Монах Ордена феникса

– Ну осторожнее, курица криворукая, больно же! – когда несчастная снимала со спины тряпки и укладывала новые, только остуженные в колодце, хотя прикосновения ее рук были не чувствительнее упавшего лепестка ромашки.

– Простите, святой отец, – чуть не плача говорила Гнилушка, невольно, по незнанию, причислив простого монаха к лику святых.

Как и во всех остальных странах, имя ребенку при рождении выбирал писарь, который и выдавал новорожденному ребенку дощечку, с выцарапанным на ней именем, датой рождения, титул, если таковой имелся. Детишкам, которым посчастливилось родиться в богатой семье, торжественно дарили золотую табличку, присваивая имя, за которое родители щедро заплатили, и потом статус человека можно было узнать по имени. Бедным же семьям писарь «дарил» те имена, на которые ему хватало фантазии, вот и ходили по свету «жирные коровы», «пердуны», «склизкие выкидыши» и прочие творения богатой фантазии писаря. Так что, можно сказать, Гнилушке еще повезло с именем.

– Гнилушка!! – закричал Альфонсо, едва девка убежала снова мочить тряпки. От вынужденной неподвижности ломило все тело, мокрая, липкая простыня противно хлюпала при дыхании, к тому же было скучно, а всем известно, что унижение того, кто не может ответить, лучшее лекарство от скуки. Хотелось на кого то поорать, и раболепная Гнилушка была для этих целей идеальна.

– Где ты, срамная баба?

Послышался шелест платья, торопливые, легкие шаги, призрачное дуновение ветерка оповестило о присутствии еще кого -то в комнате.

– Где тебя черти носят, чучундра?! – Я тебя что, полдня кликать буду? Вазу мне ночную принеси, дела у меня появились…

– Простите, я… – услышал Альфонсо голос где то возле окончания своих ног и поперхнулся.

– Ваше величество, – испытав все муки ада, кусая губы от досады и боли, он перевернулся на спину, предварительно неловко побарахтавшись в кровати и посверкав голым задом, попытался встать, но поскольку форма больного не предполагала наличие приличного костюма, сел на кровати и натянул на себя одеяло, всё ещё не решив, каким образом нарушить этикет: не встать в присутствии особы королевских кровей, или оказаться перед ней же в чем мать родила. Сидя на кровати, натянув на себя одеяло, Альфонсо неловко поклонился, едва не стукнувшись лбом о колени.

Алёна неуверенно остановилась на пороге покоев, отвернув голову в сторону, красная, словно ошпаренная, стыдливо опустила глаза, тщательно рассматривая свои туфельки. Она была похожа на любопытного олененка, который вот – вот готов сбежать при первом шорохе, но все равно стоит и смотрит на непонятную ему вещь – разрываясь между страхом и любопытством.

– Простите, честной брат, если побеспокоила Вас, – пролепетала принцесса.

В покоях жужжала муха, и из за этого половину ее слов вообще не было слышно. Альфонсо пристально наблюдал за этой жужжащей тварью (в смысле, мухой), и лихорадочно соображал, что бы такое сказать, чтобы разорвать проклятую, неловкую тишину.

– Я… Мне нельзя было приходить сюда одной, но я отослала девушку, я просто не могла не поблагодарить Вас за столь мужественное спасение, ведь если бы не Вы, то я, мы с мамой, наверное…

Голосок ее был тоненький, еле слышный, в конце вообще иссяк, словно принцесса лишилась сил. Алёнка нервно теребила ленточку на платье, грозя её оторвать дрожащими руками. Только сейчас Альфонсо обратил внимание на её наряд – белое, расшитое вдоль и поперёк золотом, сапфирами и бриллиантами платье, изумрудные перстни и браслеты, усевшиеся на тоненькие ручки, сверкающие на солнце бриллиантовые серьги, свисающие чуть ли не до самого плеча, подведенные углем брови, раскрашенные вишневым соком губы. А сложность сооружённой на голове причёски, расшитой серебряными нитками с восседающей над чёлкой диадемой, соперничала, разве что со сложностью возведения замка с башнями.

– Вот чего припёрлась? – злобно подумал голый, больной, жалкий сам для себя Альфонсо, сидящий на горе съехавших под зад мокрых полотенец, – Ещё и вырядилась, как на бал.

