Квест

– Молодец, парень. За мать всегда надо до конца стоять. А он больше здесь не появится. Ты молодец, но запомни, направлять ружье – большой грех.

Мать еще дважды выходила замуж, но неудачно, и, теперь нужда крепко-накрепко вцепилась в их семью.

С горем пополам закончив семилетку, Петруха начал с ней войну.

Но еще раньше, долгими вечерами, когда оставался один в дому, ему казалось, что нужда крадется из каждого угла, из-под печки, как тот огромный черный паук, и хочет утащить его в свою нору. И с той поры он до тошноты ненавидит пауков.

Паука-то того Петруха убил, но, когда уже казалось, что дела начали выправляться, семью постигло новое несчастье. Заболели полиомиелитом брат и сестра. Ополовинилась рабочая сила в семье, и нужда еще сильнее захлестнула ее. И получилось так, что когда сестра в пятьдесят девятом, а брат годом позже умерли, и мать, и Петруха, вопреки горю, облегченно вздохнули. И мать настояла тогда, чтобы Петруха закончил семилетку:

– Ученому-то человеку в жизни намного легче. – Увещевала она его. – Учись, сынок, учись. Смотри, я скоро умру. А тебе жить. А без учения – ох, как тяжело. Может быть, была бы я ученой, то до такой степени и не замучилась бы….

И Петруха учился. Учение, как думается сейчас, давалось ему легко. Если бы времени было чуть-чуть побольше, но и в нем оказывалась нужда.

Все же, семилетку он закончил. «Схватывает все налету, ленится только», – вздыхали учителя, и ставили «трояки». Он не обижался, он верил, что наступит время Достатка, и тогда он наверстает упущенное, а еще он верил тому, чему учили, правда, воспринимал он все механически, не вникая в суть предмета. Если говорили: «Красота», он верил – красота. Звезды – это красиво, но зачем это, если нет от ней толку. Понятно, когда нужно дорогу найти там, или иголку, скажем. Или на тех же гульбищах. А если вспомнить, там, на гульбищах, он и узнал Небо. Название созвездий услышал. И, все равно, это была жизнь. Недоступная. Непостижимая. Вечная.

Вечная …. Все это останется, но не будет его. Никогда.

Так вот почему так тяжело уходят из жизни старики, так цепляются за последние ниточки, еще поддерживающие их жизнь, и даже тогда, когда уже нет никакой надежды, и невероятные мучения разрывают их тела.

А ведь до сегодняшнего дня он был уверен, – да-да, уверен, – что мать где-то не так и далеко, и он когда-то развяжется с делами, и навестит.

И вот время пришло, только он так и не узнал дороги.

Он сошел с ума. Не мог же он думать, что мать, будто бы жива, – не ребенок же он, наконец. Он же бывал на кладбище, подкрашивал оградки и надгробия.

Петруха прикинул навскидку, найдется ли там место для него и Зинаиды. Конечно, найдется. Сам расчищал. Хотя и тесновато становится, – не торопясь, но неумолимо, деревня перебирается на постоянное место.

И снова мысль о смерти обошла стороной мысль о своей. Не смерти, а наоборот, – надо же, – Жизни.

– И это не случайно. Смерть – ее ведь нельзя переиграть, это непоправимо. Как же так? Жил человек. Колготился. И вдруг – точка.

Хорошо, если сразу. Как мать. Упала в борозду, руки по швам сложила, и… отошла. Зинаида подбежала, а ее уже нет. А если всю ночь?

Зинаида завтра прибежит. А дальше мысль застревает.

Петруха представляет, как он бессильно повисает на бороде, еще не умер, а они обрываются под тяжестью его не слишком и тяжелого тела.

Не набрал веса Петруха, так Шкворнем и остался. Пожалуй, волосы могут и не оборваться. А чего им обрываться, – с душой выросли.

Что там Зинаида подумает, увидев Петруху висящим на срубе? Не с этого надо начинать. Что она будет думать, увидев, что муж дома не ночевал.

