Шизофрения, передающаяся половым путём

Его теперь чё, в детдом заберут? А с квартирой что будет, кому достанется, а? Да не заберут никуда, у него сестра же есть, чего распереживались? Как не переживать, как не переживать, когда такое? Вот до чего «синька» доводит… Это надо же, больная какая тварь. Да он сам напоролся, это не она. У них постоянно гости, до утра не просыхают никогда, вот кто-то из них и небось… Пацана жалко, теперь вырастет не пойми кем. Куда катимся? Вот тебе и новый год! Ну пошли, чего встал? Устроили цирк. Без нас отпоют. А там стынет. Так. От машины отойдите. Вон она сидит. Орала только что на весь двор. Иди зырь-зырь, да увезли уже что ли? Холодно. Да-а-а, встретили, называется… Ну пошли, чё встал?

– Куда вы его?! Не трогайте! – это мама. Она бросилась ко мне, обняла, прижала крепко, очень любя. Почувствовал терпкий запах слёз, пота, слабых духов, смешанных со спиртовым запахом. Но мне – хорошо. Что-то, что сдерживало внутри – горькое, отравленное – прорвало солёными и горячими по уголкам глаз, замерзая колко на щеках.

Мой плач безостановочный, громкий, как избавление.

Плач мой слабый опустошающий, затихающий, как примирение. Обнял крепко в ответ. С силой, чтобы не разлучали.

Выронил удерживаемое.

Меня отбирают. Маму посадили в одну машину, меня – в другую.

Оглушила со звоном цинично жесть дверцы, ублюдочно горел жёлтый светильник в салоне, урчал, клокоча мотор. Стрелки на панели приборов в движении. Рядом со мной положили куль с одеждой, папку с документами – с них таяло от налипшего. Неконтролируемые всхлипывания детского толка. Второй милиционер сел за руль, первый сел рядом с ним впереди, мы поехали. Покорно в этом отвергаемом ведомом безропотно.

– …ты не бойся. Говори как есть, как было, – милиционер участлив, искренне участлив и сочувствующ, но за этим было нечто недосказанное, даже им самим от себя укрытое, он и не понимал. От этого и ответил ему:

– Спал. Не знаю, не видел, как случилось.

Внутри ядовито, кисло. Хотелось лечь ничком. Хотелось сжаться и подвывать, прокусывая, сдавливая себя, жмуря глаза.

14

Запомните, вы всё ещё в моей голове.

При этом – вы в своей голове гораздо не меньше.

В тот период времени-дежурств в диспансере становилось спокойнее.

Наслышался от Экзекуции наипрекраснейших историй об отъёмах квартир, вовлеченности персонала и структур к прозаическим схемам мошеннических взаимодействий. О «дойке» пациентов. О принудительных лечениях за малую мзду от благожелателей. О покупках и подношениях больным за деньги благожелателей чего угодно (от жвачек, до героина; от контрафакта до оригинала; от игральных карт с голыми бабами до некрасивых и красивых проституток). О всепоглощающих трудотерапиях на дачах и общественных учреждениях по различным позициям по дешёвым ставкам. О распродажах в дикие времена пациентов: приходите бить их за деньги, насиловать за деньги, стравливать их на боях – за деньги. Ощущал себя внедрённым агентом шпионажа.

Но Экзекуция оговаривался: «Это было давно, в войну, в инфляцию, и вообще – неправда, ты это – не распространяйся; сейчас мы цивилизованный народ: за нехорошие дела можно и в зиндане посидеть, спрос найдётся».

Ещё Экзекуция вкусно курил папиросоподобный смрад, рассказывая при этом вкусно же – о женщинах. Курил он на всё отделение, смачно посылая «на» и «в» редко захаживающих прочих врачей (серьёзно) и часто захаживающую Душу (кокетливо).

Экзекуция навёл ширму чернухи, упуская редкие светлые стороны, которые тут, вне всякого – обязательно были. Ведь излечивался же кто-нибудь. Ведь находил тут кто-то покой и побег от реальной жизни. Пусть полпроцента, пусть меньше…

Но Экзекуция упорно обозначал мне режиссёрскую версию – мрачную, арт-хаусно сущую в арт-хаусно психушечных стенах со своим импрессионистским пессимизмом.