По сравнению с этим сверкающим великолепием, прекрасный, в своем воображении, Альфонсо был просто убогим, нищим крестьянином, вернувшимся из купания в грязной луже. Принцесса не смела поднять взгляд, чтобы увидеть результат своих стараний (точнее, результат стараний кучи придворной прислуги), но кокетливо, хоть и неосознанно, повернулась в профиль, чтобы выгоднее продемонстрировать свой силуэт. Получивший свободу висеть как ему хочется локон, не остался без внимания, и был также кокетливо намотан на усыпанный перстнями палец.

Тишина затягивалась, нужно было что то сказать, что то галантное, но, к сожалению, в лесу Альфонсо не научился разговаривать с высокопоставленными особами.

– Да ладно, чего уж там…– пробормотал он, еще и рукой махнул, и только потом, вдруг понял, что сотворил вопиющую бестактность, – торопливо добавил: в смысле… я бы с радостью отдал бы жизнь за Вас. Ну и за остальных тоже… Надеюсь, Ваше Величество не сильно побились… то есть, пострадали, пока кувыркались (шумный вздох)… То есть в аварии?

Он мог поклясться, что глаза у принцессы стали в два раза больше, чем были изначально. Даже диадема немного съехала вперёд, посмотреть на олуха, который так разговаривает с особой королевской крови. Альфонсо стало стыдно, и стыд, как это у него всегда было со страхом, разозлил его.

Вот чего вылупилась? – подумал он, – корявой речи никогда не слышала что ли?

К счастью, мы с матушкой отделались ушибами и, благодаря Вашему героизму и отваге … Ещё раз, спасибо – пискнула принцесса и торопливо повернув голову на шум, раздавшийся в коридоре, быстро выбежала из покоев.

– Королевская кровь, – подумал Альфонсо ей в след, – Гнилое Пузо молчит громче, чем она разговаривает.

Спустя неделю Альфонсо начал потихоньку ходить, морщась от боли и стараясь не наступать на пятки. Отвыкшее от движения тело не особо радовалось такой ходьбе – хорошо же лежалось, а вот получивший свободу мозг радовался тем приятным мелочам, которые дарили человеку ноги: бродить, туда сюда, самостоятельно ходить по нужде в другую комнату, оставаясь в гордом одиночестве при деликатном процессе, разминать ноги. Альфонсо хорошо кушал, сладко спал на мягкой постели, не хватало только женщины и тогда его жизнь полностью бы достигла той цели, которую закладывала природа в человека при рождении – есть, жить и размножаться. Это было светлое время, и оно не могло продлиться долго.

Однажды вечером в покои ворвался дэ Эсген с двумя стражниками, которые и заковали Альфонсо в кандалы, запихнули в черную, наглухо задрапированную занавесками карету, сами сели по бокам. Дэ Эсген примостился напротив.

– Готовься к смерти, проходимец, – сказал он, – великий государь Аэрон будет тебя судить за спасение короля особо унизительным способом. Завтра – дэ Эсген чуть-чуть пододвинулся и приподнял кусты своих бровей, – тебя четвертуют.

–За какое оскорбление? За что меня судить? – Альфонсо опешил, чем явно доставил графу удовольствие, – я, вообще то, всю королевскую семью от смерти спас!

Я бы сам тебя придушил, гаденыш, – прорычал дэ Эсген, не давая себе труда отвечать на вопрос, – только мне строго-настрого запретили тебя хотя бы пальцем трогать. Но я с удовольствием подержу коней, чтобы они разрывали тебя на части как можно медленней…

Но Альфонсо его уже не слушал, он слушал свое дико бьющееся сердце, странный шум в голове и смотрел на свои трясущихся руки, хоть и не видел их в темноте.

В абсурдности правосудия и ее гибкости по отношению к власть имущим и богатым людям, способным растоптать из –за своей выгоды десяток людей поменьше рангом, Альфонсо был наслышан- богатые всегда правы, но до конца не верил, что это произойдет с ним. Не укладывалось это у него в голове и тогда, когда посредством открывания огромными стражниками в богато украшенных золотом доспехах, его втолкнули в тронный зал – настолько огромный, что трон в нем нужно было постараться найти. Звуки шагов и лязг кандалов стены и высоченный потолок услужливо возвращали обратно в виде эхо, которое било по ушам и казалось громче, чем исходные звуки.

