Моя жизнь и любовь. Книга 2

– Разве тебе не нравятся мои поцелуи?

– Они заставляют меня бояться. Поговори со мной сейчас, расскажи мне обо всех местах, которые ты видел. Я читала о Париже – он, должно быть, прекрасен … чудесен … и французские девушки так хорошо одеваются… Ах, я бы с удовольствием с тобой попутешествовала.

Снова и снова пытался я склонить Молли к сексу, но она осталась непреклонной. Девушка трепетала и таяла под моими поцелуями, но не соглашалась на то, в чем ей потом придётся признаться священнику.

Несколько дней спустя я решил встретиться с отцом Шериданом и нашел его весьма мудрым человеком. Он принадлежал к старой школе, вырос в Сент-Луисе, учился в Сент-Омере, был весьма начитанным человеком с прекрасным чувством юмора… Но, увы! В вопросах целомудрия он был таким же сумасшедшим, как и любой ирландский священник. Я вывел Шеридана на эту тему, и он оказался красноречивым проповедником. Он владел всей государственной статистикой о блуде и гордился тем, что в Ирландии он встречался в пять раз реже, чем в Англии. К моему удивлению, в Уэльсе он встречается чаще, чем в Шотландии. Шеридан даже сомневался, что валлийцы вообще были христианами.

– Все они язычники, – говорил он с сильным ударением, – просто дикари без церкви. В них нет ничего святого!

Я заметил, что священник гордился тем, что с высоты кафедры мог осуждать молодёжь за слишком долгое общение или подозрение в чрезмерной близости.

– Люди обязаны вступать в брак, а не развратничать! – повторял Шеридан. – Дети молодых родителей всегда здоровые и сильные. – Это уже была его личная идея-фикс.

Так рассуждая, мы пили виски, пока основательно не захмелели. И откуда у ирландцев столь безумная вера в необходимость и добродетельность целомудрия? Такова их неоспоримая религиозная вера, которая придает им жизненные силы.

Отмечу, что в горах Баварии и в некоторых частях итальянской Абруцци крестьяне тоже религиозны, и там тоже высоко ценится целомудрие, но при этом нравы куда как более вольные, чем в Ирландии. Я часто задавался вопросом, почему? Но у меня нет на это ответа.

Короче говоря, я использовал все свои знания и навыки, чтобы соблазнить Молли, но потерпел полную неудачу. Я знал, что в определенные периоды женщины более возбудимы, чем в другие. Я знал, что три или четыре раза в месяц Молли легко возбуждалась, особенно на восьмой день после месячных. Я использовал все свои уловки, но ничто не смогло сломить здравомыслие девицы.

Однажды ночью я пообещал Молли не пытаться войти в нее, и получил разрешение лечь на нее. Если честно, я намеревался применить немного силы и…

«Это ничего, – повторил я про себя, – ничего… – и потерся своим членом о ее клитор, – я не войду…»

Но вдруг она взяла мою голову в свои руки и поцеловала меня.

– Я доверяю тебе, дорогой. Ты слишком добрый, чтобы воспользоваться мной. – И когда я двинулся было вперед, она тихо добавила: – Ты же знаешь, что я убью себя, если что-нибудь случится.

Я тут же отстранился. Я даже не мог говорить в ту минуту, едва мог думать.

– Хорошо! – воскликнул я наконец. – Ты победила!

– Плевать! – ответила Молли. – Я люблю тебя и буду любить всю свою жизнь.

И когда она обняла меня, вся моя глупая обида исчезла.

Однако после той памятной ночи Баллинасло стал для меня невыносимым. Я давным-давно до пресыщения насмотрелся на красоты его окрестностей и пришел к выводу, что вне любви это место так же лишено какой-либо привлекательности, как и любой город в Западной Америке. Священник, с которым я не мог поговорить по душам, второсортные адвокаты и врачи… Некоторые молодые люди горели желанием учиться и приходили вечером в гостиницу, чтобы послушать мои россказни.

Мне надо было заняться делами моего отца. И я отправился в Лондондерри, чтобы изучить эту цитадель ирландского протестантизма, а заодно окончательно расстаться с чувствами к Молли. Когда через некоторое время я вернулся, то уже не просил девушку приходить ко мне по ночам. Что толку?

В ночь перед моим окончательным отъездом в Белфаст она пришла сама. Тогда-то я и признался со всей откровенностью:

– Я не честолюбив, Молли. Мне не нужны ни власть, ни богатство. Но в постижении человеческого знания я и любовник, и священник. И в этом никто не встанет на моем пути.