Мы кололи, таскали-оттаскивали, заставляли есть через трубочки, зажимали носы, пресловуто вязали, рычали, гнобили, принимали участие, понимали, говорили по душам, помогали, покупали, подкупались, соучаствовали, заботили, размышляли, ожидали, блюли, распределяли: чистка улиц, мытьё полов, мытьё туалетных очков, носка и переноска грузопоставок, остальная вышениспосланная обязанность по мере возникновения.

Дежурства возымели значительный положительный эффект. Вечная занятость, глубокий сон, обусловленный усталостью, чувство одобрения от преподавательницы, решение тривиальных рабоче-монотонных задач, попивание наикрепкого чая, разговоры и наблюдение за редкими пациентами-персонажами: это была великолепная очистительная медитация своих отклонений.

Даже мысль появилась, что более ничего и не надо. Что лечение уже не нужно и отсюда – к чему мне вообще какой-то там врач. Тем более – ознакомленные врачи по ходу пьесы от этого заведения: ни к чёрту. (убеждённо и упрямо) Некомпетентные проходимцы. Они не подходили. Никакой речи, чтобы обратиться к ним. Нет и нет.

Хотя – знал, что как только привыкну к распорядку: подъём, выдача посылок, мытьё, уборка, отправка в столовую кого-либо из, построение и пересчёт остальных из, завтрак-раздача, свободное время / заботное время, обход, посещения (два раза в неделю до обеда) кому-то из, кого-то из уводят в мастерские, обед-раздача, тихий час / заботный час, посещения (два раза в неделю – после обеда) кому-то из, прогулки по дворику редким из, ужин-раздача, уборка, звонки со стационарного телефона (странное зрелище) редким из, отбой и особо обеспеченным избранным: старый-старый телевизор с чаем вприкуску – то после – сойду с ума снова. И более убеждённо и уверенно кляузить всех проходимцами перестану.

Привыкание к распорядку надвигалось, грозило толерантностью и рецидивом.

Но обозначилась перемена.

Нас с Экзекуцей, после короткого срока работы в отделении обычном, перевели в отделение принудительное. Жёсткое, интересное. Благодаря нашим физическим данным. Кто-то в этом месте понял, наблюдая и верно расставляя кадры, осознавая общность проблемы (мою, их и этих) и ища пути решения.

Как тут не поверить в великую конспирационную силу над всеми нами? В предназначение и предопределение Сообщества заговорщиков. Безусловием теперь стало ясно существование Того-Доктора, который должен был спасти (а он должен был, раз они предоставили такую Перемену; раз они явно опасались рецидива пробуждения моего Подсознания). Превентивно. Может, сам Тот-Доктор присматривал за мной. И лишь натаскивал с расстояния для будущего лечения, апробировал и собеседовал. Пусть и вот так – незряче мне. Может, в этом крылась соль акклиматизации и апробации. Доктор действовал умело, всезнающе, просчитано – он знатный нумеролог, логик, интуит, профессионал своего дела.

Принудительное отделение внесло коррективы (у них другое расписание, они в разы ограниченней) и оглушило правдивостью рассуждений от перемен (сразу): профессионал своего дела, Некий Доктор обозначился во всей красе там. Он ждал меня, сидя в своём кабинете. Он кивал, здороваясь, протягивая сухопарую руку, пожимая крепкой ладонью.

Он точно знал обо мне. Он готов был выслушать, спасти, сохранить, избавить и дать путёвку в рецептурную и эскапизменную блажь. Это было видно по пристальным взглядам и сдержанным комментариям вежливых приветствий. Но нужно было немного подождать (безмолвный его такт поведения интуитивно советовал), да и правда: нельзя ведь вот так вываливаться, раскрываясь требухой. Это неправильно и невежливо. От этого невежества – дальнейшее могло пойти не по тем сценариям-протоколам. Надо было выдержать положенные церемониальные (анамнезийные) паузы.

И.

Надо было собрать подношение. Да причём этакое нетривиальное, чтобы обозначить себя уникальным ореолом. Чтобы показать эксклюзивность случая и огранить ситуацию «себя». Разве он взял бы просто деньги? Взял бы, но также он бы оскорбился, разочаровался во мне.

Думай, – кричал себе.

Чтобы пошло по плану спасение тонущей души.

15

Чем более близко к пику, тем более сложнее.

