Жизнь – радость короткая

Василий Михайлович Мишенёв

Жизнь – радость короткая. Повесть, рассказы, воспоминания

© Мишенёв В. М., 2022

© Издательство «Родники», 2022

© Оформление. Издательство «Родники», 2022

Повесть о первой любви

И всё ж хочу я, странный человек,Сберечь, как есть, любви своей усталость,Взглянуть на всё, что там осталось,И распрощаться… может быть, навек.Николай Рубцов

Дом стоит на околице людной деревни, но нет больше рядом тебя, и оттого вновь эта земля мне показалась необетованной, а весь мир – опустевшим. Ночью не покидает ощущение, что иди в одну сторону – и нигде не набредешь на жилье, иди в другую – и не встретишь на пути человека, будто не в деревне, а на самом краю света приткнулась эта изба, небольшая, с окнами на восток, к солнцу.

Здесь, на моей родине, мы встречались в разное время года, но почему-то ближе и дороже сердцу наши зимние вечера, и ты чаще вспоминаешься мне сидящей у маленькой затопленной печки, задумчивая, притихшая, и пламя отражается в твоих распахнутых глазах огоньками. Ты входила с морозной улицы и одним своим тихим «Здравствуй!» наполняла радостным светом мой дом, обогревала мою душу. После каждой встречи с тобой вырастали за спиной легкие крылья, хотелось жить и творить людям добро.

И сейчас, как тогда, за окнами вечер, а в доме затоплена печь. Всё осталось, как прежде. Я снова приехал сюда. А ты?

Ты уже никогда не войдешь в мой дом, и уже никогда не растают от тепла моего дыхания снежинки на воротнике твоего пальто. И как мне теперь быть дальше, если память полна тобою, если по-прежнему живет в сердце, не уходит от меня любовь, и никак не выветрит её время? Руки мои до сих пор помнят тепло твоих ладоней, а губы однажды обожжены твоим поцелуем и уже не чувствуют других. Нет без тебя ни покоя моей памяти, ни мне – счастья! Знаю, светлый образ твой явится передо мной даже в последнюю минуту жизни, окатит тоскливой, но теплой волной остывающее сердце и на несколько мгновений продлит мою жизнь. Но что мне теперь делать?

Бывает, разбирая книги или бумаги, вдруг наткнусь неожиданно на случайный след твой, будь то письмо или закладка, сделанная твоими руками, или просто прочту где-нибудь о том, что хоть в виде намека покажется мне случайным отображением нашей судьбы, начинается тогда болезненное брожение в душе, и никогда не понять, что её больше мучит: тягостное сознание собственной вины или же воспоминания о потерянном счастье.

В такие минуты трудно оставаться одному в избе. Одеваюсь и при любой погоде иду на улицу…

Не знаю, сознательно или чаще всего бессознательно, повинуясь живущим во мне воспоминаниям, только всегда прихожу на одно и то же место – за околицу деревни, где возле полуразрушенной часовни царапают ветвями небо две старые липы. Весной они особенно хороши, и несмотря на то, что живут эти деревья не первый век на земле, всегда от них веет неудержимой и окрыляющей молодостью. Ранней осенью, когда притихшие липы осыпают листву, люблю стоять под ними в ясный погожий день и смотреть на знакомые дали, вдыхая аромат свежего сена от посеревших сверху стогов, такой густой аромат, что, кажется, его можно ощутить ладонями, словно теплые струи дождя.

Но зимой к старым липам, стоящим на отшибе от проселка, не пройдёшь с дороги по крутым сугробам, по глубокому снегу. И тогда смотрю на них издалека, на могучие, с потрескавшейся корой стволы, на их зимнее оцепенение, и спокойней делается на душе, озарит её ясным светом воспоминаний, словно вызвездит ночное тёмное небо после долгой метели.

Каждый раз смотрю на деревья и то ли шепчу пересохшими губами, то ли просто думаю про себя:

– Какая долгая жизнь! И всю жизнь вместе! Мы тоже могли быть рядом…

Помню короткий, как выдох, вечер середины июля.

Помню редкие звезды в проталинах меж облаков, далекие и загадочные, как обещание грядущего счастья.

Помню ее тихий взгляд, внимательный и любопытный, от которого встрепенулась душа и будто сдвинулась с места.

Помню. Всё помню!..