Тронный зал был не только огромен – он еще был шикарен в смысле украшений – все вокруг блестело золотом и драгоценными камнями: драпировка из красного бархата, канделябры со множеством свечей из дорогого воска, способных избавить от лучин небольшую деревню, рамы огромных картин – на одну из них, там, где был изображен Аэрон на коне в натуральную величину – Альфонсо даже засмотрелся, пока его не толкнули в спину, стимулирую к движению вперед. Если задрать голову, то там, высоко-высоко под потолком, можно было видеть, как болтаются люстры из драгоценного металла, но он голову задирать не стал – одной стимуляции ему показалось достаточно.

А вот трон у Аэрона вроде бы и был роскошным, где то, может быть, даже слегка красивым, в некоторых местах, но достаточно поистрепался и, видимо, уже порядком устал нести на себе ношу в виде королевской задницы. По правую сторону от короля, тоже на видавшем виды кресле, сидел толстый «его светлость» и казалось, спал, но Альфонсо показалось, что это только показалось. Что то нехорошее чудилось ему в глубине этой головы, прилепленной к слишком большому, для одного человека, телу.

С сидевшем по левую сторону Бурлилкой все было проще – тот прожигал Альфонсо взглядом, полным ненависти, смешанной со злорадством, причем пропорции этих чувств постоянно менялись, и из-за этого губы его то презрительно опускались, то злорадно поднимались.

Альфонсо дотолкали до нужного места, толкнули так, чтобы он упал на колени, где, по идее, он должен был склонить перед королем голову. Но он это сделать забыл, поскольку почувствовал резкое жжение в желудке, и отвлекся на него; момент был упущен а король уже нахмурился.

– Значит, Альфонсо дэ Этеда? – грозно спросил он.

– Да, Ваше величество, – робко ответил Альфонсо. Потом ему показалось, что голос его звучит слишком жалко и он внутренне собрался, сжал поплотнее губы и прямо посмотрел на Аэрона.

– Табличка, доказывающая твое право носить благородное имя, у тебя есть?

– Я потерял ее в битве с волком, Ваше величество.

– Значит, ты можешь быть кем угодно, откуда угодно, а имя твое может быть выдуманным?

– За меня может поручиться только моя честь, Ваше величество.

Аэрон хмыкнул, толстый издал звук, одинаково похожий и на фырканье, и на хрюканье, и на то, что он просто всхрапнул. Бурлидо же просто стукнул рукой – веткой по подлокотнику кресла:

– Ваше величество, разве Вы не видите, это демон Сарамона, в обличии человека, посланный расправиться с Вашим величеством и вашей семьей…

Альфонсо опешил. Толстый приоткрыл один глаз – наверное, тоже удивился сказанной глупости.

– Зачем тогда я всех спас? – озадаченно спросил Альфонсо, – легче было просто постоять в сторонке и посмотреть, как умирает вся королевская семья.

– Да, это как то глупо, – сказал Аэрон, – спасать кого то, чтобы потом убить.

– А потом чтобы судили за то, что спас не так, как надо было, – подумал Альфонсо.

–Ваше величество, Вы недооцениваете силы зла. О, они коварны – они не интересуются телом – им нужна душа, а какая душа чище, чем душа наместника Бога на земле – короля? Или – сразу три священных души? Посеять зерно зла в самое сердце веры, в священный сосуд религии, в души особ королевской крови, чтобы взрастить черный лес Сарамонова царства – вот их цель. Десять отважных воинов пали, в борьбе с черным волком, несомненно подосланным Сарамоном, и кто его прогнал? Причем один!

Бурлидо начал говорить проникновенно, медленно и тихо, но постепенно ускорялся, наращивал громкость голоса, привставая при этом с кресла, и в конце своей пламенной речи уже почти стоял.

– Этот коварный бес пришел забрать ваши священные души с помощью трав и заклинаний, и только спасительный огонь поможет нам, – проговорил он устало, словно обессилил и плюхнулся в кресло.

Звуки извне не проникали в тронный зал и по этому стало тихо – так тихо, что казалось, будто слышно как Аэрон думает. Но это, конечно, было не так – судя по скукоженному лицу Его Королевского Величества, тот терпел муки обгорельца, у него жутко чесалась спина и не было настроения судить кого бы то ни было, тем более, что при этом нужно было думать.