Это нагромождение предложений прошлого (1 января такого года) необходимо постольку, поскольку так будет ярче (в осознании) в настоящем. Не путаться!

Меня, добровольно-принудительно, согласно установленным этическим нормам, и немного в связи с пособием, взяла на попечительство тётя – сестра отца. Бывшая жена рябого человека – моего дяди. Мать Большого брата, отец Большого брата, будьте знакомы.

Тётя работала в сфере розничной торговли в маленьком киоске. Таскала то туда, то оттуда товар. Часто уходила в непродолжительные запои (график работы два через два дня способствовал), жаловалась, что в киоске очень кипяще летом и очень обледенело зимой, и что покупатели не дают толком поспать.

Тогда, первого января, ближе уже к десяти часам утра, когда окончательно рассвело, в квартиру тёти влетел рябой дядя. Он не обратил внимания на тётю, что воссияла (пыталась скрыть). Дядя не снял ботинок, махом только стянул с себя громоздкую чёрную шапку, через крохотный коридор в комнату, наклонился ко спящему мне и выпросил, грубо хватая:

– Что ты им сказал?!

Меня, оглушённого, поразила его бестактная тупость. Ограниченность всего одной-единственной трусливой мыслью. Эта мысль схватила его безумным существом, не дала ему снять прилично ботинок, поздороваться, посочувствовать. И вот ради него мама устраивала представление?

Так мать в моих глазах упала, утратив личность.

Как можно было ради этой никчёмности устраивать такое представление, неужели не было публики посерьёзнее, повесомее, хладнокровнее, сильнее?

Это было большое разочарование.

Вся цепочка рассуждений свершилась полсекунды времени, в которое:

– Что ты им сказал?!

И невдомёк ему было, по его блестящей, выпирающей на первое место плешивой глупости, что у меня вся жизнь перевернулась, что отец теперь мёртв, а мать, скорее всего – посадят в тюрьму, если она расскажет произошедшее так как было по её. А стал уверен – расскажет всё как было по её (без комментариев по чью делалось представление, и кто косвенен): она так же глупа, как и этот рябой (оба ведь – из одной стаи).

– Ничего. Сказал, что спал.

Но естественно, он не удовлетворился этим ответом. Он долго и громко выспрашивал, и выспрашивал, трясся, боясь, не чураясь, не пряча никчёмность свою.

Свалят на него высшую меру эти! А за что?! Будто была большая и великая Цель… Будто создавал Нечто, а не позволят завершить. Будто ценнейший, а не грязь развода среднестатистического, запускающее тела в дряблое, в больное.

Он ведь был там и присутствовал, мог осознать и предотвратить. А исчез малодушным беглецом, попустителем свершённого. Как сейчас – появился, подстёгиваемый тем же. Не участливым сильным успокаивающим, признающим некомпетентность, слабость свою, ошибку неучастия, а испуганной мразью.

Отвратительно.

Нет в нём ничего.

Под моральную пытку и рычание с близкого, с дыханием гнилья распухших дёсен сформировалось моё нынешнее-будущее защитное, отвлекающее, оберегающее от происходящего: формировать и решать задачи по сплетению рассуждений; отвлечённо выкраивать математические действия (в зависимости от контекста).

Например, одно из первых (затем переосмысленное в отрочестве, перечёркнутое), занесённых на под дату:

«…кроме если как быть навозом будущего лучшего в поколениях? В таком разе – его существование имеет смысл, правда? В таком разе – зачем исчезать в ничто преждевременно без объективной причины? Может, ему уготовано пройти эту дорогу только лишь затем, чтобы Избранному передать вовремя судьбоносно какую-нибудь глупую вещь – зубочистку, допустим?

…э, все вы – пособники и молчаливые попустители свершённых плохих вещей, если не пытаетесь как можно более зримые плохие вещи искоренять».

Снова и снова отвечал одно и то же, отстраняясь от рябого гнилья. И он не верил, потому что был настроен на плохое и не смел ему какой-то сопляк портить его представление об ожидаемом. Тварь. Брала досада от деприваций сна и покоя.

Надо было тогда обвинительным актом, засвидетельствовать показания тем, в звёздах. Но ведь Большой брат не простил бы. Да и сам бы апеллировал двояко позже. С трибуны бы сейчас диспутировал (двоеточие). О прощении неявных, о снисхождении глупым, о рассмотрении частного пристально с трудом, а не общего наотмашь как проще. От виновных всех – к одному непосредственному. От шаблонного к детальному. От тотального желания передела с нуля, к планомерному изменению принимаемого существующего. Виновен – не виновен.

