Надо же шевелить мозгом. А вы тут все сидите со своим насваем…
Когда Муссолини умер, хоронили всем селом.
Директор совхоза толкнул трогательную речь. Директор школы заплакал. И соседи заплакали. И даже Оратай заплакал. Он оставался последним из той компании насвайщиков.
А потом, когда раздавали по обычаю вещи, кому-то костюм Муссолини достался, кому-то пальто, кому-то маска, а кому-то дымарь…
А вот улей никому не понадобился. Он так и остался стоять в самом дальнем углу сада. Возле старой вишни.
Со временем пчелиный домик осел и скосился набок. Трава обступила его со всех сторон, и он стал походить на хижину, которую оставили гномы.
Смешной такой игрушечный домик. Старый. Потрескавшийся. Пустой…
СамоубивецКто хоть раз резал себе вены или стоял на краю высотки, кто глотал пачками таблетки или включал газовые конфорки… Короче, кто балансировал на грани, тот меня поймет.
Кого-то спас врач, кого-то сосед, кого-то друг, кого-то просто прохожий.
А меня вот спас Маугли…
Но лучше обо всем по порядку.
Баба Валя – белый колдун – говорила мне, что малодушие свойственно душам порывистым и импульсивным. А еще она говорила, что самоубийство – это грех и человек не имеет права прерывать собственную жизнь. Это – удел господа. Он дал, он и заберет обратно. Таково правило. А тех, кто сам наложил на себя руки, там, наверху, не любят. Потому что они нарушают установленный порядок: у каждого ведь свой черед. Кто нарушает очередность, тому нет божеского благословения. И томятся души внеочередников в приемной у господа, и ждут – что там с ними решат. Ясно одно: хорошего не жди. Отправят к чертям собачьим на сковородку – и жарься там в собственном соку…
Но в тот день я об этом не думал. Меня жгла обида.
Корова наша, дура, забралась в огород и обожралась клевера. Кто-то, видимо, забыл закрыть калитку в саду, вот она и забрела. Когда я пришел со школы, она уже лежала посреди картофельных рядов, широко растопырив ноги. Живот ее странно вздулся. Она таращила глаза и задыхалась.
Мать накинулась на меня с прутиком и больно отхлестала по ногам. Я даже не сразу сообразил – за что?
– Вот я тебе! – пригрозила она, когда я метнулся по лестнице, приставленной к сараю, на крышу.
И ушла. В огород. Там она принялась ходить кругами у раздувшейся коровы, плакать, причитать и гладить ее по бокам. Понятно было, что дела плохи. И Мусабек – сосед (его позвали уже) – сидел рядом на корточках и точил о брусок свой нож.
Он был мастером этого малоприятного дела. Его обычно звали на свадьбы или похороны. Мусабек резал скот быстро и умело. Его за это уважали. Лично я его за это дьявольское умение втайне ненавидел. Если он где-либо появлялся, значит, ясно: прольется кровь.
Смотреть дальше на весь этот кошмар мне больше не хотелось, и я ужом соскользнул по лестнице вниз. Там нашел в сарае смотанный аркан и поплелся в сторону лощины. Было у нас в ауле такое жутковатое место: глубокий овраг, утопавший в густом бурьяне и зарослях колючей ежевики.
Ермек Турсунов с мамой Куляй Жанузаковой у Дворца им. Ленина.
Алма-Ата. 1971 год
Слезы душили меня. Я вытирал их тыльной стороной руки и шел навстречу судьбе. Я твердо решил: дальше жить незачем. Нет в жизни справедливости. Нет, не было и не будет. И в школе ни за что кол поставили, хотя я урок выучил. Просто от волнения забыл. А волновался я, потому что Раушанка не ответила мне на записку, в которой я предлагал ей покататься на велосипеде. Она уже на третью мою записку не ответила, и это означало только одно: я ей неинтересен. Да и никому я не интересен. Вон даже домашним… А значит – в чем смысл продолжать всю эту бодягу? Вот повешусь – и узнают тогда. И поймут – какой я был золотой. И всем станет меня жалко. И стыдно. Стыдно за свое бессердечие и слепоту. И захочется меня любить, а меня уже нету…
Была среда. Два часа пополудни. Самое время свести счеты с жизнью.
