Мона Ли. Часть вторая

Весь следующий месяц Мона Ли прожила, как в лихорадке, мотаясь на электричке к репетиторам в Москву, зубря математику и русский язык – предметы, которые она ненавидела люто, как впрочем, и все, что связано с ПРАВИЛАМИ. Про Верховского долетали только слухи – летом ждали выпуска нового многосерийного фильма с ним – в главной роли. Архаров снялся там же, но в эпизоде. Девчонки с «Госфильма» по секрету рассказали Моне о драке, произошедшей между Архаровым и Верховским, и сгорали от желания услышать что-то от самой Моны, но она только приложила ладонь к губам, и сидела, уставившись на плакат с Верховским, где он, положив ногу на ногу, склонился к гитаре, перебирая струны. Он любит меня, я знаю, он меня любит…

Стешко встретился ей в монтажной, поманил пальцем, написал на бумажке – не забудь, озвучка! – и, помахав в воздухе рукой, уставился в монитор. На студии на каждом шагу встречались знакомые, друзья, студия жила своей жизнью, готовились в летние экспедиции, кругом царил веселый беспорядок и суматоха. Мона была здесь – как дома. Но она почувствовала какое-то легкое, едва заметное отчуждение – хотя по-прежнему ловила на себе восхищенные и завистливые взгляды, но что-то изменилось. Как будто кто-то отнял у нее власть. Она стала такой же, как и все, пусть и необыкновенно красивой, но – такой же.

На Архарова она буквально налетела на проходной.

– Ну, здравствуй, Мона … – Архаров был один, и явно опаздывал.

– Привет, Саш. – Мона отвернулась, но Архаров схватил ее за рукав.

– Ты не считаешь, что нам нужно хотя бы поговорить? Хотя бы?

– О чем? – Мона стояла и смотрела, как вахтер проверяет пропуска. Нам говорить не о чем.

– Ну, как знаешь, – Архаров всегда вспыхивал моментально, – нет вопросов. Давай, давай, может быть, кому-то повезет больше, чем мне, – и, оттолкнув ее, перепрыгнул через вертушку.

– Пацан, – сказала сама себе Мона Ли.

Глава 9

Моне Ли перестало везти в жизни. Казалось, прежде она и не замечала подобных мелочей, и все как-то образовывалось само собой, без её участия. Она привыкла к карманным деньгам, привыкла к тому, что ее балуют, достают ей модные шмотки, водят на престижные показы, она привыкла ездить на машине, и вообще – не задумываться над завтрашним днем. А тут все изменилось. Началось же все с того, что она, вытряхнув все, что валялось в сумочке, на стол, поняла, что денег-то у нее и нет. Набрав на рубль мелочи, она посчитала, сколько ей нужно на дорогу до Москвы, на дорогу назад, на то, чтобы перекусить в кафе – и… ничего не осталось. Просить у отчима не хотелось, у Танечки – тем более. Мона поехала на студию, встала в очередь в кассу бухгалтерии, и, как во все предыдущие годы, назвала свою фамилию, и, ожидая, пока суровая кассирша шелестит листами ведомости, рассказывала кому-то о съемках в Гурзуфе.

– Вашей фамилии нет, – кассирша отложила ведомость, – следующий.

– То есть как это – нет? Мона вытаращила глаза, – да я главную роль сейчас сыграла, и меня нет в ведомости, вы что??

– Сходите к главбуху, проверьте! Это ошибка.

– Ошибки нет, – кассирша смотрела на Мону сквозь стекла очков, – ваша зарплата выписана на имя вашего отца, вот – Коломийцев Павел Павлович. Или приносите от него доверенность и свой паспорт, и получайте деньги, или лично пусть ваш отец приедет и получит.

Мона отошла от окошка кассы. Паспорта у нее не было. Просить отчима? А он – вдруг? и не отдаст ей всех денег? Ничего себе, номер. Мона пошла в группу. Стешко строчил статью, опровергающую критику в адрес картины, нажимая на то, что картина, собственно, еще в стадии монтажа и озвучания.