А сам то что?

16

Галоперидол, аминазин, амитриптилин, френолон, трифтазин, феназепам, пиразидол, циклодол, пимозид, тиопроперазин… Смешать, но не взбалтывать. Взбалтывать, но не пить. Пить, но не глотать. Глотать, но не впитывать. Впитывать, но не наслаждаться. Наслаждаться, но не испражнять.

Рекламный слоган: «Мы с мистером Экзекуция в отделении принудительных больных каждую смену, оставайтесь на канале!».

Тут нет старого-старого телевизора, доли передачек, свиданий, телефонных стационарных разговоров. Тут вам нейросифилисы; всамделишние (согласно постановлению судов, не абы как) преступники; маньяки (неявные/явные в своём поведении); и вот эти ребята, что бьются головой об углы столов и стен; и вроде как сидящие без движения, а потом резко вскакивающие перерезать/прогрызть что-либо; и те, которые исподтишка шлёпнут вас по затылку сзади; и те, кто сутками могут ходить и выкрикивать на повторе бессмысленную ерунду-фразу, ерунду-тираду-шизофазию или, противоположно – застыть изваянием скульптурно с горгульим взглядом, а потом осмысленно рассказать об устройстве вселенной и особенностях корпускулярно-волнового дуализма. И много кто ещё, кто действительно представляет угрозу обществу. Здесь – изолируют по полной. Лишь с помещением ошибочка. Всё из-за ремонта на втором этаже, где для принудительных по идее – палата экстра-класса.

Перебирая файлы дел, войдя как крон-принц в большую палату, оглядел на соответствие. Встретили угрюмые новообращённые.

Знакомство с прайдом началось: «Обезображенный».

Обезображенный, лежа на кровати, мотал себя за пенис, будто переключая передачи на автомобиле и приговаривал: «Первая скорость, вторая скорость, задний ход! По очереди!». Обезображенный выглядел паршиво. Очень тощий, с плохой кожей и волосами, рваными губами и язвами по телу.

Он искал удовлетворения собой и отвлечения от боли осознания гадости своего некогда прекрасного тела – сейчас испещрённой скверным оболочки.

Знакомство продолжилось: «Комбатант».

Привязанный накрест, он дёргался, хрипя злобно. Его квадратное лицо с неровным у брови к виску шрамом, искажалось в хрустящей ненависти. Застывало иногда полотном, по которому слайдами-хроникой: изжитая война и последующая угашенная в ощущениях линия исхода.

Он искал возносимого почёта своим свершениям скоропостижно прошедшего.

«Деменция».

Старик домашнего типа, читал книгу (только он, прочим разрешалась лишь периодика «Здоровье» по подписке) карманного формата. Засаленную, будто высушенную после того как её сунули в воду. Страницы пышным жёлтым веером рядили узловатые (шишки) дрожащие пальцы. Он читал одну и ту же если не страницу, то главу – точно. Перечитывал, забывая содержание, перелистывал обратно, злясь об этом и, через секунды – забывая, о чём злился.

Он искал родных в проёме посещений недоверчиво и сварливо (открыто), но так наивно (прикрыто), так душещипательно (ещё более прикрыто). Он искал ассоциативных зацепок памяти (почему же они не придут к нему), не понимая настоящего без знания прошлого и не видя, понятно – будущего по этой причине. Он искал осознания, ведь не помнил совершённого, образующего его.

«Муниципалитет».

Бывший глава администрации, плотный сильный мэр. То ли притворялся, то ли действительно постепенно сошёл с ума. Статусно восседал задумчивый, томно качался вперёд-назад, сосредоточенно, пытаясь забыть ответственность. Пряча, ускоренно, на автомате тасовал (оne-handed shuffle) трёпанную колоду карт с голыми дамами (тёртые до силуэта).

Он искал умиротворения в простом и понятном, упрощённом и линейном; чистоты помыслов и деяний, оправдания какого-никакого своим росчеркам и своим упущениям.

«Учёная степень».

Бывший советник при Муниципалитете. Носил очки, много говорил, строил теории устройства пиротехнического подобия. Призывая к разговорам, пихал культей, не надевая тяжёлого валяющегося под кроватью протеза.