За логом толпились нестройной компанией сливы. И дикая вишня. И урюк.
Я выбрал самое подходящее дерево – в том смысле, что на него легко было забраться: раскидистое такое, ветвистое. Не спеша залез на веточку потолще. Расположился там поудобнее и стал разматывать аркан. Сделал кое-как петлю, другой конец крепко привязал к ветви, на которой сидел. И в последний раз глянул на этот черствый мир.
Вокруг, докуда глаз хватало, ликовала и радовалась себе жизнь. Родной аул притулился у самых гор. Снежные вершины подпирали небесный купол. Вдали, на картофельных полях, словно маленькие жуки, копошились трактора. Стрекотали в траве невидимые кузнечики. В небе – ни облачка. Бездонная лазурь. Лишь крохотной точкой застыл жаворонок, и беззаботная трель его заполняла всю эту невыносимую до боли картину…
И так мне стало жаль себя. Так обидно. И оттого, что я уже решился, и что теперь уже ничего не изменить, и что вся эта красота будет жить сама по себе, мне становилось еще жальчее и еще обиднее. И, понимая безысходность, хлюпая носом, я стал затягивать на хилой своей шее петлю. И тут вдруг откуда-то снизу:
– Чё, вешаешься?
Это был Алдаберген. Он учился в четвертом, на класс старше меня. Видимо, давно тут стоял и наблюдал – чего я тут собираюсь делать. И, видимо, сообразил. А потому фразу свою произнес нарочито буднично, словно спросил – почем картошка? И что вовсе сбивало пафос сцены, так это то, что он ел яблоко. Хрумкал его безжалостно и смотрел на меня чуть запрокинув голову и щурясь на солнце.
Я от неожиданности чуть не сорвался вниз, рывком смахнул петлю и поспешил спрятать ее за спиной. Мне почему-то казалось, что вешаться при свидетелях как-то неприлично.
– Зря, – ответил сам себе Алдаберген, продолжая трескать яблоко.
И замолчал. Прошла, может быть, минута. Пауза несколько затягивалась. Я по-прежнему испытывал некоторую неловкость. Словно меня застукали за чем-то нехорошим или поймали за руку на мелком воровстве. Да и веревка, мерзкая, никак не сматывалась. Я боролся с ней, пытаясь куда-нибудь запрятать. А некуда было. И пока я так копался с неподатливыми ее концами, Алдаберген покончил с яблоком, зашвырнул огрызок подальше в овраг, глянул на меня ясными глазами и четко так, по слогам, произнес:
“Дурак! Сегодня же «Маугли»! Последняя серия.
Точно! Блин. И как я мог забыть? Весь поселок вымирал, когда показывали мультик про пацана, который родился в джунглях среди волков и медведей, – как он рос и стал сильным, как великий Каа подарил ему кинжал и как он заманил диких псов в пчелиную ловушку; и вот в четвертой серии Акела промахнулся – и теперь Шерхан, мерзавец, хочет все испортить, и оставалась последняя битва, на которой должно было все решиться…
– Во сколько? – спросил я тоже как можно небрежнее.
– В семь, – опустил голову Алдаберген. Шея затекла. – Так что давай слезай. Посмотрим «Маугли», а потом придем сюда снова. И повесишься.
– Ну ладно, – согласился я нехотя.
– А веревку оставь, – разумно посоветовал Алдаберген. – Чё ее туда-сюда таскать? Замотай там, никто не тронет.
Я так и сделал. Не стал отвязывать аркан, лишь обмотал им ветку, а конец с петлей спрятал в листве.
В семь вечера мы уткнулись в телевизор и досмотрели «Маугли». Шерхан, как и напрашивалось с самого начала, сдох, и Маугли сделал из него себе плед. Акела остался вожаком стаи. А Балу с Багирой простились с Маугли, и тот ушел к людям. Словом, каждому досталось по кусочку счастья. И мне срочно расхотелось вешаться.