Я объяснил девушке, что именно по этой причине я приехал в Ирландию. Та же жажда знаний много лет назад вела меня по всему миру, и, без сомнения, будет вести меня впредь.

– Я не хочу даже счастья, Молли. Даже утешения. Я как рыцарь Святого Грааля – вся моя жизнь посвящена этой цели. Не спрашивай почему, я сам не знаю. Знаю только, что Смит, мой друг и профессор из Лоуренса, штат Канзас, зажег во мне священный огонь поиска истины, и я буду жить с этим до самой смерти. Ты не должна думать, что я не беспокоюсь о тебе. Беспокоюсь всем сердцем. Ты – замечательная женщина. Ты моя женщина – и сердцем, и душой, и телом. Но моя работа зовёт меня, и я должен уйти.

– Я всегда это чувствовала, – тихо произнесла Молли. – Всегда чувствовала, что ты не останешься здесь и никогда не возьмёшь меня замуж. Я понимаю тебя. Надеюсь, когда-нибудь ты удовлетворишь свои амбиции и обретёшь своё счастье. Впрочем, без любви счастья не бывает. Я не могу в это поверить. Но ведь я – всего лишь девочка. Если ты когда-нибудь решишь вернуться, прежде напиши мне об этом. Боюсь, сердце моё не перенесёт неожиданную встречу.

Глава VIII. Как я познакомился с Фрудом, завоевал свое место в Лондоне и бросил писать стихи!

С тех пор, как закончились мои студенческие годы, Лондон неудержимо притягивал меня. Не знаю, почему, но столица Великобритании произвела на меня гораздо большее впечатление, чем Нью-Йорк. Впрочем, я искренне опасался возвращения малярии в случае моего приезда в Штаты. Зато у меня было рекомендательное письмо Карлайла к Фруду[112]. Почему бы не представиться этому уважаемому джентльмену? И что из этого выйдет?

Мое мальчишеское решение делать каждую работу от всего сердца всё ещё было неизменным, и я верил в свою победоносную силу. А посему мне не составляло особого труда с легкостью открыть «устрицу» успеха в Лондоне, как ранее я это сделал в Нью-Йорке.

* * *

Я переехал из Парижа в Лондон, снял номер в отеле «Гросвенор»[113] и на следующее утро поехал в Онслоу-Гарденс[114]. Там мне сообщили, что мистер Фруд проводит лето в Салкомбе в Южном Девоне и в Лондон вернётся только осенью. Я попросил дать мне его почтовый адрес. Слуга пригласил меня в комнаты, принес писчую бумагу. Обстановка жилища, картины в гостиной и в холле демонстрировали обеспеченный комфорт и утонченный вкус хозяина. Здесь я нашел подтверждение словам Эмерсона: «Судьба англичанина по-прежнему лучшая в мире».

Сорок лет, прошедшие с тех пор, и особенно великая война, изменили все это. Жизнь в Нью-Йорке сегодня кажется более роскошной, чем в Лондоне, хотя всё ещё уступает и во вкусе, и в утонченности хозяев.

Но в те годы сам Лондон многое рассказал мне об англичанах. Он огромен и нет предела его энергии. Он пышет здоровьем, несмотря на его ужасный климат. Он хорошо осушен и чист. Но он никогда не был возвышенным. Достаточно вспомнить Ист-Энд, какой он подлый, грубый и пресмыкающийся. Узкие улочки и захламленные лачуги.

Иное дело Вест-Энд – то уютный, то претенциозный, то чопорно вульгарный, одетый в лепнину, как в сукно. Но там есть густо усеянные травой поляны парков и открытые пространства, где можно хотя бы мельком отдохнуть на природе. Там есть благородные дома со сказочными остроконечными шпилями или смелые, авангардные для своего времени, мосты.

Хуже всего то, что у города нет никакого плана, никакой общей идеи, направляющей его неутомимую жизнь. Так строят бобры, а не люди – фабрики и прочие производства натыканы повсеместно. А это угнетает дух. Дым и грязь характерны для Лондона, там нет благородного идеала: «давайте все будем жить в тумане, пока мы хорошо едим и спокойно спим». С другой стороны, здесь нет лишнего шума: Лондон – самый тихий из городов, а способы передвижения по городу превосходны и дешевы. Индустрия его эффективна, хотя и не художественна.