До лечения он искал (1) порядка, пытался выродить его из неразберихи, из хаоса. На месте пустоты дымчатой, разрушенной трухи – создать направленное, возглавляемое замечательное новое. Продуманное и эргономично великое. То, что невозможно сделать, редактируя существующее уродство (2).

Сейчас же он искал оптимального способа добиться своей цели, именно редактируя существующее недостроенное, полуразрушенное (2). Поняв, до лечения, что его подход (1) – серьёзно ошибочен, многозатратен.

«Трансильванец».

Сколиозный очень молодой с выпирающей челюстью. Не мог ощутить себя в конкретном месте. В палате он справлял нужду в углу, истинно ощущая, что находится в туалете. В туалете же он часто пугался, а не обманывает ли он себя и не стоит ли сейчас посреди палаты? Он пропадал в другие реальности на доли времени в моменты, когда не хотел осознавать реальность эту, угловую и коверканную нашими взглядами.

Он искал лучшее место себе. Чтобы там было хорошо (чтобы было “мягко”), где он есть.

«Сверхценный параноик».

Сухой, с впадинами на щеках, колкой седой небритостью. Он ощущал теории заговоров. В основном – самые очевидные, прибыльные, клишированные, грандиозные (персонально и обще): мания преследования Его и подчинение всего – чему-то одному (но парадоксально в нескольких равных формированиях) Большому. Иногда были и прочие, но его не хватало распыляться на них вдумчивей. О них – не значимо.

Он искал доказательств. Ведь если мир подчинён одному большому Заговору, верховенствующему – значит всё имеет смысл и всё есть понятно и объяснимо. Значит – так можно жить. Ну а поиск – ведёт к преследованию: непреложная истина – побочный эффект.

Знакомство оборвалось.

В первую очередь необходимо было прекратить сущее безобразие: Трансильванец мочился в угол палаты. Призвал мистера Экзекуцию. Тот стал крайне недоволен, крайне метко оглянул на свидетелей, оценивая обстановку. Оценка обстановки прошла внутреннее одобрение: Экзекуция саданул под колени Трансильванца, тот упал, продолжая лить тёмно-жёлтым. Ему одним движением вывернули руки и ткнули лицом в лужу, возя по ней, как котёнка. Он недовольно заплевался, попытался вырываться. С него через верх содрали рубаху, кинули её в мокрое, велели убрать и обсыпать хлоркой. Трансильванец понял плохо (застыл с каплями на роже) и это – плохо. Потому что значит, что физическое воздействие ему не особо указ.

Экзекуция принял решение: схватил за шею Обезображенного, прерывая его дикий мастурбационный процесс (заметил, что он стёр свой орган до каких-то мерзких микроязв), притащил его к луже, бросил туда. Нам бы с Экзекуцией разобраться было, конечно, спросить у другого персонала, насколько наши герои действительные психи. Но: мы относились загодя ко всем ним как к более-менее адекватным представителям человечества, которым не чужд страх оплеух. Мы игнорировали факт, что, скорее всего, они совсем уже не люди и они не подотчётны нашей этике, логике, морали и прочему такому, что мы считаем правильным и логичным, приводящим к закономерным результатам. Обезображенный дрессировке поддавался, очищал скорее, чтобы не тронули больше. Методика Экзекуции, путь проломного опыта – экономически верен и результативен.

17

Конспирация возможна в общине. Вне общины – конспирация не имеет смысла и не так интригует.

Явился Тот-самый Доктор.

Швырял на него взорами, ожидая, что он нарушит конспирацию и подмигнёт. Мол, помнит, знаем об моём случае. Вы тут ведь «по ошибке»? Обязательно вами займёмся! Всё будет на высшем уровне. Для своих!

Но Доктор и не думал нарушать конспирацию. Он буднично и апатично ходил, вроде как работал, борясь с похмельем и желанием уехать домой. На то он и великолепный специалист. Не осуждал, понимая всю тяжесть, принимая свою зависимость, догадываясь, суммируя: рано.

