bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 4

«Люди отвыкли от чудес. Им намного проще поверить в то, что истинное волшебство – не более чем запланированная часть бульварного шоу. Преврати Иисус воду в вино у них на глазах, они бы нашли объяснение и этому».

От воспоминаний о ночи, когда Зейн привел меня в несуществующий бар, отрывает звук входящего сообщения.

«Надеюсь, ты не в сети, потому что занята на кинофестивале. Не подведи!»

Слава богам, что редактор решила отправить то ли короткое напутствие, то ли завуалированное напоминание о церемонии открытия. В противном случае я бы точно опоздала, погрязнув в ностальгии по стоящему за барной стойкой Дракуле и изображающему Иисуса джинну.


***

Звезды рассаживаются по местам, и на мгновение мне чудится, что сейчас на сцену выйдет не Ян, а Джон: «Те кто сидит на дешёвых рядах, хлопайте в ладоши, а кто на дорогих, трясите своими бриллиантами»6. Усмехаюсь, оглядывая зал сквозь объектив камеры – любая женщина на первых рядах без труда составила бы конкуренцию английской королеве – не хватает лишь сияющей диадемы.

Однако под отбиваемый барабанщиком ритм к публике выходит Ян Свенссен, а ни одно из лиц, которые попадают в кадр, не принадлежит Елизавете II, и иллюзия медленно рассеивается. Я по-прежнему в двадцать первом веке, просто история повторяется в других декорациях, и мне нужно запечатлеть ее в настоящем, пока она не стала прошлым.

Блеск драгоценных камней в свете софитов. Барабанная палочка в воздухе. Баррэ на грифе гитары. Сдержанные, но восхищенные улыбки голливудских актрис. Сурово поджавший губы басист – викинг в современной Италии. Бьющий по струнам Ян, рифмы которого завораживают, созвучиями проникают под кожу – до мурашек, до нечаянного, честного чувства причастности к звучащей сквозь аккорды любви. Соприкасающиеся за секунду до аплодисментов ладони.

Камера внезапно отключается. Вставляю запасные аккумуляторы, жму на спусковую кнопку. Ничего. Увлеченная мыслями об Эве, я взяла разряженные аккумуляторы. Отлично. Очень профессионально. Вздыхаю, недовольная собой. Возвращаться в отель смысла нет – до конца выступления и начала кинопоказа осталось минут двадцать.

Встаю в проходе, облокотившись плечом о стену. Хорошо, что успела отснять половину концерта, а впереди десять дней фестиваля – журналу хватит материала.

– Привет… Ли.

– Эва! – Я узнаю ее голос до того, как оборачиваюсь, но старательно демонстрирую дружелюбное удивление, пытаясь понять ее намерения и прикинуть, знает ли она о нас с Зейном.

– Как дела? Работаешь на фестивале? – Располагающая, открытая улыбка. Почти искренняя. Украшенное пайетками короткое бирюзовое платье на тонких лямках, серебристый клатч, уложенные эффектными волнами светлые волосы. Идеальная женщина. Мечта любого мужчины.

– Да. А ты здесь какими судьбами? – Отвечаю такой же фальшивой улыбкой, гадая, зачем Эва подошла ко мне.

Хорошая новость в том, что она, похоже, не собирается вцепиться мне в волосы и закатить скандал. Плохая – в том, что не планирует ограничиться дежурным приветствием.

– Люблю хорошие фильмы, плюс на кинофестивале можно завести полезные связи. – Ей приходится подойти совсем близко, чтобы не перекрикивать музыку. – Я, кстати, вернулась в Осло. Устала от Неаполя, он меня разочаровал.

«Неаполь или Зейн, который улетел из Италии вскоре после нашего знакомства, чтобы помочь разобраться с Асафом?» – думаю я, но не озвучиваю свой вопрос вслух.

– Здорово, – выдавливаю, ясно давая понять, что не заинтересована в беседе. Кто угодно уже догадался бы об этом. Кто угодно, но не Эва.