Емельян Иванович свою дочь за Петруху не отдал. Ну, и прогадал, конечно. Как-то, слишком быстро прошмыгнула Ольга два своих замужества, и внуков не подарила, и уже не скрывала свои претензии на Петруху. А Зинаида это видела, и молчаливо боялась, когда-нибудь проиграть.

Ну, вот и заканчивается их соперничество. По красоте Зинаида, вне всякого сомненья проигрывает Ольге, но мать была права: «С лица не воду пить, а все остальное в Зинаиде – божий дар. Бери ее в жены. Потом мне в ноги кланяться будешь». Так и вышло.

«Что же ты наделал, дурашка?», – Виноват, – наделал, – и больше никогда не услышит этой ласковой укоризны.

«Хы! ХЫ! Хы! ХЫ!»

«Не терпится, что ли? До утра дождаться не можешь?».

Теперь-то уж что? Теперь уже все можно. Пугануть напоследок, но из горла вырвался только сип, и… нетрудно догадаться, что в огороде он – один, – как перст один.

«Это я снова прыгал?», – растерянно удивился Петруха, – удивился тому, что уже и тело перестает спрашивать у него позволения.

Шпок! Ш-ш-ух! Это в предчувствующую преждевременный заморозок землю звучно ударилось яблоко и прокатилось по траве. «Антоновка», определил Петруха место падения яблока и удивился: «Рано что-то».

Ему сильно, до нетерпения, захотелось вдруг яблок, захотелось именно Антоновки – тугого, истекающего соком в месте укуса, плода. Он даже судорожно сглотнул слюну. Голова дернулась, подбородок сильно дернуло, но боль уже была тупой.

А ведь ему больше не едать яблок, – прошлась по голове опустошающая мысль, скользнула к сердцу, – «Разве так бывает?», – И Петруха ощутил, что снова замерзает.

Снова начал, было подпрыгивать, но сил больше не оказалось, Он раскачивал, изгибал неподатливое, словно бы, чужое тело, но все медленнее и медленнее, хотя временами и казалось ему, что ое все еще прыгает. И, все равно, он уже понимал, что нет, не выживет, замерзнет.

Тяжелая обида вскипала в сердце, и хотя она и подгоняла его, но уже было понятно, что это она отбирает последние силы. Скоро они совсем покинут его, ноги подогнутся, – и он повиснет на бороде, не в силах подняться.

Сразу-то он не умрет, – видимо, не всех сразу в ад отправляют, кого-то и в холодильник. Но, все равно, конец один, и все, к чему стремился, пойдет прахом. Уже завтра снимут с Доски Почета его фотографию, под которой написано: «Петр Николаевич Рогов, лучший плотник-механизатор совхоза». Так, скажете, не бывает? Но ЛУЧШИЙ – это вам не мелочь по карманам тырить, это вам не Шкворень. А впрочем, что – Шкворень? Тощ, да не переломишь. Шкворнем прозвали Петруху за его худую длинноту – метр девяносто три на мятьдесяд девять кэгэ. Ну, и что? Шкворень, так Шкворень, не бьют, чай. Главное – ЛУЧШИЙ. До этого он был просто лучшим плотником. Правда, Петруха перешел в механизаторы потому, что это дело прибыльное. Но никого это не касается. Сам Сергей Данилович, Главный Инженер, направил его на краткосрочные курсы, хотя и не без нажима со стороны Петрухи. Плотники в совхозе все еще очень нужны.

Впрочем, Сергей Данилович, – в чем сам признавался, – не прогадал. Курсы Петрухе нужны только для корочек. А успевал он всюду. В страду – он – на технике, в межстрадье – на стройке. И еще ни одна большая стройка без Петрухи не обошлась.

Все свои специальности Петруха обрел самоуком: сметливым глазом да тайными тренировками. Может и на токарном немного работать, и по кузнечному делу, но уж плотничья сноровка от деда досталась, который большим мастером был. Найдется ли хоть один дом, где не сохранилась вещественная память о нем? А ведь и прожил немного. Ох, если бы не война!