После большого пожара Рен[115] составил план нового центра Лондона. Грандиозный собор, расположенный в удобном месте и открытый Темзе, должен был стать центром ансамбля. Три больших бульвара начинаются к западу от собора Св. Павла и идут параллельно реке. Каждый шириной в 150 футов рядом с собором, они сужаются по мере погружения в глубину города, каждые полмили или около того должна была стоять приходская церковь в центре небольшого сквера каждая. Набережная, Стрэнд и Оксфорд-стрит предполагалось расстраивать по особым высокохудожественным проектам… Да не тут-то было!

Хозяева города предпочитали строить так, как строили их отцы – без плана или художественных замыслов. И вот он, плачевный результат: узкие извилистые улочки в центре города. В сердце столицы – ни мысли, ни души. Лондон – самая ничтожная из великих столиц, разве что за единственным исключением – Берлин еще уродливей. Да, если бы англичане исполнили замысел Рена, Лондон легко мог бы стать самым красивым городом мира.

Я вернулся в «Гросвенор», раздумывая, стоит ли мне ехать в Салкомб или пока попытаться найти себе работу в Лондоне. Несчастный случай разрешил мои сомнения. После обеда я пошел в курительную комнату. Там мое внимание привлекли два джентльмена. День был хмурый, и они коротали время, делая ставки на мух, ползавших по оконным стеклам. Я слышал, как тот, что постарше сказал:

– Ставлю пять тысяч фунтов, что эта поднимется выше за две минуты.

Тот, что помоложе, парировал:

– Спорим, что моя красотка достигнет вершины первой.

Молодой человек был изрядно пьян, и вскоре я заметил, что старший товарищ явно морочит ему голову, делая разом ставки на три или даже четыре мухи. Я стал наблюдать и вскоре понял, что старший обманывает младшего. Внезапно, к моему удивлению, после короткого спора старший сказал:

– Значит, ты должен мне десять тысяч фунтов. Вполне достаточно для такой идиотской игры.

Молодой человек взял себя в руки и заметил со всей серьезностью пьяного человека:

– Пять тысяч, Джеральд, самое большее пять тысяч! Ты зря рассчитывал на мой проигрыш.

– О да, – ответил шулер. – Разве ты не помнишь? В самом начале, когда я задолжал тебе пару тысяч.

– Ты чертовски умен, Джеральд, – пробормотал молодой с сомнением, а затем, внезапно приняв решение, добавил: – Сегодня вечером я дам тебе расписку.

Приятель кивнул:

– Хорошо, старина!

Когда они вышли из курительной, я подозвал официанта и спросил:

– Кто эти джентльмены?

– Молодой, сэр, лорд К…, сын графа Д… Другого, кажется, зовут Костелло. Лорд К., сэр, редко так напивается.

Не знаю почему, но лорд К… произвел на меня приятное впечатление, и я решил рассказать ему, как мухлевал его визави. Ведь в действительности выиграл лорд К… и это ему должны злосчастные пятьсот фунтов.

Поэтому я тут же сел за стол, написал точный отчет о ходе игры и отправил письмо на квартиру лорда К…

Следующим утром я получил от него записку, в которой лорд тепло благодарил меня и просил о встрече в той же курительной комнате. Мы встретились, и я нашел его удивительно щедрым, готовым даже сделать всё возможное для так называемого друга, который явно обманул его. Я возмутился и посоветовал ему отправить моё письмо тому самому приятелю, поскольку готов был настаивать на каждом своем слове.

– Очень любезно с вашей стороны. Я вам верю, – улыбнулся лорд К. – Я так и сделаю. Вы ещё долго будете в Лондоне? Хотел бы пригласить вас на обед.

Я согласился и во время беседы сказал, что намерен съездить в Салкомб повидаться с Фрудом. Он знал Салкомб и с восхищением рассказал о красотах Девонского побережья, да и всего графства.

– Непременно поезжайте, – советовал он. – Это наилучшая возможность познакомиться с красотой английской природы.

Я с сожалением пожал плечами:

– Я не настолько богат, чтобы предаваться такому времяпрепровождению. Мне надо найти работу.

Утром меня вызвали в вестибюль гостиницы. Там меня поджидал грум с посланием от лорда К… У крыльца стоял догкар[116], запряженный крепенькой лошадкой. Лорд буквально умолял меня принять догкар и лошадь и съездить в Салкомб. «Мой грум, – писал он, – знает каждый фут пути. Он будет сопровождать вас. Вы оказали мне очень важную услугу. Надеюсь, вы позволите мне в свою очередь оказать услугу вам. Только об одном прошу – нигде и никогда не упоминайте об истории с мухами». По прошествии сорока лет рассказать об этом не зазорно.