– Что тебе? – Стешко был зол, – Мона? Что ты ходишь, как привидение?

– Юр Давидыч, – Мона сделала так, как делала это раньше – сложила губы в умильное сердечко, – а мне денег в кассе не дали.

– Почему не дали? – спросил Стешко, вымарывая фразу, – я все подписал, иди, выясняй.

– Они сказали, пусть… ну, отец получает, – Мона всхлипнула.

– Ну, пусть отец и получает, – Стешко говорил невнятно, потому, что держал во рту колпачок от ручки, – я тут причем? Удочерить тебя не могу, жена не поймет. Мона, иди, а? На тебе, – Стешко похлопал себя по карманам и вытащил мятую трешку, – хватит?

– Спасибо, – Мона взяла деньги.

– Не забудь про озвучку!!

– А Семен Ильич тоже будет? – Мона постаралась сказать это как можно равнодушнее.

– Верховского не будет, за него Шантырь озвучит, тембр такой же. Мона, ну что ты пристала? Ты видишь, я занят? Иди уже…

Забежав к девочкам в костюмерную, Мона Ли аккуратно распорола карман курточки и достала сотенную.

– Никто не разменяет? – спросила она. Все промолчали, только самая старшая, Клавдия Ивановна, возвращая дрожащими руками ножницы в жестяную коробочку, покачала грустно головой:

– Моночка, у нас зарплаты-то по 85 рублей, а то ты не знаешь. Это же какие деньги огромные, целых СТО рублей!

Мона попыталась разменять деньги в буфете, у администратора картины, у народного артиста, в самой кассе – ей везде отказали. Со студии она поехала в Матвеевское, на занятия по математике. Её репетитор, доцент кафедры экономгеографии, больше всего боялся этих полутора часов. Мона была непробиваемо тупа.

– Просто фантастика, – говорил несчастный, – как такая красивая девушка не может понять, что такое – катет? Мона, где вы были, когда на уроках геометрии проходили азы?

– Не помню, – говорила Мона, вытянув под столом длинные ноги, на которые доцент старался не смотреть пристально, – наверное, на съемках была, а что? Репетитор брал по десять рублей, и Мона протянула ему сотенную.

– Да где я вам сдачу найду? – доцент вышел на кухню, где старушка мама пересиживала его уроки, – мама, разменяешь? Старушка так напугалась, что доцент вернул деньги Моне, – отдадите на следующем занятии. Если я доживу, конечно…

Истратить деньги было решительно невозможно и, уже совсем отчаявшись, Мона Ли встала в длинную, змеевидную очередь, сползавшую со 2 этажа ГУМа, из секции «Обувь». Бились за финские зимние сапоги на «манной каше». Мона простояла до вечера, пока перед ее носом не закрыли секцию.

– Нет сапог, нет! – уставшие продавщицы буквально выталкивали всех на лестницу, – нет, и на складе нет!

Зверски хотелось есть и Мона, купив мороженого, села на ступеньку, и грызла холодное земляничное за 20 копеек и понимала, что жизнь пошла куда-то не туда.

В школе, наоборот, те же самые противные девчонки, обзывавшие Мону Ли выскочкой, «ой-ну-подумаешь», «недоделанной звездой» и прочими словами, которые умеют говорить девочки в 14 лет, вдруг стали лучшими Мониными подружками, притащили ей груду конспектов, сидели с ней в пустом классе, наперебой вдалбливая в хорошенькую головку то, что она, головка, вместить не могла. За это Мона отвечала на все вопросы – кто на ком женат, кто с кем развелся и правда ли, что актеры в жизни такие же нормальные люди, как в кино. Что касается мальчиков, то одноклассники до сих пор немели и краснели при виде Моны, а вот старшеклассники звали Мону на свидания, подкидывали ей записочки в портфель и по вечерам стояли около дома – просто так, случайно – шли-шли, да остановились покурить.