– Не думала, что мы встретимся снова. – Она испытующе смотрит на меня, словно боец, оценивающий противника. Но Зейна больше нет. Нам не за кого воевать. Хотя откуда ей знать об этом?

– Я тоже, – говорю, недоумевая, чего она ждет от нашей беседы.

После обмена любезностями малознакомые люди обычно желают друг другу хорошего вечера и прощаются. В нашем случае пауза затягивается. Почему Эва не уходит? Мне странно находиться рядом с ней на расстоянии шепота, в нескольких сантиметрах.

Она привлекательна, но ее красота отличается от красоты Бьянки. Если в каждом слове, в каждом жесте итальянки – закатный свет, вересковый мед, то в кристально-серых глазах Эвы – ледники, замерзшие океаны.

Но Зейн был с ней, ему нравился этот холод. Как когда-то понравился мой…

Сжимаю зубы, невольно представляя, как он клал руки на ее талию, притягивал к себе, целовал, наматывал на кулак идеально уложенные локоны, задирал платье, сжимал бедра, которыми она обхватывала его поясницу…

Я бы додумала и остальное, но, к счастью, меня отвлекает обратившийся к залу Ян:

– Песня, которую я сыграю последней, родилась благодаря одному прекрасному человеку и талантливому фотографу. – Ян поворачивается ко мне. – Спасибо за вдохновение!

От въевшейся в мозг мелодии передергивает. Она взывает к моей тьме, к затаившимся в ней страхам. «Девочка с удивительными глазами». Мое подсознание извратило все прекрасное, чистое, что было в этой песне. Омерзительно. Есть ли шанс, что когда-нибудь я расскажу Яну правду, и он не сочтет меня сумасшедшей? Или мое бремя – до конца жизни делать вид, что когда я слышу эту мелодию, меня не тянет удавиться? Музыка становится громче, музыка скребет барабанные перепонки, выискивает слабые места, проверяет их на прочность.

– Ли, ты могла быть счастлива с ним. Зачем тебе понадобился Зейн? – негромко произносит Эва, неприлично сокращая дистанцию, и, сама того не подозревая, вырывая меня из трясины кошмара. – Ты же взрослая девочка, должна осознавать, что такие, как он, не созданы для отношений. Переспала бы с ним пару раз и забыла, пошла дальше к своему музыканту. Я бы сделала вид, что мне все равно, а Зейн – что ничего и не было. Но ты ведь не забыла, нет, ты захотела забрать его…

Я слушаю ее с легкой брезгливостью и оглядываюсь только тогда, когда Эва неожиданно замолкает. Приготовившись высказать все, что думаю по поводу непрошенных рекомендаций относительно того, с кем и как часто мне стоит спать, вздрагиваю, заметив, что она смотрит на виднеющееся в разрезе майки кольцо с рубином.

– Где он? Что ты с ним сделала?! – От самообладания и превосходства, с которым Эва говорила со мной, нет и следа. Ее голос дрожит и срывается, и я с изумлением различаю в нем отчаяние. Беспокойство. И боль. Готова спорить: Эва все еще любит Зейна, боится за него и, подобно Пенелопе, терпеливо ждет, когда он вернется к ней.

В первый момент я даже испытываю к ней жалость, но она быстро сменяется раздражением. Зейн не Одиссей, а Эва не Пенелопа, отшивающая женихов в Итаке.

– Что ты с ним сделала?! – повторяет она, теребя в руках клатч и не отрывая пристального взгляда от перстня.

– Запихнула в волшебную лампу и продала за сто крон антиквару, – огрызаюсь я под заключительные аккорды, и зал заполняют оглушительные аплодисменты.

Браво, Ли. Может, стоит повторить на бис?