– Впервые мне приходится проводить столь странное судилище, – брезгливо сказал он, – с одной стороны – ты спас всю королевскую семью, с другой – ты нанес тяжкое оскорбление мне, когда волочил за конем словно разбойника. Что скажет первый королевский советник?

Этой фразой он обратился к сидевшему справа толстому мужчине.

– За спасение королевской семьи, – раздался сонный голос откуда то из недр сальных складок висящих щек, – полагается награда – титул и земли. За оскорбление короля, найденные травы, присвоение себе благородного имени – наказание: четвертование, сожжение на костре, выжигание глаз каленым железом…

Альфонсо похолодел. Живот скрутился в комочек, пытаясь спрятаться, а глаза наоборот выпучились, словно это не их хотели лишить права на существование каленым железом.

Аэрон просиял. Во первых, потому что, незаметно, как ему показалось, почесал спину, во вторых – сказанные слова лишили его тяжкого труда напрягать свою голову, разложив все по полочкам.

– Решено, – король встал с трона, – Альфонсо дэ Эстэда – за спасение королевской семьи, тебе присуждается титул графа со всеми вытекающими из этого полномочиями, а также возможность выбрать себе благородное имя, земли, которые будут указаны тебе особо, а за оскорбление короля, ты будешь четвертован, затем сожжен, затем тебе выжгут глаза каленым железом.

Тут Аэрон замолк, потому что задумался, а говорить и думать одновременно он не мог. Он вообще не мог ничего делать, когда думал, даже думать у него в этот момент получалось не очень хорошо. Возможно, пришло ему в голову, что нужно было бы поменять последовательность наказаний, но тогда пришлось бы признать то, что король ошибся, признать то, что король – обычный человек, а это – не во власти монарха. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

– Уведите, – бросил он страже и повернулся спиной.

– Да Вы чего, ошалели что ли все!!? – Альфонсо услышал свой голос с удивлением, и сам ошалел от сказанного. В пасти врага только ярость – твой лучший союзник, и этот друг схватил его за голову, овладев ею полностью. Ярость, рожденная страхом.

– Вы сами слышите, что говорите?!! Как я должен был Вас спасать – уговорами? Да нас разнесло бы к чертям собачьим по всему полю!! А травы мне ваш священник подкинул, а потом меня же и пытал!! Да он меня сразу возненавидел, я один сделал больше, чем все его слезливые молитвы вместе взятые за всю его жизнь…

Если бы у могильности тишины была бы степень, то это была бы могильная тишина крайней степени. Больно и страшно было даже тем, кто не причастен был к такой дерзости и стоял в стороне; даже Аэрон вздрогнул. Он поворачивался – медленно – медленно, и озадаченное, еще не тронутое жутким гневом лицо его открывалось всем постепенно. Король еще не успел схватиться за меч, кинуться на дерзкую пыль у его ног, разрубить паскуду на куски, как дэ Эсген опомнился первым, выхватил у стражника алебарду и под визг Его высокопреосвященства «да как ты смеешь, еретик!!?» треснул с размаху древком по спине Альфонсо. Первый раз он попал хорошо – хруст костей по громкости мог конкурировать с треском сломавшегося дерева, но Альфонсо отреагировал моментально, от второго удара увернулся и, ударив дэ Эсгена по ногам, уронил латника на спину. Все произошло так стремительно, что когда остальная стража сподобилась что то предпринять, под ударами своего же собственного оружия (древка алебарды) шлем начальника дворцовой стражи стал похож на попавший под телегу самовар. Альфонсо отдался процессу раздробления дэ Эсгеновской головы всей душой, получая удовольствие, несоизмеримое с будущим наказанием (да и что можно еще сделать с четвертованным безглазым пеплом?) пока железный вихрь опомнившейся стражи не снес его с бедняги графа.

Били Альфонсо не долго – чтобы превратить его в скрюченное, окровавленное существо не понадобилось много времени, даже учитывая то, что множество ног, которые участвовали в избиении, попадали не всегда туда, куда хотели, а туда, куда попадали. Один жест Аэрона – и разом все стихло.

– Я отменяю все предыдущие наказания, – тихо проскрипел Аэрон, – Альфонсо дэ Эстэда, я приговариваю тебя к трем ночам дежурства на Стене. Уведите эту тварь.