Мона еле сдала экзамены. Валентина Федоровна, которая щедрой рукой отсыпала ей пятерок по ненужной Моне географии, умоляла русичку и математичку – пойти навстречу, не портить девочке жизнь, и дать ей хороший аттестат – ведь она все равно от нас уходит, так пусть память о школе сохранит?

– Да она в школу-то разве ходила? – завуч прекратила свою многолетнюю дружбу с географичкой сразу, как узнала об отношениях Валентины Федоровны и Пал Палыча. – Это позор! Вот, будет поступать в свое училище театральное, спросят ее – чему же тебя школа научила? Как мы выпустили такую? Да она слово без десяти ошибок не напишет!

– Ну, это ведь наша вина, – горько сказала Валентина Федоровна, – это мы, школа – не досмотрели, не научили.

– А, делайте, что хотите! – завуч читала темы сочинений, присланные сегодня утром. – Надеюсь, алгебра уж ей точно не понадобится.

Мону вытянули на «четверки», хотя её сочинение по поэме «Кому на Руси жить хорошо» было впоследствии признано самым худшим за всю историю школы. В нем не было перечислено ни одно действующее лицо…

После получения аттестатов гуляли всю ночь, танцевали в Доме отдыха, девочки плакали, мальчики мрачно пили портвейн – многие уходили из 8 класса, оставляя школу и детство – позади. Мона Ли отнесла документы в Московское Художественное Училище Театра и Кино, сокращенно – МХУТиК, на отделение «художественный грим и пастиж». Несколько удивленная комиссия спросила хором:

– Деточка, вы же актриса, зачем вам художественное училище? Вы же наверняка будете поступать во Всесоюзный Институт Кино? Учитесь спокойно в средней школе, у нас ведь и распределение, сами понимаете…

– Я хочу изучить то, что составляет внешнюю сторону моей профессии, – опустив глазки, сказала Мона Ли. И никто не смог ей возразить.

Денег не было. Пал Палыч, получив положенное Моне за съемки, аккуратно, до копейки, положил деньги на сберкнижку.

– Мона, – сказал он, – я не взял ничего, здесь вклад, с процентами – ты получишь все на свое совершеннолетие!

– Какая радость, – грустно сказала Мона, – мне, вообще-то сейчас как-то надо жить.

– А стипендия? – Пал Палыч был бережлив и довольствовался малым, – и жить нужно здесь, а не у подруги. Да что еще за подруга?

– Ага, а мотаться из Одинцово на Сокол? Нормально? – Мона помотала головой.

– Я, честно говоря, совершенно не принимаю твое решение бросить школу! Два года – и поступишь в любое театральное, какой смысл? Ты будешь гримером? Ты этого хочешь? Мона! Зачем?

Мона сидела на подоконнике и болтала ногами.

– Пап, – она накрутила волосы на палец, – а ты не знаешь, вот я что-то помню – маме как-то письмо пришло? Еще там, в Орске? А потом письмо куда-то делось? Интересно, а что там было?

Пал Палыч закашлялся:

– Я что-то не помню, какое письмо? Тогда писем много приходило, наверное, при переезде пропало.

– Ну да, там и не только письмо, там слон мог пропасть, – Мона отпустила волосы и они скрутились в локон, – все куда-то пропадает. Чехол от «Смены» пропал, тоже странно.

– Зачем тебе чехол? – Пал Палыч не заметил, что Мона просто впилась в него глазами, – чехол можно подобрать, у меня полно старых.

– Ну, это я так, к слову, – Мона обошла Пал Палыча со спины, обняла его, уткнулась носом в плечо, – пап, а денежку дай, а?