***


Ревность – топливо для нездоровых фантазий. Ревность подхлестывает воображение, рисует контуры сплетенных в любви тел. «Моя блондинка» – так Зейн называл ее, целуя, шлепая, покусывая, заставляя выгибаться навстречу в момент оргазма? Или он молча ловил ее стоны – рот в рот, один вдох на двоих? А может быть, слова вырывались у Эвы, когда она клала ладонь на двигающуюся между бедер голову Зейна и шептала, зарываясь пальцами в зеленые кудри: «Продолжай, не останавливайся… Как хорошо, боже, как хорошо…». А он ласкал ее горячим языком, как он умеет, как тогда, в Колизее, ласкал меня…

– Ragazza, что за чудесная ночь! – Бьянка обнимает меня за плечи, другой рукой окидывая отделяющую остров от города лагуну и приближающиеся огни Венеции. Янтарный аромат амбры усиливается. – Я рада, что ты согласилась поехать! Мы вместе отметим начало фестиваля и конец лета!

Смотрю на нее, чувствуя приятное тепло от этого спонтанного прикосновения, а затем перевожу взгляд на сидящего у противоположного борта катера Яна.

– Спасибо, что не дали провести вечер в одиночестве.

Я действительно благодарна за приглашение, хотя до сих пор не понимаю, зачем Бьянка окликнула меня, когда я выходила из отеля с заряженными аккумуляторами, планируя прогуляться с камерой по Лидо. Судя по тому, как Ян и Бьянка глядели друг на друга днем, я в их компании лишняя. Но если бы отказалась, мысли о Зейне и Эве мучали бы меня до утра.

Красное кружево. Упавшая на пол рубашка. Раздвинутые ноги. Прирученное пламя.

Поджимаю губы. Лучше бы я пребывала в неведении, воспринимая Эву как картонную бывшую своего мужчины – женщину, которая всегда хуже, злее, неинтереснее просто потому, что он был с ней. Но видео в социальных сетях придало ее личности объем, показало ту Эву, которая смогла если не влюбить в себя джинна, то задержать рядом на несколько лет. Она не была для Зейна красивой, но случайной любовницей, о которой забывают, расставшись наутро – без обид и выяснений отношений, сдержанно и равнодушно.

У них есть общее прошлое, совместные воспоминания, которых в разы больше, чем у нас с ним. И это сводит с ума, несмотря на то, что самого Зейна здесь нет и нам некого делить. Сжимаю висящий на шее перстень. Или я ошибаюсь?

Стараюсь избавиться от навязчивых образов, но они преследуют меня и когда мы причаливаем у Сан-Марко, и когда идем по Венеции в поисках открытого ресторана, и когда заходим в маленькое, не отмеченное на карте кафе, пожилой хозяин которого уже собирается уходить, но, узнав Бьянку, разрешает нам остаться. Образы скребутся в душе – яркие, отвратительно реалистичные, они вынуждают механически смеяться над шутками Яна, заслоняют звонко хохочущую с бутылкой искрящегося просекко в руке Бьянку. Я злюсь из-за того, что не могу перестать думать о Зейне и Эве, раз за разом представляя их вместе, и пробую расслабиться с помощью алкоголя. Наверняка после будет плохо, но прямо сейчас я отказываюсь бороться с одолевающим наваждением без допинга.

Когда пустеет первый бокал, я перестаю прокручивать в голове видео с полуобнаженной Эвой и направляющимся к ней Зейном. Вместо плодов разгулявшегося воображения наступает блаженное ничто.

Когда пустеет второй бокал, мне удается ухватиться за нить разговора, сосредоточившись на рассказе Бьянки о каком-то американском режиссере.

– И тогда он сказал мне, что ему нужна вторая Моника Белуччи, и предложил главную роль, – она говорит по-английски с едва уловимым акцентом, отчего ее речь звучит еще восторженнее.

– И ты согласилась? – с неподдельным интересом спрашивает Ян, откупоривая новую бутылку.