Репутации поговаривали, что благодаря своей эффективной методике терапевтическо-аудиовизуальной, чаще с минимумом препаратов – Доктор избавлял и помогал пациентам по-настоящему: на корню «переубеждая» скос сознания. Ему бы в мировые светила, но он не хотел. Ему достаточно было удовлетворения от того, что он делает именно здесь. Здесь покойнее (тут родился-пригодился), здесь хватает Работы (не более 1,5 ставки), здесь его выжимает не хуже (плюс «переработки»), но главное ведь, что и там были бы, и здесь есть – Значимые Итоги (не плачь, не проклинай, а – понимай; вытаскивая из ям-колодцев Человека).

Гуманность без гуманистичных же претензий-обид-осуждений; без претензий в неоцениваемый ими урон. Чистая механика, исправление деформаций, ремонт физиологического и души.

Излеченные им пациенты не обязательно выписывались или переводились в настоящие тюрьмы с пометкой «вылечен». Нет. Он лечил их в качественно другом понимании. Он избавлял их самих от вне-себя. Они, после сеансов Доктора, после его индивидуальных воздействий-мероприятий на каждого – успокаивались, обретали мир внутри.

А это – и есть лечение психологически больных людей.

Тем не менее.

18

Катамнез волнует многих: и старых, и молодых, и промежуточных.

Дежурства начинались с квалифицированно лечебных процедур – анамнезы, обходы, рекомендации, вербальные консультации, пометки в блокнот и в карты пациентов. С квалифицированно бытовых процедур – надеваем одежду, господа; учимся заправлять шконки, господа. С восстанавливающих процедур – формальная зарядка раз-два-три, для тех, кто может и кому от скуки. Продолжалось процедурами возлияния таблетками с внутримышечными и не совсем проколами.

Доктор выписывал, исписывал, давал указания персоналу, вызывал на интервью пациентов, вёл с ними терапию бесед, ментально уходил в неизвестность выбора тактик наступлений (либо осад) и – по новой. Соразмерно избранному верному алгоритму.

Смотрел любовно на эту кипучую производительность.

К тридцатым вечерам привержено уставал.

Прилёгши на изглоданный диван.

Смотрел в тёмно-оранжевый закат в моллируемое солнцем стекло окна.

Доктор найден. Он не мифичен. Он сакрально присутствовал.

Моей целью было – переключить его внимание на себя, добиться лечения для себя, личных консультаций и личного соучастия с состраданием и поддержкой. Постепенно. Не шугая (подсознание), вдумчиво давая себя изучить.

Настроение готового к свершениям.

Безумная радость озарения, выиска неогранённого, выигрыша.

Понимаете?

19

Количество ступеней на лестничном марше должно иметь нечётное количество – для удобства перемещения по оному (начиная свой путь с левой ноги – левой же его и закончить).

Это правило также работает и в процессе проживания дня – встав не с той ноги – не с той ноги и завершить день. Ведь день имеет нечётное количество шагов.

Как-то рабочая смена подходила к концу.

Мы собирались передать управление. Происшествий не случилось, всё прошло в дежурном темпе. Перед уходом Экзекуция настойчиво напрашивался в гости, не особо утруждая себя подумать, что моей преподавательнице валеологии не понравится его присутствие; что лично мне не понравится его присутствие, особенно после длительного совместного провождения. Мне пришлось соврать о необходимости именно сегодня кое-куда направиться вечером – помочь родственникам с кое-чем на кое-какое неопределённое время. И, чтобы не дискредитировать Экзекуцию и не соблазнять его отправиться вместе со мной из альтруистичных побуждений – пришлось задержаться: застыть колоссом у простенка, зажать связки отмычек-ручек рам и истуканом окоченеть, прислушиваясь, как Экзекуция растворяется в расстоянии.

Постепенно ощущалось, как из здания уходят люди. Как будто уходила жизненная энергия. Зданию корпусу диспансера становилось легче, вольготнее было дышать, хоть при этом оно извращалось в дубелую мертвечину. Наполненное только и много червивым больным.

Чувствовал нескольких ночных дежурных. Машину скорой помощи, остывающую. Пациентов засыпающих, неспящих, уснувших, неспокойных, тревожных, отчуждённых и воздерживающихся.

Под полторы сотни в постепенном несвойственном беззвучье.

И тут мне послышался звук удара молотком. Потом звук скрежета дрели. Потом гулкие предложения-словосочетания знакомым голосом и ответный на это вежливый смех. Звуки постепенно набирали силу, смелее захватывая пространство.