А вот Петруху недолюбливают. Он это чувствует, и хотя виду не показывает, но переживает остро. И людям старается услужить, в помощи ниеогда не откажет. Но все усилия укрепить авторитет перечеркиваются по утрам, на «нарядах», – словно, Бес под ребро толкает. Федька – мужик ушлый. Зная, что за Петрухой проверять не надо, – все сделает «тип-топ», – он посылает его именно туда, где требуется кропотливость и аккуратность. А такие работы, как правило, оплачиваются «жиже», – и потому редкий наряд без схваток. Нередко Петруха осиливал, чем злил мужиков, потерявших заработок. Но знали за Петрухой и подбирать разбросанное. Кое-кто пострадал за это даже своей зарплатой, – эти недолюбливали сильней.

Но даже и эти не могли не уважать Петруху за умение и сметку, да еще и за то, что оказав помощь, он не брал расчета, хотя и не понимали этого. Не понимал Петруха и сам, но, как только дело доходило до расчета, он вдруг испытывал странное беспокойство, похожее на стыд, или еще что-то подобное, краснел, и категорически отказывался. К выпивке же относился с явным неудовольствием, хотя и трезвенником не был.

И вот он умирает.

Петруха еще раз встрепенулся, и предпринял последнюю, отчаянную, попытку спастись, вырвав бороду по волосинке. Но боль оказалась нестерпимой, и, к тому же, не слушались уже и пальцы.

«Как же это волки попавшую в капкан лапу перегрызают?», – подумал, было, но мысль скользнула вяло, и уже не вызвала в нем ни обиды, ни отчаянья, ни страха. Ничего. Петруха больше ни о чем не думал. Стоя в нелопой позе, он засыпал.

6

Очнулся он от испуганного крика:

– Петро, что с тобой?

Не заметил Петруха, засыпая, как заскулил, словно самый разнесчастный пес. Он уже не слышал себя. Он вырубился. И выл.

«Как по покойнику», – Неприятно придавило ухо, – И Федор поспешил домой, хотя вот уже дней десять – ни дождя, ни солнца, а сегодня вдруг да вызвездило. Обычно в ритуал перед сном входит не только поход «до ветру», но и, как ни странно, послушать собак

Сегодня Федор малость припоздал, – и большинство из них уже спустили с цепи, – вместо скулежа отовсюду доносится веселая перекличка лаем.

«Леха Илларев почему-то Полкана не выпустил? Ага, выпускает. Санины к сыну уехали. Рекс теперь до утра будет скулить. А это-то кто? Санька Иваньков со своей Найдой в лес уехал. Берту грешно не узнать, а это? Вой какой-то чудной? – Федор недоуменно потер черепушку, и, зябко подернув плечами, взялся за щеколду.

«Однако…», – дверь он так и не открыл. Машинально пошарил по карманам – закурить бы, – но сообразил, что стоит в одном исподнем.

«И не собака, как бы, и воет, не понятно, откуда». – и тут же, возбужденно хлопнул себя по лбу: вой-то доносился от Петрухиной бани. Человеческий вой.

В одном исподнем Федор выбежал за калитку.

«фонарик бы взять», но сам уже выбежал на улицу.

Наощупь бежать не пришлось, – луна уже поднялась над крышей его дома, и тропа к бане хорошо просматривалась. Правда, в бане было темно, и спотыкаясь и чертыхаясь, пришлось добираться наощупь.

– Петро, что с тобой?

– Б-б-бо-бород-а, – Только и сумел вымолвил Петруха.

– Ах ты, мать моя честная. Да, как же это ты так? – Запричитал Федор. – Да, как же тебя угораздило-то? Вот сердешный. Ишь как замепз. Вот ведь как …. Да, что делать-то?

– Б-б-бо-бо-бороду отрезай!