– Ни в коем случае! – Она прищуривается, по-кошачьи глядя из-под ресниц. – Отказала, добавив, что предпочитаю быть собой.

В Бьянке столько жизни, что рядом с ней я похожа на искусно сделанную войлочную куклу: не вскроешь нутро – не узнаешь, что с того дня, как исчез Зейн, на месте сердца – валяная шерсть.

Когда пустеет третий бокал, я расслабляюсь впервые за вечер. Все проблемы кажутся незначительными, неважными. Днем они вернутся с головной болью и похмельем, но пока не рассвело, пока я не уснула в номере отеля, у меня есть право не думать ни о чем, быть непростительно пьяной, непозволительно свободной. Мы все имеем право – и перебирающий густые кудри Бьянки Ян, и она, шепчущая что-то ему на ухо, скользящая пальцами по воротнику его рубашки. И пусть все происходящее скреплено мягким цитрусовым просекко из Тревизо, долгая, волшебная ночь в Венеции не становится от этого менее настоящей.

Когда пустеет пятый бокал, я прекращаю считать. Чувствуя головокружение, откидываюсь на спинку стула. Ресницы опускаются. Завтра мир проснется другим. Завтра я пойму, что делать дальше.

Спустя минуту – или вечность, забывшись ненадолго и навсегда, открываю глаза. Сидящий напротив Ян целует Бьянку, впиваясь в ее губы с жаждой, которую не смогла утолить я, обретая в объятиях итальянки то, что не нашел в моих. Загипнотизированно наблюдаю за тем, как он углубляет поцелуй, и совсем не испытываю ревности – ни намека на то, что ощутила, узнав об отношениях Зейна и Эвы.

Нет, наша с Яном встреча не была предрешена, судьба не связала нас невидимой красной нитью, и я как никогда ясно вижу это, бесшумно вставая и подхватывая сумку с камерой. Ян и Бьянка не замечают, как я отхожу от стола и кладу перед хозяином последние наличные, не слышат, как уточняю, в какое время отходит на Лидо первый вапоретто, не предполагают, что до рассвета я буду бродить по сонному городу одна, снимая его в самом интимном из состояний – в тягучей полудреме, в окутывающей улицы тишине, в первых лучах восходящего солнца.

Чуть шатаясь, выхожу из кафе. Я пьяна сильнее, чем думала. Фотографировать в таком состоянии невозможно. Следует дойти до пристани и подождать вапоретто там. Не спеша направляюсь в сторону Сан-Марко, игнорируя настойчивое ощущение, что я бесконечно падаю в смазанный город в кружащемся над мостамм вертолете. Это ж надо было так набраться…

Проверяю маршрут в навигаторе. В глазах двоится. Поворот налево, прямо, направо и опять налево. Я сворачиваю не туда и оказываюсь у канала между двух домов. Со вздохом разворачиваюсь, чтобы вернуться на площадь, с которой пришла, и застываю: нервным, дерганым шагом ко мне приближается парень в темной кепке. Внутренний радар, который в период бурной юности неоднократно спасал меня от неприятностей, не просто сигнализирует – трубит о том, что незнакомец опасен. Парень обращается ко мне на итальянском, но я лишь качаю головой, судорожно соображая, как вести себя с ним:

– Извини, я не говорю по-итальянски. Ты знаешь английский? Я могу тебе как-то помочь?

Очевидно, что помощь нужна мне, а не ему: он не похож на заблудившегося туриста, который хочет спросить дорогу. Но так как в уязвимой позиции нахожусь я, злить его точно не стоит – я осознаю это, даже напившись до чертиков. Вероятнее всего, мне не повезло столкнуться с грабителем, который пользуется беспечностью гостей кинофестиваля. Такие, как он, избегают шума – отдам деньги и, возможно, этого хватит, чтобы откупиться. Спустя секунду вспоминаю, что оставила всю наличку в кафе у пожилого венецианца, и еле сдерживаю раздосадованный стон. Дерьмово, Ли, очень дерьмово.