В то время в нашей деревне, быстро пустеющей год за годом, показывали кино прямо на улице, около дома киномеханика, которого все, и ребятишки, и взрослые, называли просто Шуриком или «кинщиком», хотя этому Шурику уже перевалило за пятьдесят. Был он мужичком маленького роста, щуплым, грудь его впадала настолько, что голова всё время оказывалась впереди, и оттого он со своим длинным носом походил при ходьбе на какую-то странную птицу. Никто в округе не мог лучше его ремонтировать мотоциклы и ловить летом на удочку рыбу. Мне не раз доводилось бывать с ним на рыбалке и до сих пор, по прошествии многих лет, не встречал я более умелого рыболова, хотя и повидал на своем веку всяких специалистов этого дела. «Он и в луже на уху наловит», – говорили про Шурика в деревне.

Сельский клуб наш закрыли, потому что зимой ходить туда было некому. Старую, но ещё добротную постройку разобрали и перевезли на центральную усадьбу колхоза и пустили её под склад для запчастей. А летом съезжались в деревню студенты на каникулы, внуки из городов к бабушкам и дедушкам, и вечерами всем деться было просто некуда. Кто на мотоцикле, а кто на велосипеде гоняли в соседнее село за девять верст посмотреть кино и потанцевать с местными девчонками. Тогда «кинщик» решил устроить «клуб» на собственной улице. Соорудил несколько простеньких скамеек из толстых нестроганых досок, прибив их концы большими гвоздями к березовым чуракам. Днем он кнопками прикалывал на дверях деревенского магазина афишу, напечатанную обычно синей и зеленой тушью. Под названием кинофильма Шурик добавлял другим шрифтом пояснения для зрителей: «военное», «про любовь», «шпионаж», «кинокомедия» и другие. Фильмы с подписью «шпионаж» он уважал больше других и потому слово «шпионаж» всегда было подчеркнуто жирной красной линией. Вечерами на старой, почерневшей от дождя и времени оградной двери вывешивался клееный-переклееный с тыльной стороны белый экран, выносился деревянный стол, и на него водружался кинопроектор. Шурик собирал деньги за просмотр, подсвечивая себе маленьким фонариком-жучком, и начинал крутить кино. Все мы были этому очень рады, запасались по дороге ветками березы или черемухи, чтоб отбиваться от комаров, и шли вечером смотреть очередной фильм. Частенько киномеханик к началу сеанса бывал пьян, то после ремонта чьего-нибудь мотоцикла, то после удачной рыбалки или по случаю праздника, советского или религиозного. Тогда зрители сами выносили из избы стол, тащили из чулана кинопроектор и подключали провода. Шурик внимательно следил за всем этим сидя на ступеньках крыльца, широко расставив ноги в бессменных кирзовых сапогах, попыхивал папироской «Беломора» и не произносил ни слова. Когда всё было готово, аппаратура установлена, экран повешен, деньги за просмотр со зрителей собраны самими же зрителями и тут же вручены киномеханику, он папиросой показывал в сторону кого-нибудь из мальчишек-старшеклассников и подавал команду: «Заряжай!»

В тот вечер киномеханик был трезв, зрителей собралось много, но досмотреть фильм до конца не удалось. Поднялся и окреп ветер, небо быстро затянуло тучами, пошел дождь. Спасаясь от него, люди набились в дом «кинщика», плотно жались под крышей маленького, открытого с трех сторон крылечка.

И тут я увидел её. Несмелая и чужая, она растерянно стояла на нижней ступеньке крыльца, и крупные капли дождя падали на ее угловатое плечо в розовой кофточке. Едва повернувшись в тесноте, я с трудом снял свой пиджак и набросил ей на плечи. За моей спиной проскрипел чей-то смешок. Она быстро оглянулась, посмотрела на меня с удивлением и смутилась:

– Спасибо!

За несколько мгновений невозможно было рассмотреть её лица, лишь коротко блеснули в сгустившемся мраке настороженные глаза.

Дождь не унимался, всё шумел и шумел по крыше. В воздухе повеяло сыростью. У крыльца скапливалась лужа мутной воды. Кое-кто не выдерживал, выскакивал под густой ливень и бежал домой. На крылечке стало свободней. Она повернулась ко мне с намерением вернуть пиджак:

– Я пойду…

– Пойдем вместе, – предложил я и, не дожидаясь ответа, первым шагнул под дождь, мгновенно почувствовав сквозь рубашку его холодное прикосновение.