Пропажа чехла, полного сторублевок, именно в это время просто подсекла Мону. Что делать со сберкнижкой? Без паспорта денег не снять? И как жить дальше? Впереди еще было лето, и хотелось к морю, и надоело сидеть в этом Одинцово, а нужно было сидеть в Одинцово и искать чехол. Мона в который раз методично вывернула все из шкафа, из тумбочки письменного стола, из коробок, даже стала двигать мебель до тех пор, пока не вышла заспанная Танечка:

– Ты чего, обалдела? Чего шумишь? Ремонт решила делать, на ночь глядя?

– Нет, переодеваюсь, все уже мало стало, а я на спектакль, у меня контрамарка на «На Якиманку», – и умчалась в Москву.

Народ стоял еще от станции метро, спрашивали лишний билетик – сегодня шел «Макбет», с Верховским. Мона ввинтилась в толпу перед служебным входом, и, глядя своими прекрасными глазами, спросила у администратора два билета на «Мону Ли». Тот, не сводя с нее глаз, выписал контрамарку.

Зал был переполнен – зрители теснились на балконах и в бельэтаже. В проходах, в партере – везде стояли стулья, а те, кому места не хватило – стояли вдоль стен. Занавеса в театре «На Якиманке» не было. Голые кирпичные стены, едва видные за толстыми веревками, свисавшими сверху, завязанными узлами, за какими-то сетями, подобными рыболовным, выглядели мрачно. Массивы алой и черной ткани, разодранные посередине, будто прорезанные ножом – и трон на авансцене – вот, и вся декорация. Мона Ли пристроилась на откидном месте, в первом ряду партера. Было жутко неудобно смотреть снизу вверх, но ей было все равно. Спектакль её заворожил, но она, не читавшая пьесы, ничего не могла понять. Хохотали ведьмы в алых колпаках, все время кого-то убивали, и актеры так кричали, что у Моны заложило уши. Вдруг Макбет, которого играл Верховский, заметив Мону, крикнул так, что вздулись вены на шее, а Мона решила, что он умрет сейчас же, на ее глазах —

Я смею все, что можно человеку.Кто смеет больше, тот не человек.

– на этих словах он протянул руку Моне и рывком вытащил ее на сцену. Зал взревел. Мона озиралась по сторонам, ее окружали актеры с грубо накрашенными лицами, а актриса, играющая Леди Макбет, крикнула в ответ —

Какой же зверь толкал тебя мне хвастать?Тогда ты смел, и ты был человек.Ты большим стать хотел, чем был, и стал быТем больше человеком. Час и местоНе подходили, – ты хотел их сладить,(перевод Лозинского «Макбет» Шекспир).

– и дернула Мону Ли в другую сторону. Мона была настолько испугана, что стала выдирать руку, но тут, по счастью, резко погас свет, что означало конец акта. Верховский подошел, подтолкнул Мону к кулисам, вывел на лестницу, на которой уже толпился народ. За кулисами было не так страшно, и Мона даже различила знакомые по кино лица, и уже с кем-то обнималась, кого-то целовала, вытирала тыльной стороной ладони грим с лица, и сама смеялась. Прибежал взбешенный главный режиссер, Кудымов, грузный мужчина с лицом гневного филина, затопал ногами, актеры разом смолкли. Кудымов подошел к Верховскому, погрозил ему пальцем, сжал кулак, потом развернулся резко:

– А в этом что-то есть. Где помреж? Сажайте теперь подставу туда, пусть Сёма выхватывает кого-то из публики. Да, хорошо. Такой мосток, а? Соучастие? Вроде бы – все мы повязаны кровью. Хорошо. Деточка, лицо твое откуда знакомо? – Мона Ли сделала книксен и скороговоркой перечислила свои фильмы. – Хорошая девочка. Какой курс? И, не дослушав, – на Маргариту возьму. Но! В дублирующий состав, и опять погрозил Верховскому.