– Ты легко отделался, мерзкий Сарамоновский выродок, – проскрежетал Бурлидо, – благодари нашего милостивого короля.

Альфонсо не благодарил. Он был сильно занят тем, что тщательно и сосредоточенно пускал кровавые слюни на пол и находился без сознания.

6

…И воскликнул Алеццо: Да изыдет бес из несчастной ведьмы, пусть же освободится душа несчастной, от демона, поглотившего ее. И захохотала ведьма голосом демоническим, но взмахнул перстами Алеццо, и стала корчится бесноватая, освобождаясь от власти Сарамоновой, а позже упала на колени, возблагодарила Алеццо, за спасение души, и горела в огне очистительном, с улыбкой на лице, ибо отправлялась она в царство светлое, царство Агафенона Великого, становясь слугой его – ангелом…

Сказ о жизни великого Алеццо дэ Эгента,

святого – основателя Ордена света

Часть 2 стих 3

Стекло… Стекло не было произведением этого мира, оно было подарено людям богами, поскольку и существовало, и не существовало одновременно – оно было словно застывшая вода, только твердая. Производство листа стекла размером метр на метр требовало огромных затрат и стоило невероятно дорого (около ста сорока коров), и позволить его могли себе только очень богатые люди – люди, зарабатывающие деньги точно не своим трудом.

Волшебный город весь был сделан из стекла.

Огромные башни пропадали в облаках, щекотали небо квадратными макушками где то между звезд, торчали столбами, наверное, в облаках, дома у самого Агафенона. Солнце било по ним лучами, лучи разлетались брызгами в разные стороны, искрясь умирали в агонии на зеркально гладкой поверхности дороги. По чистым, до блеска, прямым и ровным улицам ходили боги – в тонких, разноцветных одеждах – счастливые, улыбающиеся, чистые и здоровые, ступали они легко по ровным дорогам, либо катались в роскошных каретах без лошадей, и, соответственно, без лошадиного ржания, топота копыт и производного их жизнедеятельности.

Волшебный город окутывал, манил, растворял в себе шумом, гамом, доступностью всего, что пожелаешь, окружающими красивыми лицами и фигурами, блеском и разноцветными огнями.

– Оставьте все, что вы принесли с другого мира, пожалуйста, вот сюда – сказал архангел в белой одежде, и указал рукой на блестящий, полированный металлический столик.

Альфонсо выложил на столик все, что было, нет, не просто выложил – он очистился от темноты прежнего мира, с каждой новой вещью, покинувшей его, его покидала и мрачность бренного бытия, появлялась легкость. Он был очарован городом, заворожен его красотой и блеском, хотел поскорее нырнуть в него с головой, став частью этого прекрасного мира, хотел так, что в нетерпении переступал с ноги на ногу. При этом, прежде чем раствориться, пришлось проходить через золотой портал – при входе он светился красным светом, на выходе загорелся зеленым.

– Добро пожаловать в Волшебный город, – улыбнулся Архангел.

Альфонсо боязливо ступил на заветную территорию, потом пошел вперед, робко переставляя ноги – улицы были настолько чистыми, что по ним хотелось ходить разувшись. Он шел между огромных башен, поражаясь их высоте, где двери открывались сами, едва к ним подходишь, а когда ему надоело стаптывать свои ноженьки, он сел в карету – без лошадей, кучера, вообще без людей, и она повезла его туда, куда он сказал. Внутренняя бочка восторга переполняла Альфонсо, с каждым новым чудом, с каждым новым цветным огоньком на столбе, с каждым новым метром пути по Волшебству, по миру, который так прекрасен, что его не мог существовать. В один миг бочка взорвалась, не выдержав напора эмоций. Альфонсо не поверил глазам – он вывалился из кареты, едва та услужливо остановилась и открыла дверь, он подбежал к чуду, он прикоснулся к нему, оставив на нем жирный след от пальца.

Он увидел самое прекрасное, что есть на свете.

Он увидел себя.

– Зерцало, – ошеломленно прошептал Альфонсо и Город пропал.

Альфонсо любил жизнь, не спрашивая её, за что он её любит: как и для любого другого зверя, любовь к жизни была для него данностью, как рука, нога или, например, ноготь. В чем смысл жизни он никогда не задумывался – голодный никогда не задумывается, зачем он хочет есть, он ищет способы покушать, и только потом, если не захочется поспать, может и подумает, зачем вообще нужна жизнь. В этом отношении Альфонсо был всегда голоден: он любил жизнь, не всегда взаимно, но всегда самозабвенно и преданно.