Мы шли вдвоем, обходя лужи и накрывшись одним пиджаком. Она оказалась немного ниже меня ростом. Худенькая, вытянувшаяся вверх, с её остренькими плечиками, теплое касание одного из которых я чувствовал при каждом шаге, казалась хрупкой и совсем беззащитной. От этой её хрупкости и беззащитности в сердце моём затеплилась нежность. Такое чувство я испытал впервые в жизни от близости совсем незнакомой девушки и ощущал себя совершенно по-новому.

Бабушку, к которой она, как потом выяснилось, приехала на каникулы из далекого портового города, я хорошо знал. Она жила одна недалеко от дома «кинщика». В окнах её приземистой избы горел свет. Он с трудом пробивался сквозь густые заросли черемух и рассеивался во мраке. Листва под дождем глухо шумела, и даже на другой стороне избы, где мы присели на узкой скамейке крылечка, шум её был слышен.

Может быть, с тех самых пор я полюбил дождь. Не проливной, кратковременный, а неторопливый, задумчивый. Под его монотонный шум душа обретает успокоение, хорошо думается, и сокровенные мечты наполняют сердце. Когда бываю в деревне, во время дождя я не могу ночью спать. Лежу на чердаке с открытыми глазами, и прямо надо мной по всей крыше приглушенно шумит дождь, будит во мне воспоминания. Как жалко тогда становится прожитых лет!

Теперь уже, конечно, и не вспомнить, о чем мы говорили в тот первый наш вечер. Да это и неважно. Главное – пересеклись тогда наши жизненные пути, и в месте их пересечения на долгие годы завязался прочный узелок. Наверное, у каждого человека бывает в жизни такой день, от которого потом во многом зависит его дальнейшая судьба. Я думаю, тот день стал для меня именно таким днем. В ту пору ей было шестнадцать, а мне семнадцать.

Иногда наш разговор обрывался, мы умолкали, и шум дождя заполнял эти невольные паузы. Неожиданно спокойную мелодию дождя прорезало мяуканье кошки в темных сенях. Скрипнула избяная дверь, послышались осторожные во мраке шаги.

– Бабушка! – испуганно вспорхнула она со скамейки.

Мы даже не успели попрощаться.

Был уже глубокий вечер, но уходить домой не хотелось.

Открыв калитку в палисадник, я забрался под старые раскидистые черемухи. Листва на узловатых ветвях роняла тяжелые холодные капли. Я смотрел в освещенное, с открытыми занавесками окно. Передняя стена старого дома уходила с годами всё глубже в землю. Окно уже находилось на уровне моей груди. Из своего укрытия я хорошо видел, как она, встав перед зеркалом, медленно расчесывала волосы. Тихая улыбка протаивала сквозь задумчивость полуприкрытых длинными ресницами глаз.

– Красивая, – подумал я, с любопытством рассматривая её, и непроизвольно повторил вслух, – красивая!

Спустя час, устроившись спать на сеновале, я долго не мог заснуть. Её образ в рамке освещенного окна вставал перед глазами. Юношеское воображение, подталкиваемое неровным биением сердца, влекло меня в новый мир, еще не познанный мною.

А дождь давно затих. За огородами возле речки монотонно кричал коростель. Деревня спала…

Сколько раз с тех пор деревья, некогда впитавшие корнями влагу того дождя, теряли листву и одевались зеленью вновь! Спасибо тебе, память, за то, что много всего доброго и дорогого сердцу, того, чему раньше не придавал значения, ты по крупицам собрала в себе, сохранила и никогда не оставляешь меня в одиночестве. Всякий раз, взывая к твоей щедрости, закрываю глаза в ожидании встречи, и снова пробивается сквозь мрак желтый свет из окна, в котором всё так же явственно, как будто это было только вчера, видится мне дорогой и далекий теперь уже образ…

Утром в высоком небе снова плавилось июльское солнце, дробясь множеством огоньков в крупных каплях ночного дождя на листве кустов и деревьев. Земля на пригорках дымилась, в речной пойме густел белесый туман, расползаясь из низины по пологим склонам холмов, перекатываясь через изгороди к деревне.