– Спектакль будешь смотреть? – спросил Верховский Мону. Та, не моргая, смотрела на него. Тут на лестнице что-то зашевелилось – толпа расступилась, и Верховский несильно оттолкнул Мону от себя. По лестнице поднималась феноменальной красоты женщина с колдовскими русалочьими глазами и черной крохотной шляпке, испачканной сверху мелом. – Опять под сценой шла, – ласково спросил Верховский и смахнул мел, – иди в ложу, закончим – в Националь поедем. – И ушел. Лена Витали, а это была она, двумя пальцами подняла подбородок Моны:

– Недурна, недурна, но – запомни, девочка, рядом с Верховским буду я. Всегда. Даже тогда, когда его не будет. – Начался второй акт, Мона осталась на лестничной клетке одна, и пошла к выходу, показав по дороге фотографии Чаплина язык.

Мона вышла на улицу – у служебного входа собирались группками люди – ждали окончания спектакля. Мона потолкалась среди них, не отдавая себе отчета в том, что хочет услышать какую-нибудь ужасную новость о Лене Витали – вот, ногу сломала или влетела куда-нибудь в стенку своей прекрасной головой и смеется теперь своим странным смехом – как будто звук простуженной челесты. Про Витали говорили – но только в превосходной степени – вот, не женщина – а королева, только она – под стать ему, кто ж больше. По счастью, ничего ужасного не случилось, все ждали выхода Верховского, магнитофоны перекликались его голосом, и вдруг – Мона не поверила своим ушам, – «ах, Мона-Мона-Мона, Мона Лиза, ну кто бы ждал подобного сюрприза…». Песенка была незнакомая, блатняцкая, грубоватая, но Мона так ясно увидела его больные тоской глаза, и услышала, как входят лопасти весел в воду, и как кричат чайки, она услышала его дыхание и разревелась, и пошла, не оглядываясь к Москва-реке и не знала, что Верховский, выйдя из театра, отправил Лену в «Националь», а сам, отбиваясь от поклонников, искал её – Мону, и, не найдя, улетел в тот же вечер на север, к настоящим мужикам, как он говорил сам, и мотался по оленьим стойбищам и охотничьим заимкам, пропивая вечную свою боль, вечный разлад – между сердцем и совестью.

Мона Ли шла, а Москва подмигивала ей огнями, и на мосту целовались влюбленные парочки, и ехали машины, и летели по реке прогулочные «Ракеты», а она опять была одна. Встав на мосту, облокотилась о парапет и стала думать о том же, о чем думают все, кто решился сигануть с моста в воду. Вода блестела маслянисто, и тянула к себе, как бездна. Вот, утоплюсь, – с внезапной злостью подумала Мона, – утоплюсь всем назло! А кому – всем? – сказала ей другая Мона, прежняя. – Кто будет так уж переживать? Пал Палыч вздохнет с облегчением, Танечка тем более, Архаров будет всем врать, что переспал с нею, а Верховский… разве что он? Что случилось, – спрашивала Мона нынешняя – прежнюю. – Где Ли Чхан Хэн? Почему он не приходит ей на помощь? Нужно опять идти на Плющиху, искать тот дом, и спрашивать того, кто говорил с ней. Мона перешла мост, дождалась троллейбуса, и отправилась вверх по Горького, чтобы выйти к Плющихе. Она не понимала, куда идти, она не помнила адреса, помнила только нагромождение домов, проходные дворы, дворника с шафрановым лицом, часы «Победа» с треснувшим стеклом и жуткий холод. Часы. Вот ведь еще! Часы! Как она могла забыть о них? Письмо, часы и деньги. Если все это соединить, как в сказке, она поймет.