– Подожди, бревно подниму ….

Но и ему, как он ни тужился, бревно не поддалось.

– Режь, говорю, голову, – Отчаянно прохрипел Петруха, теряя самообладание.

– Да как же бороду-то? Пошто Давай-кось вдвоем: ты топором, и я… топором. – Засуетился Федор.

Так и сладили.

Бревно поддалось, высвободило бороду, и Петруха без сил опустился на шпалу, и заревел в голос.

– Да, ты что? Да, зачем? Да, не надо. – Закрутился вокруг Петрухи Федор.

А тот, словно бы и не видел спасителя, и, не стесняясь, голосил, даже не смахивая крупных соленых слез.

*

И у Федора терпение не железное: покрутился-покрутился, и, наконец, решился, насильно поднял Петруху, поставил на ноги и повел его, все еще всхлипывающего, подобно ребенку, к дому.

Первым делом он раскочегарил пузатый самовар, затем деловитл соорудил яичницу, уверенно отыскал в горке бутылку «Столичной», – знал, что у Роговых всегда в запасе есть, и знал, где ….

Навел стакан пунша. – Пей.

– Не. Один не буду.

Пришлось налить и себе.

– Ну, будем здоровы.

Петруха поднес стопку к губам. Поморщился. – Не могу.

– Пей. – И Федор сказал то, о чем Петруха сам не решился сказать себе. – Мне кажется, это смерть за тобой приходила, но, видишь, шанс оставила. – Пей. Выгоняй из себя хворобу, – тебе еще детей поднимать.

Петруха пил пунш мелкими глотками, не ощущая ни крепости, ни запаха.

– А сам чего?

– Да, ни к чему как-то. – Нерешительно отказался Федор, случайно посмотрел на лицо Петрухи, – и отпрянул: перед ним сидел не сверстник, а глубокий старик.

Поднял стопку. – За тебя. – И осушил одним махом.

Петруха допил пунш, и его лицо порозовело, взгляд стал осмысленный.

– Давай еще по одной. – Предложил уже сам.

Выпили еще по одной. Федор суетливо достал кружки, налил чаю, не решаясь посмотреть Петрухе в лицо. Он, конечно, понимал, что это усталость, это от переживания, но и на Петрухины руки, суетливо перебирающие бахрому скатерти, было страшно смотреть.

*

– Спасибо тебе. – Петруха отставил кружку, но она выскользнула из руки, и разбилась пополам. – Говорят, это – к счастью. – Он растерянно улыбнулся, и вдруг его – словно прорвало.

А Федор- то думал, что неплохо знает Петруху, – как никак пятнадцать лет бок о бок живут, а оказывается, это – как говорится – совсем белая книга.

А потом была долгая исповедь: про житье-бытье, про нужду, про «капкан», наконец. И по мере разговора Петруха постепенно отогревался. Еще не воскресал, не оживал, а только медленно-медленно отогревался.

*

– А, вот он где? – Дверь распахнулась, и на пороге возникла разгневанная супруга. – Вы только посмотрите на него. В одном исподнем ….

– Алена. – Честно говоря, Федор и не подумал даже, что супруга может встревожиться. – Ты зачем здесь?

– Да, вот заявилась, компанию вам составить, или у вас одних хорошо идет? Вот уж не думала, что с Петькой пить начнешь? – И метнулась к двери.

– Пойду я. – И, в самом деле, у Федора был еще тот видом, чтобы смутиться. – Уже светает. А ты сегодня на работу можешь не выходить, и на баню тоже. Загнал ты себя, а сам знаешь, железо и то частенько не выдерживает. А я пойду, вздремну часок-другой. Хотя, ты-то как? Согрелся?

– Согрелся. Спасибо тебе. Я, ведь, и на самом деле, уже с жизнью расставался.

Федор вышел за двери, и нос к носу столкнулся с Аленой. И сходу получил:

– Никак напились? Чего это вы пить собрались? – Но, глянув на лицо мужа, Алена растерянно прошептала, Что с ним опять случилось?