Мы опять весь день сенокосили. Иногда я вспоминал о минувшем вечере. Где-то в душе, в самом её потаённом уголке, теплилось желание снова встретиться с ней, но я еще был далёк от того, чтобы нетерпеливо торопить время к вечеру и весь день жить лишь ожиданием предстоящей встречи. Только вернувшись с сенокоса домой, начал испытывать нарастающее волнение и вдруг к своему огорчению узнал, что «кинщик» сегодня уехал в город и к вечеру не вернётся. Кино не будет. Идти было некуда. Я понял: сегодня нам с нею не суждено встретиться…

К нашему приходу цветы на лугу раскрылись, повернулись головками с запада на восток, отыскав чувствительными лепестками солнце. С самого утра сухой воздух дышал зноем, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, но к полудню на небе появились легкие облака, постепенно они сменились синими, дождевыми.

Отец решил, что нужно загрести на соседнем лугу сено, чтоб не упустить его под дождь, и, повесив косы под разлапистой елью, все мы направились туда. От земли, особенно у леса, где днём дольше держалась тень, и трава была гуще, ещё зеленели прожилки непросохшего сена. При хорошей погоде его бы повернуть, приподнять, чтоб прохватило ветерком и солнцем, но об этом и думать было нечего, когда небо уже заволакивали темные тучи, в любую минуту мог хлестануть дождь. Весь остаток дня мы спешили, носились, как угорелые, с опаской поглядывая на тучи. Страх перед дождем словно удваивал силы, не давал возможности думать об усталости. Но шло время, а дождя всё не было. Тучи словно замерли на одном месте, полукругом обложив небо. Вот уже последний стог вытянулся вверх и всё напряжение разом, в какой-то один момент спало, сменилось усталостью. Отец еще несколько раз обошел вокруг стога, внимательно осмотрел его, всё ли сделано ладно, потом устало прислонился с боку и с улыбкой произнес:

– Дышит, как живой.

Я тоже подошел и припал ухом к теплому сену, сразу же уловив легкое шуршание. Каждый стебелек искал в стогу себе место, на котором ему лежать до первого снега, когда начнут вывозить сено…

По возвращении домой, пока я ходил на пруд искупаться, пока ужинал, на другом конце деревни у дома «кинщика» уже крутили фильм.

– Там ли она? – гадал я, торопливо шагая вечерней улицей, и верно, совсем не заметил бы её, если б не маленькая собачонка, выскочившая на дорогу от их дома. Она залилась отчаянным лаем, то приседая на передние лапы, то подпрыгивая передо мной.

– Чара! Прекрати! – послышался знакомый голос.

Она стояла на нижней ступеньке крыльца и смотрела, улыбаясь, как я отбивался от наседающей прыткой собачонки. Наши взгляды встретились. Я даже растерялся от неожиданности и не знал, что сказать. Она стояла в светлом платье, в белых туфельках. Волосы падали на плечи, длинные ресницы взметнулись вверх и не прикрывали больших красивых глаз.

– Здравствуй!

– Здравствуй!

– Ваша Чара бросается на всех прохожих? – спросил я.

– Нет, она у нас умница. Наверное, меня защищает.

– От меня?

– А от кого же? – засмеялась она и позвала к себе собачку, – Чара, иди ко мне. Хорошая моя. Умница. Не кусай его. Во всяком случае пока, а потом видно будет.

– Пойдем смотреть фильм, – предложил я.

– Фильм? – переспросила она. – Но мы уже опоздали.

– Все равно.

– Тогда подожди меня. Я скажусь бабушке.

Она вернулась через несколько минут, распространяя вокруг легкий аромат духов. Мне хотелось взять её за руку, почувствовать тепло её ладони, и так идти вдоль нашей деревни. Пусть все смотрят, но взять за руку я не посмел, шел рядом, и сердце моё взволнованно билось. Стук его был таким сильным, что казалось, она тоже слышит этот стук, понимает его, хотя и молчит. Что ж, пусть слышит. Мне даже очень хотелось, чтоб она слышала, как бьется мое сердце. Как хорошо было идти рядом с ней и думать о том, что трудно уже представить этот летний вечер без неё.

Мы пришли лишь к середине фильма, вместе с другими зрителями досмотрели его и после долго сидели на крылечке дома её бабушки.