На следующий день, поблагодарив лорда К… за его великолепный подарок, я отправился в Салкомб и примерно через две недели навестил мистера Фруда в его доме на утесе близ залива. Меня провели в симпатично обустроенную комнату, и я через слугу передал Фруду рекомендацию от Карлайла. Через несколько минут вошел сам Фруд с письмом в руке. Он был высок и худощав, с аскетической внешностью сухаря-учёного.

– Необычное послание, – начал он. – Знаете, что написал Карлайл?

– Нет, не знаю, – ответил я. – Я сунул рекомендацию в карман и более не доставал. Не сомневаюсь, что Карлайл дал мне справедливую оценку.

– Удивительно, – прервал меня Фруд. – Карлайл просит меня помочь вам в ваших литературных опытах. Пишет, что «ожидает от вас более значительных вещей, чем от кого-либо еще за исключением Эмерсона». Я был бы очень горд, если бы нечто подобное он сказал обо мне. Присаживайтесь, пожалуйста, и расскажите о вашей с ним встрече. Я всегда считал Карлайла величайшим человеком нашего времени.

И его серые глаза внимательно посмотрели на меня.

– Он был моим героем, – начал я, – с тех пор, как я впервые прочитал его «Теперь и прежде» и «Герои и героическое в истории». Поклонение перед героям-ковбоями в Америке.

– Ковбои! – повторил Фруд, словно пораженный.

– По совету Карлайла, – продолжал я, – я четыре года учился в немецких университетах, а закончил обучение в Афинах.

– Как интересно, – сказал Фруд, явно даже не подозревавший, что истинные приключения случаются преимущественно с авантюристами.

Мы проговорили час или больше, но когда он пригласил меня на ленч, я сказал, что уже договорился вернуться в ближайший город и пообедать с другом. Тогда Фруд заверил меня, что вернется в Лондон через две недели или около того, непременно даст обед, где познакомит меня с Ченери[117], редактором «Таймс», и другими важными в литературе особами. Одним словом, сделает всё возможное, чтобы выполнить пожелание Карлайла. Я, конечно, тепло поблагодарил его, заявив, что не хочу лишний раз его беспокоить. Фруд же, наоборот, выразил желание познакомиться с моими работами. Тогда я предложил ему небольшой блокнотик в переплете, где заранее с великой тщательностью старательно записал несколько десятков своих стихотворений, главным образом сонетов.

Немного позже мы пожали друг другу руки, и я вернулся в гостиницу. На следующее утро я уехал в Лондон, но другой дорогой. Страна мне очень понравилась. Она была такой опрятной и ухоженной… И всё же я не увидел ничего впечатляющего, чего-то подобного Катскильским горам[118] или завораживающим красотой пейзажам Восточной Франции, не говоря уже о Скалистых горах!

Едва я покинул Фруда, как понял, что буду настоящим глупцом, если доверюсь его обещаниям. «Даже не надейся, – повторял я про себя, – если он всё же поможет, тем лучше. А если нет, то и Бог с ним».

У меня всё ещё оставалась пара сотен фунтов на черный день. Добравшись до Лондона, я отправил грума с повозкой и лошадью обратно к лорду К., поблагодарив его за превосходный отдых и прекрасную поездку. В тот же день я снял комнаты рядом с Британским музеем за фунт или около того в неделю, переехал туда и распаковал вещи. Сотрудников отеля «Гросвенор» я предупредил, что буду звонить раз в неделю и узнавать, не пришло ли письмо на мое имя.

Через пару дней я увидел в одной из газет что-то о Джоне Морли[119] и «Двухнедельном обозрении». Автор публикации назвал журнал «самым литературным из всех аналогичных». Я записал координаты издания и, не теряя зря времени, позвонил туда. К моему удивлению, офис издателя оказался чем-то вроде магазина при издательстве «Чэпмен и Холл»[120]. Клерк за стойкой сказал мне, что мистер Чэпмен[121] обычно приходит около одиннадцати, и предложил мне подождать его. Я с готовностью согласился, присел и стал ждать.