– Надеюсь, сейчас все в порядке. Я пойду-сосну часок другой. Ты меня, если сам не встану, разбуди, ладно?

– Ты зубы-то не заговаривай. Что он опять натворил?

– Потом. Все потом. А ты пригляди за ним, будь ласка.

– А Зинаида где? Ребята?

– У родителей, кажется?

– Ладно. – Алена взяла Федора за руку. – Вот смеху-то будет, если увидит кто.

7

«А где Зинаида?», – Петруха спустил ноги на пол, и удивился, что лег спать одетым на диван. Впрочем, такое случается нередко, когда заработаешься допоздна. – «И дети?». – «А, у родителей».

Значит, некогда прохлаждаться, хотя корову Зинаида подоит, и на пастбище выгонит. На его плечах овцы и курицы. Но это – ежедневная обязанность, делается на автомате.

– А это как понимать? – Петруха вернулся в дом, и недоуменно остановился у кухонного стола. – В таз посуду не сложил. И хлеб не убрал. И…. – Початая бутылка, две стопки ….

Петруха огляделся. Странно, почему-то первой пришла на ум Алена. Влетела в дом, как фурия …, компанию составить то ли угрожала, то ли обещала. Алена сродственница, троюродная, родства этого стыдится, но Петруху, как может, опекает. Но зачем она здесь сегодня?

Ответ-то нашелся сразу, только чудной какой-то ответ. Будто бы Федор весь в белом, будто ангел какой-то ….

Петруха оглядел стол, остатки яичницы, – и все начало вставать на свои места, и только непонятно было, а причем его борода.

Петруха потрогал бороду. «Борода, как борода. Знатная, надо сказать, борода, купеческая».

Петруха нащупал на полке осколок эеркала. Пригодилось вот, а Зинаида все выкинуть норовит, мол, не к добру осколки зеркал дома хранить.

Петруха локтем стер пыль с блеклой поверхности, поднес к лицу.

Осколок оказался маленьким, – и позволял рассмотреть лицо только по частям.

Воля-неволя, пришлось идти в спальню детей.

Из зеркала на него смотрело чужое лицо. Седая борода, – а именно от нее Петруха не мог отвести свой тоскливый взгляд, – местами склеена смолой, и ….

А ножницы он так и не наточил, как ни просила Зинаида. Вот теперь, хочешь-не хочешь, пришлось на себе испытать ее мучения.

Он остервенело кромсал бороду, пока ее могли захватить ножницы, потом безопасной, – а оказалось, более чем опасной, – скоблил тупым лезвием непослушные волосы, морщился и лил слезы, но до работы управился-таки.

Плита еще не протопилась, и он, налив полную кружку молока, и посолив изрядный кусок ржаного хлеба, сел перед дверью на низкой скамейке.

Все еще веселые языки огня пригрели, – и Петруха начал отогреваться и душой и телом.

«Да, черт с ним, с позором-то. Переживу, как-нибудь и это».

Откуда-то вылезла кошка, налил молока и ей, но она поводила носом, и нырнула в погреб.

«Правильно. Лишку мышей развела. Зимой тут такого шухера наведут, что и тебя съедят».

Он снова успел задремать, и проснулся только, когда на шею бросились дети.

– Тут Алена встретилась. Сказала, что на работу не идешь.

Петруха повернулся к жене:

– Иду, почему не иду. Там без меня вся работа станет.

– Есть будешь?

– Не, я молока напился.

– Чего, молока-то. Смотри, исхудал-то как, – светишься весь. Сейчас картох быстро пожарю. Мне, все равно для ребят жарить.

Зинаида ничего не спросила про бороду, – не заметила что ли?

А может, и другие так?

И потому на работу Петруха пошел с легким сердцем. Но, подходя к конторе, услышал громкий смех, и свое имя, Петруха отпрянул назад.

– Рассказал-таки? – Начала возвращаться остуда, но, сколько можно будет скрываться? – и вышел к миру.