С тех пор мы стали встречаться каждый вечер. Сидели на крылечке или уходили за околицу деревни к старым липам, устраивались там на нагретых солнцем камнях около полуразрушенной часовни и тихо разговаривали, а если и молчали, то наше молчание не было нам в тягость. Она живо интересовалась всем, что касалось моей родины и, видя этот неподдельный интерес, душа моя наполнялась благодарной теплотой к этой городской девушке. До сих пор помню её рассказы о северном море, о далеком городе, который становился для меня дорогим и близким, потому что в нём жила она.

Потом я провожал её домой, мы расставались на крыльце бабушкиного дома, и когда я оставался один, то почти всегда думал о том, как я мог до сих пор жить без неё.

Это были прекрасные вечера в нашей жизни, проведенные вместе под небом моей родины. С годами душа не растеряла их нежное тепло. До сих пор они светят мне издалека, как недоступные небесные звезды. Думать о них всегда бывает светло и грустно.

Между тем июль подходил к концу. Невесомый пух одуванчиков уже прибивало ветром к августу.

Мы должны были скоро расстаться. Я собирался ехать в областной город сдавать вступительные экзамены в институт. В последний вечер перед разлукой обоим верилось, что этим летом мы ещё обязательно встретимся: она хотела остаться в деревне у бабушки до конца августа.

Прислонившись спиной к стволам старых лип, мы стояли напротив друг друга, обоим было грустно.

– Какие старые липы, – тихо проговорила она. – Сколько же им лет?

– Не знаю, – ответил я, – наверное, старше нас с тобой.

Она не улыбнулась, будто не слышала моих слов и думала о чем-то своём.

– Жаль, что сейчас лето, а не осень или весна. Тогда мы посадили бы здесь молодые деревца. Например, березы. А лучше липы…

– Хорошо, что сейчас лето, а не осень или весна, – не согласился я с нею.

– Почему? – удивилась она.

– Ни осенью, ни весной ты бы не приехала в нашу деревню, и мы с тобой не встретились…

– Верно, – согласилась она, – мне даже думать об этом страшно.

– Мне тоже…

– Как я рада, что приехала сюда. Отец звал с собой в Ленинград, а я решила ехать в деревню, к бабушке.

– Не жалеешь об этом?

– Нет, не жалею…

Она замолчала и задумалась. Легкий ветерок трогал её распущенные волосы. Рукой она то и дело откидывала их назад, всё так же стоя спиной к дереву. Я приблизился к ней, взял её за плечи и медленно поцеловал. Она не шелохнулась, не отстранилась от меня, только прикрыла глаза длинными ресницами и несколько мгновений спустя тихо проговорила:

– Ты почувствовал, что сейчас меня можно поцеловать?

Я ничего не ответил, держал её за плечи и вдыхал аромат её волос. И весь мир, со всей его жизненной суетой, отдалился от нас, и звуки его будто погасли.

Из низины от Разбойного ручья всё тянул влажный ветерок, по-прежнему шевелил её волосы и уносил густой запах свежего сена к деревне, где уже смолкли людские голоса, стихло мычание коров, лишь из-за огородов, от мельницы, доносился гул падающей с высоты воды, да где-то, ещё дальше, прорывалось сквозь этот гул ржание лошади, звавшей к себе отставшего жеребенка. Закат угасал. Последние лучи окрашивали высокие редкие облака в розовый цвет. Первые звезды протаивали на восточной части неба. Она словно почувствовала их тихий свет, медленно подняла глаза и взглянула на звезды:

– Как жаль, что ты уезжаешь…

– Я буду писать тебе письма.

– Не надо. Я и так буду помнить о тебе. И ждать…

Ресницы глаз её дрогнули. Она внимательно посмотрела на меня, снова прикрыла глаза и поцеловала.

Над нашими головами под легким ветром шумела листва лип, и шум её, теперь уже такой знакомый, впервые казался грустным…

Помню, с каким нетерпением юности стремился я до встречи с ней в незнакомый город. Теперь мне всякий раз трудно покидать родную деревню, но тогда я с легким сердцем уезжал из дома. Лишь мысль о разлуке была тревожной и неотступной. Я старался гнать её прочь от себя, пытался успокоиться мыслью, что расстаёмся ненадолго. Но кто из нас, живущих в нашем беспокойном изменчивом мире, может, прощаясь, с уверенностью сказать о предстоящей встрече? Будет ли она? Человек предполагает, а бог располагает, говорят в таких случаях…

Очутившись после деревенского захолустья в областном городе, я думал, что потребуется слишком много времени, чтобы удовлетворить своё любопытство к нему, но ошибся. Уже через несколько дней моё любопытство иссякло, сменилось безразличием и отчуждением. Так иногда знакомишься с человеком, который покажется интересным, с первых встреч тянешься к нему всей душой, чего только не приписывая ему обманчивым воображением, но проходит короткий срок, и начинаешь чувствовать разочарование, встречи становятся в тягость, и уже думаешь, куда подевалось первое впечатление, и почему оно так быстро изменилось, ведь не было ещё времени познакомиться ближе, разглядеть то, что теперь вызывало неприязнь.