Глава 10

Мона Ли сначала шла освещенными улицами, а потом стала забираться все дальше и дальше, будто попав в маленький город, поместившийся в большом. Уже исчезли редкие прохожие, и дома шли ей навстречу унылые, темного, фабричного кроя, кирпичные, сквозь треснувшую кладку которых прорастали чахлые деревца. Откуда-то взялся ярко освещенный дом, уходящий в расцвеченное огнями московское небо, Мона пошла к нему – спросить дорогу, узнать – где она? Что это за улица? Но двери подъездов были заперты. На перекрестке Мона разглядела киоск «Союзпечати», подошла к нему, но киоскерша опустила ставни, потом подняла, поманила Мону к себе и дала ей в руки журнал. И тут же погас свет в киоске. Мона петляла между домов, трансформаторных будок, натыкаясь на металлические прутья ограды, но нигде не было ни единой таблички, ни остановки с названием улицы. Дойдя до фонаря, заливавшего мертвенным светом ровный круг какой-то площадки, Мона посмотрела на журнал. «Искусство советского кино», номер, год, и её – Монина фотография на обложке, из «Красных кораблей». Правда, фильм был заявлен Стешко под именем «Корабль мечты». Мона пролистала несколько страниц, нашла статью «Корабль-призрак» и стала читать отчеркнутое красным карандашом «…в главной роли снял Нонну Коломийцеву, с позволения сказать, актрису, лишенную напрочь романтического флёра. Кто она, эта Нонна? Вчерашняя школьница, девочка из самодеятельности, не имеющая ничего, кроме смазливой мордашки, но уже метящая в звезды. Ей, вместе с сомнительным певцом Верховским, хриплый голос которого уместен только в дешевых кабаках, удалось извратить сказку нашего детства, на светлых идеалах которого выросло не одно поколение советских детей. Этот союз, который нельзя назвать творческим…» и так далее, и тому подобное. Мона уже знала, что фильм не будет в прокате, но зачем ее лицо поместили на обложку? Она закрыла журнал, пригляделась – ее лицо было неузнаваемо изуродовано. Это была она, и – не она. Мона бросила журнал, закрыла глаза, заткнула уши, и вдруг начала кружиться на одном месте, под фонарем. Вот уже стал слышен знакомый гул нарастающего потока, вот застучали барабаны, тонко запела какая-то птица, и звук этот напомнил ей звук проносящегося мимо поезда. Мона кружилась, как волчок, то раскидывая в стороны руки, то прижимая их к груди. Свет фонаря погас, и Мона вдруг увидела дорогу, точнее – почувствовала её, и пошла, в точности повторяя прежний путь, перелезая через заборы, поднимаясь вверх по каким-то лесенкам без перил, спускаясь вдруг по какой-то тропке, виляющей между деревьев. Тот дом она узнала моментально, как будто вспышка осветила ей дорогу. Не оглядываясь, она рванула дверь – но ручка осталась в ее руке. Мона спустилась на тротуар, обошла дом, увидела выбитые окна первого этажа, собралась искать что-то, с чего можно влезть в окно, как вдруг неприметная дверка открылась сама собой, и Мона вошла.

Пустой дом жил. Слышно было, как лопаются обои, как шуршат, отходя от стен и свиваясь в локон. Трещали паркетные шашечки, рассыхаясь, капала вода из кранов, кто-то мелкий пробегал по комнатам, падали стулья, играла негромко музыка. Мимо Моны, поднимавшейся на второй этаж, прошел кто-то в темном, судя по длине – в плаще, волочащемся по ступеням, и Мону обдало запахом странным, почти тошнотворным. Мона сделала шаг – и попала в виденную когда-то ею анфиладу. В этот раз комнаты были наполнены разговорами, тонким плачем, покашливанием. Играли монотонно на скрипке, гремели кастрюлями, слышно было, как шипит газ и трется спичка о коробок. Никого не было. Мона наступала на паркет, который скрипел под нее ногами – то ли песок, то ли битое стекло. Ударили часы, Мона сосчитала – два. Ночь, это уже совсем ночь. Страха не было, настолько мучительно было желание понять – что происходит. Грань истерики давно была пройдена, теперь хотелось одного – знать. Чтобы за этим не случилось.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.