Примерно в половине одиннадцатого вошел мистер Чэпмен, хорошо сложенный мужчина ростом около пяти футов десяти дюймов, в расцвете лет, с редеющими волосами и склонностью к полноте. Я встал, как только услышал его имя, и сказал:

– Я хотел бы переговорить с вами. Не уделите ли мне несколько минут?

Мистер Чэпмен пригласил меня в свой кабинет на втором этаже, и я рассказал ему о своем визите к Фруду и о рекомендации Карлайла. Он, казалось, был весьма впечатлен рассказом, сожалел, что не может предложить работу в издательстве… Когда я заговорил о месте в «Двухнедельном обозрении», мистер Чэпмен задумался, а потом посоветовал мне вернуться во второй половине дня: он хотел переговорить с мистером Эскортом[122], который тогда исполнял обязанности редактора вместо мистера Джона Морли.

Я вернулся в четыре часа, и Чэпмен представил меня Эскорту. Это был симпатичный, представительный мужчина. Он поинтересовался, когда и как я познакомился с Карлайлем и что сказал мне Фруд. Под конец он наотрез отказал мне в месте.

– Мне нечего вам предложить, извините, – коротко бросил Эскорт.

– Даже переводы с других языков? – спросил я.

– Мы редко публикуем переводы, – ответил он. – Но я буду иметь вас в виду!

– Зачем же. Позвольте приходить в издательство каждый день, чтобы постоянно быть у вас рукой. Вдруг понадобится прочитать корректуру, проверить статью или что-нибудь еще.

– Как вам будет угодно, – грубо отрезал Эскорт, пожимая плечами, и раздраженно отвернулся.

С того дня я каждое утро сидел в магазине и поджидал Чэпмена. Он быстро привык ко мне и принимал мой поклон со смущенным видом. Эскорт обычно сразу поднимался в свой кабинет на втором этаже, делая вид, что не заметил мою особу. Примерно через неделю Чэпмен пригласил меня и вежливо сказал, что теперь я наверняка убедился, что мне здесь не на что рассчитывать. Не лучше ли поискать работу в другом месте? Я был уверен, что владелец издательства передает мне желание Эскорта, а потому выразил надежду, что не беспокою его своим присутствием. Не сомневаюсь, что скоро у меня будет постоянная работа. Я непременно сообщу мистеру Чэпмену об этом. А до того я надеюсь, что никто не будет возражать против моего присутствия здесь.

– Нет, нет! – поспешил согласиться мистер Чэпмен. – Я лишь беспокоюсь о вас.

На это я улыбнулся и на следующее утро снова был на своем месте.

Тем временем я прилаживал другую тетиву к своему луку – во время поездки по железной дороге познакомился с А.Р. Клюэром, ныне судьей окружного суда. Подружились мы почти сразу благодаря сходству вкусов и интересов. Клюэр был служителем-мирянином в церкви.

Однажды он спросил, почему я не пытаюсь получить работу в редакции «Зрителя»[123], и посоветовал попросить Эскорта представить меня шеф-редактору издания Р.Х. Хаттону[124]. Я не стал просить Эскорта о какой-либо услуге. Тогда Клюэр сам отвел меня в редакцию «Зрителя». Вошел я сам, приятель остался на улице.

– Я хотел бы переговорить с мистером Хаттоном, – обратился я к клерку.

– Вам назначено?

– Нет. – Я положил на столик перед клерком соверен. – Скажите, где сейчас мистер Хаттон, и этот фунт ваш.

– Здесь, на втором этаже, – торопливо прошептал клерк. – Только не выдайте меня.

– Нет, нет. Я тихонько поднимусь наверх, а ты меня даже не заметишь.

На второй этаж я поднялся с улицы по боковой лестнице. Постучал в дверь. Тишина. Постучал снова, погромче.

– Войдите! – пригласили меня.

И я вошел.

За столом спиной ко мне сидел крупный мужчина и читал корректуру. Был он очень близорук, потому что почти касался рукописи носом. Несколько мгновений я молча осматривал кабинет, по стенам заставленный книжными шкафами. Затем громко кашлянул. От неожиданности здоровяк уронил очки на стол и сразу повернулся ко мне.

– Боже милостивый! – воскликнул он. – Кто вы? Как вы сюда попали?

– Имя мое вам ничего не скажет, мистер Хаттон. Я хочу работать для вашего журнала.

– У нас достаточно своих авторов, – буркнул редактор.

– Предположим, что я смогу написать лучше других. Уверяю, сотрудничество со мною в ваших интересах.

– О, Боже! – воскликнул Хаттон. – Вы полагаете, что можете писать лучше любого из нас?