Федор, молча, глянул на него, и продолжил «наряд»:

– Семен, тебе окорку последнего венца делать.

– Это я вчера не закончил, мне и, – Начал было Петруха, но Федор остановил. – Это и Семен сделает, а за тобой – стропила, если сможешь.

– Нет, не справится. – Возразил Николай Холкин, и даже не улыбнулся. – Куда он теперь без бороды? Раньше-то как было? выдернул пару волосин – Трах-тибидах! – и готово. Видать, теперь заглохла наша стройка.

И никто ведь не спросил, почему это бороду решил сбрить?

Весь день Петруха думал: «Почему же Федька ничего не рассказал? Все ведь к тому шло».

А в обед вновь зашел разговор о гвоздях.

– Потерпите, мужики, пару дней, на базу привезти обещали. – Федька развел руки. – Не моя тут вина.

*

Каково же было изумление плотников, когда Петруха выложил на верстак знакомый уже ящик.

– А говорил, что не брал. Украл, получается? – Хмыкнул «Всему затычка», но Федор возразил:

– К коробке этой многие прикладывались, а вернул один. И я тоже хорош: бросил в крапиву, и запамятовал.

Все замерли от смущения, и только Николай крякнул:

– Дык оно, конечно ….

А жизнь продолжалась.

В садах падают яблоки, тронутые первым зимородком. И стелется дым от затопленных печек.

Ночью Петрухе приснятся звезды. Звезды, кои лишь сутки назад впервые разглядел. Это будет ночью, а пока ….

Пока Петруха медленно идет по деревне и думает….

РОТОР

Прикладная фантастика

1.

– Эт-то что еще за безобразие? Стыдно, товарищ. – И это на самом интересном месте?! Молодой, а из ранних.

Молодой, но начальник, – поэтому Сашка и вскочил, как ошпаренный, зацепив ногой ржавый подшипник под ногой стеллажа.

Вот где Загадка природы. Масла на полу, конечно, хватает, но подшипник-то ржавый, да еще и стеллажом придавлен, а он, как минимум, раз в неделю из-под ноги выскальзывает.

Все об этом знают, а потому стеллаж почти все время пуст. Пуст он и сейчас, но, все равно, легче не дать упасть, чем потом корячиться, его поднимая, что Сашка и сделал.

– Помочь что ли? Давай, подсуну. – Бросилась на помощь Валька Морозова.

«Тоже мне помощница!».

По довольному лицу Вальки никак нельзя не заметить, как ее прямо-таки распирает смех. Стало быть, подловила?

– Ну, Морозова! Дура ты баба. – Сашка, наконец, опустил стеллаж на подшипник. – До инфаркта хочешь довести? Орешь, как оглашенная.

– Ага, боишься? То-то же. Значит, уважаешь. – Валька, наконец, «просыпала горох».

– Тебя-то? – Санька критически оглядел стеллаж. – В следующий раз ловить не буду, – пусть придавит тебя слегка, – может, ума добавит.

– Тебе и достанется. Еще прежний начальник говорил, ногу приварить.

– Волос длинен – ум короток. – Усмехнулся Сашка. – Тут же масло кругом. Полыхнет так, что всем мало не покажется. А ты чего сюда приперлась?

– Начальник твой храп могучий услышал, – вот, и велел мне воспитательную работу провести. – Валька поискала глазами пепельницу, не нашла, – и стряхнула пепел на пол.

– Тебе? – Обиделся Сашка, и тут же отыгрался. – Я ей то же самое, Иван Николаевич, говорю. Масло кругом, а она курит тут постоянно, и окурки везде раскладывает.

Валька деловито зажала сигарету в рукаве халата, и преданными глазами посмотрела наверх. – Я – ничего.

– То-то же, воспитательница. – Сашка торжествовал. – Будешь знать, как над людьми измываться. Горишь ведь.

Оно и правда. Дым от халата шел еще робкий, но дыру уже пуговицей не закроешь.