Первое время я любил долгие прогулки по вечерним улицам, особенно, если на склоне дня случался короткий дождь, и после него на улицах не было ни пыли, ни дневной суеты, уже огрубевшая листва дышала свежестью, а свет уличных фонарей просеивался сквозь мглистый сумрак лениво и мягко. В такие часы душа наполнялась радостью, мысли успокаивались и не делали попыток сбить сердце с обычного ритма.

Родственников у меня в городе не было, более того, я не знал ни одного адреса кого-нибудь из тех знакомых, кто в разное время перебрался сюда на жительство из нашей деревни, и по этому почти целыми днями стал уединяться на берегу рассекающей город реки, где тянулся большой старый парк с церквушкой на краю, около кладбища. В пасмурные дни синяя дымка полностью скрывала противоположный берег, и казалось, что деревья растут там прямо из воды.

Захватив с собой учебники, я приходил сюда утром и усаживался на старом ящике около самой воды, укрываясь среди низкорослых ивовых зарослей. На моей родине, вблизи нашей деревни был только пруд у мельницы, и не было реки, оттого здешний водный простор завораживал меня, и подолгу нельзя было оторвать от него взгляда, ощущая в душе волнение и трепет. Даже собственная жизнь в такие минуты казалась крохотной росинкой, что утром из последних сил держится на острие влажного листа и вот-вот сорвётся вниз, или брызнувшее сквозь ветви солнце в короткий срок слизнет её теплым лучом.

Иногда мимо по реке проходил теплоход, и всякий раз, если путь его лежал вниз по течению, я провожал его взглядом до тех пор, пока он не скрывался за поворотом, и сердце моё наполнялось грустью потому, что там, куда несла свои воды река, стоял у далекого северного моря её город. И мысли мои снова обращались к ней, а срок до отъезда в деревню начинал казаться непреодолимой вечностью. В такие минуты хотелось всё бросить и мчаться туда, чтоб снова встретиться с нею. Но снова рассудок смирял чувства, лишь рука непроизвольно выводила на песчаной полоске берега ее имя, обычные буквы которого со временем начинали казаться магическими знаками. Проходило время, проплывал мимо теплоход или тащилась баржа, и от середины реки накатывала на песчаную отмель новая волна, выдыхалась у моих ног, а отхлынув обратно, смывала её имя, будто уносила с собой. И печально было смотреть на эту волну и чувствовать свое бессилие перед неумолимым временем…

Вступительные экзамены я сдал успешно, но лето уже кончалось, до сентября оставалась одна неделя, и первые сорванные ветром листья мягко влетали в осень. Когда стрекочущий мотором «кукурузник» оторвал колеса от взлетной полосы областного аэродрома, внизу поплыли поля, на которых ползали медлительные трактора, и копошились люди. В зелёных заливах хвойного леса играли всплески пожелтевших берёз.

Близилось любимое время – осень. Впервые мне предстояло провести её не в деревне, а в городе. Но впереди была еще целая неделя, и я от души радовался, что смогу пожить дома. Наверное, только в разлуке со своей малой родиной, вдали от неё, человек может наиболее полно почувствовать, что значит она для него в жизни.

Боковым ветром самолет в воздухе болтало, пассажиров укачивало.

Сидящая рядом со мной старушка мирно дремала, почти касаясь склоненной головой моего плеча. Лететь предстояло больше двух часов, я достал книгу, попытался читать, но взгляд скользил по строчкам, а смысл их не доходил до меня. Несколько раз приходилось возвращаться назад, перечитывать заново. В конце концов это утомило, я отложил книгу и уставился в иллюминатор. Мои мысли в который раз обратились к деревне, закрыв глаза, я думал о предстоящей нашей встрече. Сердце моё волновалось оттого, что скоро снова увижу её. Но судьба распорядилась иначе…