В тот вечер я нарочно засиделся у Алдабергена допоздна и вернулся домой лишь к ночи. Мама не стала ругаться, а наоборот – засуетилась, расцеловала и приготовила мне любимые оладушки. И сказала, что, оказывается, шпагатик, на котором держалась дверца в огород, поистерся и потому калитка отворилась сама. И что она об этом не подумала. И что ей корову было так жалко, что она даже заплакала и в горе своем ничего не заметила…
И все вернулось на круги своя.
Я писал записки Раушан, она не отвечала. Тогда я передавал ей через соседского пацана шоколадки – и один раз все-таки прокатил ее на велосипеде. А потом школа неожиданно закончилась. И все закончилось. И началась другая жизнь. Совсем другая.
…Лет через пятьсот выдалась небольшая передышка, и я поехал к своим, в аул. Вылез на трассе – попутка довезла. А оттуда до поселка еще километра два. Решил пройтись, ноги размять, а то засиделся. Пошел напрямки. Через лощину.
А лог-то уже не тот. Не осталось в нем былого очарования. Не осталось того таинства и мистики. Скот аульный объел все кушары. Сливы с вишнями повырубили давно. Кругом все голо и сиро. Лишь торчат тщедушные, высохшие от времени урючины и на их скрюченных макушках качаются сварливые галки.
И тут мой взгляд случайно зацепился за одну из ветвей. На ней болтались сгнившие обрывки веревки с пугающей петлей на конце…
Спасибо, Маугли. Если б не ты…
О любвиНу, что любовь? Что-любовь? Какая она-любовь?
Любовь, она, знаете ли, разная.
Вот Витька, например, любил Светку. Дьяченко. Из десятого «Б». Она была красивой, и они целовались. Два раза в неделю. В понедельник и пятницу.
Почему – в понедельник?
Потому что в понедельник Светкина мама отправлялась в ночное на ферме и Витек специально засиживался у них допоздна. Пока мама не уйдет. А в пятницу Витькин отец – дядь Володя Шнайдер – разрешал мотоцикл и Витька катал Светку за поселком по холмам.
А Пипош, то есть Байгали (просто все его с детства называли Пипош и мало кто помнил его настоящее имя), любил своего ишака Яшку. И голубей.
Яшку он любил за то, что Яшка был самым сильным ишаком в округе и умел курить. Это мы его научили.
В какой-то газете писали, что где-то в Аргентине есть осел, который не работает, пока не покурит. А Яшка мог и работать, и курить. Одновременно. Бывало, тащит телегу с дровами или сеном и дымит сигаретой. И нормально. Все привыкли. Иной раз кто-то даже останавливал, чтобы прикурить.
Что касается голубей, то самая большая голубятня в поселке была у Пипоша. И он этим гордился. Подолгу сидел с ними на крыше. Гулигулил.
Зря говорят, что в деревне скучно жить. Ничего подобного: каждый раз что-нибудь да и происходило.
Вот, помню, как-то…
Землетрясение. Тряхнуло. Прилично так. Да еще посреди ночи.
Мужики и бабы как были в исподнем, так и повыскакивали на улицу с криками. Бросились к сараям, выгнали всю живность.
Скот тоже взбесился: петухи стали орать, собаки взвыли, коты… Даже бараны – и те в один голос, как чумовые. Короче, поднялся такой шум, такой невообразимый переполох, что все вспомнили про конец света.
Им пугал всех местных безбожников аульный мулла Сатыбалды. Он носился верхом на взмыленной лошади, страшно пучил глаза и указывал вверх камчой.
– Аллах! – хрипел он. – Аллах все видит!.. Покарает!.. Вот увидите! Резать черного барана!.. Парторг – сволочь! Его зажарят первым!
На него никто особо внимания не обращал.
Вскоре мужики, кто в кальсонах, а кто и в фуфайках навыпуск, стали потихоньку кучковаться. Кто-то уже «сходил». Послышался приглушенный стук стаканов – «За жизнь!».
Бабы спохватились. Перестали охать-ахать. Огляделись. Попытались растащить своих по домам, но те резонно предупредили, что ждут вторую волну.