– Давай договоримся. Чего ты хочешь? – Мне приходится прикладывать гигантские усилия, чтобы не споткнуться и не показать, насколько я пьяна. Осторожно отдаляясь от канала, двигаюсь навстречу. Не уверена, что делаю правильный выбор между Содомом и Гоморрой, но внутренний голос подсказывает: любое решение будет чревато последствиями.

– У меня нет денег, но ты можешь забрать телефон. Я вытащу сим-карту, забирай…

Пошатнувшись, достаю смартфон, и тут же понимаю, что совершила ошибку: неуверенное движение выдает меня с головой. Тормоза, которые сдерживали незнакомца, слетают. Он подскакивает ко мне и, пробуя вырвать сумку с камерой, толкает на брусчатку. В затуманенном алкоголем разуме проносятся мысли не о том, что он может убить меня или изнасиловать, а о том, что если скроется с камерой – я потеряю не меньше пятидесяти тысяч крон и работу на кинофестивале. Молодец, Ли, достигла апогея профдеформации! Дергаю сумку на себя и срывающимся голосом зову на помощь, надеясь, что проснувшиеся горожане спугнут нападающего.

Но в переулке по-прежнему нет никого, кроме нас, и грабитель, осмелев, с размаху бьет меня по лицу. Я падаю на землю, а он садится сверху, шаря по моим карманам и пытаясь стащить с плеча сумку, которую я автоматически прижимаю к телу локтем. Предпринимаю попытку спихнуть его, игнорируя рассеченную скулу, но хватка парня наоборот усиливается. Что-то между нами трещит и рвется – то ли ремень сумки, то ли ткань его футболки, в которую я намертво вцепилась в приливе адреналина. Второй удар. Теплая кровь во рту. Звон в ушах. На короткое мгновение я теряю сознание, а после оно возвращается слепящей вспышкой.

И все меняется.

Я неожиданно ощущаю что-то, помимо боли. И это «что-то» – разгорающиеся в неконтролируемое сияние искры в солнечном сплетении. Нет необходимости видеть их. Достаточно чувствовать. Сила наполняет грудь. Сила просится наружу. Я на выдохе перехватываю запястье вора, и из-под моей ладони вырывается обжигающее голубое пламя.

– А-а-а! – парень вопит, в ужасе уставившись на покрасневшую в пламенеющей лазури кожу, которая покрывается волдырями.

Потрясенно разжимаю пальцы, и он вскакивает, забыв о сумке. Незадачливый грабитель убегает с такой скоростью, словно за ним гонится оживший кошмар. Наверняка не ожидал от меня подобного. Я, честно говоря, тоже.

Облокотившись о стену и дрожа всем телом, смотрю на руку. Она выглядит совершенно нормально, будто это не я минуту назад ошпарила человека из имплантированного в ладонь огнемета.

Что это, мать твою, было?

Глава 3

Что считать завершением истории, если один из главных героев погиб, а второй пропал? Всегда ли конец там, где поставлена точка? Возможно, стоит приглядеться, чтобы различить многоточие – открытый финал, в котором зашифровано новое начало…

На мольберте проступают широкие фиолетовые мазки мастихином. Они складываются в изображение окруженной горами вересковой пустоши, над которой нависает низкое, тяжелое, потемневшее небо. Завороженно провожу пальцами по холсту, ощущая запах приближающейся грозы. Чем было вырвавшееся из центра моей ладони пламя? Я обладаю силой джинна? Но почему она не проявлялась раньше, когда мне была необходима помощь? Или же… я обрела ее недавно?

В утопающих за горизонтом розовых облаках, которые я создала в точке входа, мелькает молния. Краски на картине смазывает хлынувший из нарисованных туч ливень.

Ты сильнее земной женщины и свободнее джинири. Твоя душа пробудится. Обещай мне, что не предашь свое сердце, будешь беречь рожденное в нем пламя.