– Нет, нет, – поправил я, – но есть некоторые темы, в которых я разбираюсь лучше любого англичанина. Вы будете судьей. Первые десять строк моей статьи скажут вам, болен ли я тщеславием или действительно стою того, чтобы сделать меня автором «Зрителя».

– Хорошо. Давайте попробуем, – неожиданно согласился Хаттон. – Вы что-нибудь знаете о России?

– Я работал в штабе генерала Скобелева в Плевне.

– Боже мой! – удивился он. – Вот книга о России и войне. Она может вас заинтересовать. – И Хаттон протянул мне фолиант. – У вас есть какое-нибудь представление о Соединенных Штатах? – продолжал он, подбирая следующую книгу.

– Там я учился в университете, являюсь членом американской коллегии адвокатов, занимаюсь юридической практикой.

– В самом деле? – Он чуть ли не плакал. – Вот книга Фримана[125] об Америке. Она может вас позабавить. Не бойтесь написать правду, – продолжал он, – если будете с ним не согласны, так и скажите об этом!

– Большое спасибо, – ответил я. – Очень вам обязан. Шанс показать, на что я способен, – это все, что мне сейчас требуется.

И я вышел прочь, но не раньше, чем уловил доброжелательный блеск в пристальных глазах Ричарда Холт Хаттона. Он действительно был джентльменом, который напускал на себя суровую личину, чтобы замаскировать или, возможно, защитить свою истинную мягкую натуру.

Спустившись вниз, я молча показал клерку книги в доказательство того, что он не проштрафился и наказан не будет.

Когда Клюэр увидел книги и услышал о моей встрече с Хаттоном, он воскликнул:

– Не знаю, как вам это удалось. Я был первым студентом в Оксфорде, написал Хаттону, но даже не смог его увидеть. Как вам это удалось?

Под обещание хранить все в тайне я рассказал ему эту забавную историю, а затем мы поговорили о выданных мне книгах и о том, что буду писать.

По совету Клюэра я сразу же приступил к работе. Много дней прошло с тех пор, как я вернулся в Англию. В Лондоне еще не было ни малейшего намека на успех, даже проблеска надежды не было. Что мне оставалось делать? Нет, я обязан был победить и как можно скорее!

Чтобы завоевать расположение Р.Х. Хаттона, мне следовало для начала ближе познакомиться с ним. А потому на следующее утро я отправился в библиотеку Британского музея и заказал все его книги. Мне выдали более дюжины увесистых томов, и я провел несколько дней за их чтением. Под конец я уверил себя, что распознал душу редактора. Это была очень маленькая сущность, кротко-благочестивый дух, глубоко религиозный. «Ему понравится, если похвалить Фримана, – сказал я себе. – Однако он знает, что Фриман груб, самоуверен и агрессивен. Но, похвалив епископа, я дам Хаттону только то, чего он так хочет».

Дома, после прочтения Фримана, я с большой осторожностью написал о нем честную статью, признав при этом про себя, что в действительности он был высокомерным, напыщенным педантом, который принял знание за мудрость. В конце я отметил, что «как Мальбранш[126] видел всё в Боге, так и мистер Фриман видит всё в толстом, широкоплечем, агрессивном тевтоне».

В первую неделю моего пребывания в Лондоне у меня появился еще один друг, который сослужил мне хорошую службу. Это был преподобный Джон Вершойл, в то время викарий в англиканской церкви на Мэрилебон-роуд. Не помню, как с ним познакомился, но вскоре я обнаружил в нем один из самых выдающихся литературных талантов того времени, в особенности дар к поэзии, почти сравнимый с даром Суинберна. Вершойл был из хорошей ирландской семьи и переехал из Тринити-колледжа в Кембридж, где в семнадцать лет написал на греческом свои первые стихи для ежегодника, издававшегося университетом. Его поэзия на английском языке тоже виделась мне чудесной – лирический дар высочайшего уровня. Хотя Вершойл был всего на дюйм или около того выше меня, он был на пятьдесят дюймов шире в груди и невероятно силен. Я прозвал его линейным боевым кораблем, сокращенным до фрегата. Он был красив, с высоким лбом, хорошими чертами лица и длинными золотистыми усами. Из всех мужчин, которых я встречал в своей жизни, именно его большинство людей признали бы способным на великие дела, по крайней мере, в литературе. Однако Вершойл только подавал надежды, он безвременно умер в расцвете сил.