Тогда они согнали скотину в кучу и собрали малых детей. Выстроились вдоль заборов и принялись расчесывать свои страхи. Кто куда побежал да кто за что схватился, кто в какую форточку полез…
Смеялись.
Коровы таращились в ночь. Овцы успокоились, улеглись и стали мусолить свою жвачку. Но в дома никто заходить не стал.
Сон весь вышел. Так до утра и проволындались.
Но что-то я отвлекся. Мы же о любви вроде начали?
Так вот…
Пипош любил голубей. Наверное, он их все-таки любил больше, чем Яшку. Иногда устраивал представления.
Залезет на крышу и ждет, когда кто-нибудь шуганет своих. И как только взлетит где какая стайка, тут же поднимает своих. И никогда его красноглазый дутыш по кличке Архимед не возвращался пустым. Непременно сманивал чужую.
Выездной педсовет. Учителя восьмилетней школы поселка Первомайский на пикнике. Ермек Турсунов – на заднем плане с мячом. 1966 год
Затем вся эта пипошевская пернатая банда возвращалась обратно, с шумом-треском рассаживалась в ряд на крыше, и Архимед тут же начинал окучивать свою новую подружку. Грудь колесом, хвост врастопырку, и чего-то он там ей гундит на своем, на голубином.
Пипош тихо радовался. Но марку держал. Спектакль только начинался. Он ждал. Потому что следом всегда появлялся хозяин в расстроенных чувствах. Просил вернуть голубку. А Пипош вздыхал: мол, что тут поделаешь? Любовь!
И начинался торг. Сходились обычно на десятке, и Пипош лез в голубятню, созывал сизарей и возвращал легковерную хозяину. Так что любовь голубиная стоила по тем временам червонец. Не больше.
Отец не одобрял. Но и не ругал особенно.
– Лучше бы кроликов разводил, сынок, – говорил он с легким укором. – Или индюков. Все больше пользы было бы. А чё толку с этих голубей?
Дядь Володя Шнайдер любил свой мотоцикл. «Урал». С люлькой.
У дядь Володи вообще были руки золотые. Однажды он даже приделал к мотоциклу задний ход. В смысле – заднюю передачу. А потом кто-то из заграничной родни задарил им старенький «Фольксваген», и дядь Володя всю свою любовь перенес на машину.
В нашем поселке иномарки в те годы были в диковинку. Все «Жигули» да «Москвичи». А тут – такая! Вся улица сбежалась посмотреть.
Правда, ездили на ней мало. Дядь Володя берег. Выкатывал раз в неделю из гаража и мыл. Шампунем. Иногда и нам позволял. Потом мы садились на скамейку, распахивали дверцы, чтоб сохла быстрей, а из салона по радио: «Ах, Самара-га-а-арадок, беспако-о-ойная я-а-а, беспако-о-ойная я-а-а, успа-а-ако-о-ой ты меня…»
Красота!
А однажды Витькину сестру Агнетку отвезли на каникулы в город. К тетке.
Агнетка насмотрелась в городе всякого, запомнила такси. По возвращении нарисовала половой краской шашечки на машине. По круговой. Для красоты. Дома как раз никого не было. Решила обрадовать.
Не сказать, чтобы дядь Володя шибко обрадовался…
Пил дня три. Потом позвал Пал Палыча – учителя химии.
Кто-то подсказал, что проблему можно решить химическим путем.
Пал Палыч пришел не один. Притащил с собой сумку. А там – целый арсенал. Ну как же! Наука. Банки там всякие, склянки, пробирки, растворы, примус… Много чего.
Дядь Володя глянул на всю эту артиллерию, выкурил папиросу, крякнул, и сосредоточенные мужики закрылись в гараже.
Вначале было тихо. Из гаража доносились лишь звуки работающего примуса и кипящей жидкости. Минут через десять по двору неслышно поплыл удушливый запах ацетона вперемешку с чем-то нехорошим. Пару раз кашлянул дядь Володя. Послышался его слегка сдавленный голос:
– А может, гидрохлориду?
На что последовал ответ:
– Спокойно, Маша, я – Дубровский. Вот сейчас мы газолинчика добавим…
На запах вышла тетя Клара – жена дядь Володи. С ней – ее сестра