Но даже у него были моменты в жизни, когда ему не хотелось просыпаться.

Горечь от увиденного сна слилась с глухой болью во всем теле, и если по отдельности эти две неприятности были слабоваты, для создания угнетенного состояния, то вместе портили настроение изрядно. Голова была пустой, казалось, что отшибли даже мысли, при этом чесалась спина и по телу кто то ползал, нагло и безбоязненно, а шевелиться не хотелось. Ну и ладно – клопы и блохи не из злости кровь сосут, они просто тоже жить хотят, чего на них злиться.

Альфонсо лежал на спине, глядя в черноту вверху темницы – где то там жужжали мухи, оттуда же свалился паук (кстати, ядовитый) и наслаждался пустой головой, пока она не начала наполняться. Гулом, болью, запахом сырости, гнили, несвежей соломы, и тревожный чувством, что он здесь не один.

Темница, в которой очнулся Альфонсо, была маленькой, и все в ней было маленькое – окошко под низким потолком, столик, лавка для сна с противоположной стороны от него, желание жить в этом склепе, и надежды на хорошее будущее. Большими были только глаза, которые смотрели на него из темноты не мигая.

–Ты кто такой? – спросил Альфонсо глаза, получилось хрипло – голос сорвался, и выяснилось, что в горле пересохло, словно в пустыне.

–Не сдох, – сказали глаза женским голосом, а потом добавили, наверное, использовав при этом женский рот:

–А так старался.

Особо опасных (как Альфонсо) преступников сажали в одиночную узницу, где спустя долгие годы обитания в них, страдалец (если его, конечно, не казнили быстро – тогда считай повезло) обретал себе друзей, любовницу или бога, благодаря постоянной тишине, однообразной жизни в каменной коробке и неумной человеческой фантазии. В одиночных камерах разыгрывались настоящие драмы с предательством, изменами, братоубийствами и прочими изобретениями человеческого бреда и галлюцинаций. Бывали и счастливые пары, которые жили счастливо, рожали детей, и умирали все в один день – и настоящий узник, и вымышленные.

Фантазия у Альфонсо была плохая – благо, в лесу она была не нужна особо, но все равно, появление сокамерника было вопросом времени. Но не так же быстро.

Мысли наполняли голову Альфонсо, но наполняли медленно, больше раздражая, чем проясняя, что происходит.

–Ты кто такая? – вывалился вопрос у него из головы, – ты чего делаешь, в моей камере?

–Кто я? – сказал голос, ставший, почему то, более глухим, грозным и милым одновременно. – Я твой кошмар наяву, я твои муки и страдания, я…

–Ведьма! – выкрикнул Альфонсо. Первым его прорывом было бежать, куда не важно, хоть сквозь стены, но порыв был сдержан тем обстоятельством, что бежать было некуда.

Окошко под потолком в страшных муках рождало минимум света, неравномерно распределив его по полу, ровно посередине комнаты четырьмя квадратиками. Именно в ручеек этого света и вышла ведьма: всклокоченные, черные волосы, вместо заколок в них висели черепа каких то грызунов, наверное, мышей, и конопляные верёвочки, глаза утопали в темных глазницах, блестели откуда то из глубины адским пламенем, платье из дешёвого сатина украшали символы древнего языка, за один только взгляд на которые люди отправлялись на костер. На шее, как ожерелье, висели зубы разных животных: некоторые из которых Альфонсо не раз чувствовал на себе: кабана, волка, енота и лисы. Некоторые Альфонсо не признал.

Альфонсо дэ Эстеда, спаситель королевской семьи, м-м-м какое сладкое мясо наверное на твоих костях, как же вкусно будут ломаться пузыри ожогов на твоей коже…

О ведьмах, как и о ходоках, легенды ходили всякие: расчленение людей, пожирание внутренностей, превращение детей в оборотней – вот список обычных ведьминских развлечений, не считая самого основного – похищения души, превращение в раба Сарамона, совокупление с одновременных поеданием в процессе …

Тонкие пальцы скрючились в форму когтей, тонкие, белые губы обнажили ряд чёрных зубов, глаза лишали сил и воли странным демоническим блеском.