– Опять на ухо давишь? – Валька выглянула, ловко увернулась от «летающей голицы». – Чуть не забыла, зачем сюда приходила. Баламут-то где затаился?

– А тебе какая забота? – Сашка вышел к двери. – Аль соскучилась?

– Ваш начальник попросил его найти. На вторую смену хочет задержать.

«Ваш». Начальник электроремонтного цеха над уборщицами – начальник постольку – поскольку. Но это – как сказать.

– Опять жучишь? На той неделе он клялся, что больше вторых смен не будет, и по одному работать не будем.

– А сегодня форс-мажор. На кочегарке двигатель у дымососа сгорел. – Не придумывала, кажется, Валька, но начальник ….

– У них еще два запасных движка были. – Отчетливо вспомнил Сашка.

– Чего не знаю, того не знаю. – Если Валька и прикалывалась, то очень убедительно. – Сам Баламута найдешь, или его лежку подскажешь?

– У печки была?

– Нет еще. Твой храп даже начальник услышал, только не понял. Радуйся, что телефон зазвонил, а иначе сам бы пришел. По маяку. – Валька, все же, сдержанно хохотнула. – Так, как? Сам сходишь, или мне идти?

– Иду уже. – Вскинулся Сашка, и, и едва не упал в масляную лужицу. – Давно она тут. Не подскажешь случайно, где уборщицу найти?

2

– Подожди, не гаси. Отменил начальник свое обещание. И недели не прошло. – Издали прокричал Санька, увидев, что Леха уже начал гасить печь.

– Где ты с ним пересечься умудрился? – Леха все еще держался за газовый вентиль. – А если у меня планы на вечер?

– У меня – тоже. Валька приходила.

– А, эта? Развела тебя она, как …. – Алексей хотел, было сказать: «лоха», но вовремя прикусил язык.

– Похоже, не врет. И движок уже на «рогатом» привезли.

– Это еще ничего не значит. – Леха выглянул в дверь. – На средний котел перешли. Подожди, у них же еще мотор есть?

– Два у них еще есть, но оба к большому дымососу не подходят. – Я с котельскими электриками разговаривал. А у третьего гнезда размолотило вомелы.

– Ладно. – Леха, наконец, оставил вентиль в покое – Пошли что ли? Не отстанут ведь.

3.

– Так, чего? Остаемся? – Леха уже поставил ногу на ступеньку, но резко остановился. – Если совсем не можешь, то оба не сможем. Оба.

– Ну, как сказать …? – Сашка неуверенно почесал загривок. – Больше, скажут, некому.

– Скажут, конево дело. А я сегодня даже не обедал. – Леха, все же, поднялся на следующую ступеньку.

– Столовая же работает. – Искренне удивился Начальник. – Или денег нет?

– Не в деньгах дело. Я в столовую давно не хожу.

– Это же плохо. – Начальник, скорее, спрашивал, нежели, убеждал. – Можно желудок испортить. Без обеда.

– Почему без обеда? – Пришел на помощь Санька. – Почти все «тормозки» с собой носят. А Леха из-за столовой гастрит заработал.

– Так, нельзя же без обеда. – Начальник что-то быстро черкнул в настольном календаре.

– Нельзя. – Согласился Леха. – Сегодня так получилось.

– А если дома перекусить? – Начальник явно растерялся. Молодой. С институтской скамьи, поди-ка, только что? «Экспериментальный», как объявили.

– Мне до дома через весь город ехать. – И, как ни странно, Леха неожиданно для себя вдруг застыдился.

– А я уже обмотчиц уговорил.

Не хотел бы Леха оказаться на месте начальника, но учить надо. Уже месяц работает, а не знает, что «быстро только кошки рожают», а тут – пока выжжешь, пока выковыряешь старую обмотку. На пазы, бывает, полсмены ухайдакаешь. А потом – жди, когда «железо» остынет, – обмотчицам холодное надобно.