А что, если слова отца были не просто красивой метафорой? До сегодняшнего дня я была уверена, что он всего лишь прощался со мной, но факты говорят за себя: в минуту, когда он произнес это и мы замерли в объятии, я почувствовала разгорающийся внутри огонь, узнала, каково это – когда от жара закипает кровь в венах. Либо отец передал мне свою силу, либо раскрыл то, о чем я не догадывалась, но с чем жила с самого рождения.

Я опять остаюсь один на один с вопросами, ответы на которые невозможно найти в «Википедии». Мои кошмары научили меня не сдаваться, показали, что из стен любой тюрьмы можно выбраться, а с любыми проблемами справиться, но я продолжаю тыкаться по углам, подобно слепому котенку. Какой толк от магии, если даже с ней я беспомощна, когда речь заходит о Зейне…

Отворачиваюсь от полотна, пейзаж на котором успел превратиться в сиренево-серую абстракцию, и подхожу к двери, открывающей дорогу в сны. Упираюсь лбом в деревянную поверхность. В очередной, сотый по счету раз, сжимаю ручку. Зейн. Единственный мужчина, в руках которого я жила, горела, с кем хотела спать и просыпаться… В каких мирах ты видишь сны? Почему тебя нет рядом? Поворачиваю ручку, смутно надеясь на чудо. Закрыто. Когда я смирюсь с тем, что лимит на чудеса исчерпал себя в обрушившемся гроте?

Устало прислоняюсь к двери. Шум моря за окном успокаивает, расслабляет, укутывает, смыкает веки, тянет сознание в дрему. Я почти поддаюсь ему, отключаясь от какофонии сумбурных мыслей, забываясь в отраженном от стен морской раковины прибое, но в последний момент с другой стороны раздаются далекие отголоски ребаба7. Незнакомая арабская мелодия еле слышна, как если бы музыкант коснулся струн тысячу лет назад, и его песня обратилась в эхо, которое, спустя столетия, донеслось до меня сквозь сны. Однако она определенно не является плодом моего воображения. Резко вскакиваю и, прильнув к двери, прислушиваюсь так внимательно, будто от этого зависит моя жизнь, но музыка тут же стихает.

Ни звука.

Ни ноты.

А может, ничего и не было? Нет, я не могла обмануться. Остервенело дергаю ручку двери.

– Зейн! Зейн! Это ты? Ты там?!

Неожиданно музыка возникает снова – но не ребаб, а вкрадчивый баритон старика Джаггера, поющего о тьме и о девушках в летних платьях. Будильник.

Отчаянно сопротивляюсь пробуждению, ругая себя за то, сколько алкоголя выпила ночью, и за то, что пожертвовала часами сна в угоду спонтанной идее провести ночь в Венеции. Если бы легла в постель, ограничившись короткой прогулкой по острову, избежала бы неприятностей и получила шанс провести в точке входа больше времени. Хотя в этом случае я бы не обнаружила у себя сверхъестественные способности…

Песня становится громче, и я с досадой принимаю неизбежное, открывая глаза в номере отеля. Голова нещадно трещит. В черепной коробке взрываются и бьют в темечко фейерверки. Морщусь, взглянув на экран смартфона. Три часа сна для того, кто самонадеянно переоценил свои возможности в баре, а затем ввязался в драку с грабителем – приговор. Страшно представить, как я выгляжу, но рано или поздно придется взглянуть страху – себе – в лицо. Хмыкнув, иду в ванную.

Разодранная кожа на скуле жжет под струями холодного душа, и мне остается лишь надеяться, что последствия утреннего приключения удастся скрыть с помощью пластыря. Раз за разом тянусь за мылом в желании смыть не въевшуюся в ссадины на ладонях грязь, а следы шарящих по карманам грубых, чужих рук. И только коснувшись мочалкой шеи осознаю – перстня с рубином, который я, не снимая, носила после возвращения из Неаполя, нет.


***

Время – главный друг и главный враг тех, кто отчаялся. Иногда оно дарит надежду, а иногда – мучительные дни, которые нельзя ускорить, перемотать, переключить.

Кинофестиваль в Венеции принимает форму изощренной пытки, когда я лишаюсь кольца Зейна: подходить к актерам, улыбаться, скрывая беспокойство, бесконечно нажимать кнопку спуска, проклиная собственную безответственность, пробовать вызвать пламя, разочаровываться из-за неудачи, заказывать в ресторане ужин, жалея в этот момент о том, что приняла приглашение Бьянки и Яна – невыносимо. Ничего бы не случилось, останься я на Лидо.

И даже самолет до Осло, на который я сажусь после закрытия фестиваля, не приносит долгожданного облегчения. Чувство вины продолжает скрестись в сердце, и если раньше его подпитывало исчезновение отца, то теперь достаточно пропавшего перстня Зейна.

Стюардесса ставит передо мной стакан томатного сока и я, наконец, откладываю журнал авиакомпании, который рассеянно листала в безуспешных попытках отвлечься. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться: кольцо забрал нападавший и, скорее всего, сделал это, когда я на пару секунд потеряла сознание, поэтому этот эпизод и стерся из памяти. Намного интереснее, где оно сейчас. Кочует по местным ломбардам? Вряд ли. Такие драгоценности не выставляют в витринах. Может быть, вернуться и поспрашивать у перекупщиков? Всегда есть шанс, что при разговоре тет-а-тет что-нибудь всплывет. Тяжело вздыхаю, по-прежнему злясь на себя. Чушь! Напоминает сюжет плохого детектива.

На мгновение ко мне приходит безумная идея попросить маму разложить карты, но я тут же от нее отмахиваюсь: не стоит ударяться в эзотерику из-за оплошности, которую совершила. Все, что от меня требуется – заехать за кошкой и рассказать немного о фестивале. Но через несколько часов, сидя за столом напротив мамы, я проваливаю и эту простую задачу.

– Детка, ты сама не своя.

– Что? – Я не заметила, как перестала слушать маму, восторженно рассуждающую о том, как было бы здорово своими глазами увидеть Тома Круза или Натали Портман.

– У тебя не все в порядке, хотя ты очень стараешься убедить меня в этом.

Мама гладит урчащую Тыкву, которая демонстративно зевает, глядя в мою сторону. Обиделась, что я в очередной раз оставила ее так надолго?

– Нет, все отлично… – Это звучит настолько фальшиво, что я предпочитаю заткнуться вместо того, чтобы и дальше разыгрывать представление. Но молчание затягивается, и я сдаюсь: – Черт, ты права. Все плохо. У меня украли перстень Зейна.

Мама ахает, прикрыв рот ладонью. Я никогда не видела ее такой испуганной. В больнице, когда я очнулась от комы, она была взволнована. Когда погиб отец – разбита. Сейчас мама боится. Потому что мне есть, что терять?

– Кто? И как это вышло?

Кусаю губы. Смысла увиливать нет.

– Какой-то парень напал рано утром, когда я возвращалась в отель. Хотел унести камеру, но мне удалось отбиться. Тем не менее, без добычи он не ушел…

Я решаю пока не говорить о том, что именно помогло мне спастись – не потому, что не доверяю маме или опасаюсь, что она не поверит, а потому, что сама не понимаю, как расценивать случившееся.

– И что делать? Как вернуть перстень? – растерянно спрашивает мама.

– Этот ж вопрос я хотела задать тебе, – признаюсь я, пожимая плечами. – Никогда не верила в гадания, но все твои предсказания сбылись. И про красные цветы, и про того, кто показывает путь…

Флешбэки мелькают рваными образами украшенного маком коктейля в ночном клубе и Зейн, который обнимает меня на ревущем мотоцикле: «Вперед, киска, не останавливайся…».

На страницу:
2 из 4