Мона Ли. Часть вторая

– Ну что, Валентина Федоровна, – Пал Палыч поднял тяжелую граненую рюмку, – давайте-ка, брудершафт, а?

– А давайте! – расхрабрилась Валентина Федоровна, и Пал Палыч налил ей водки, и они чокнулись весело, и, соединив руки, согнутые в локте, выпили и троекратно расцеловались.

– Валя, – начал Пал Палыч, споткнулся, замялся, но, преодолев себя, продолжил, – Валя. Я рад, что наша с ва… с тобой дружба перерастет в нечто большее.

– А я, я, Пашенька, – Валентина Федоровна промокнула выступившие в уголках глаз слезы, – я так ждала этого момента, мне было так неловко, мне казалось, я навязываю тебе свое общество … – и они выпили по второй, и беседа потекла плавно, и Пал Палыч расслабился, словно ослабил узел галстука, душившего шею.

Валентина Федоровна была немолода и была она старой девой, синим чулком и всем тем, что так обидно прилипает к школьной учительнице, которая некрасива, близорука, застенчива, обожает детей и предмет, который она читает вот уже почти двадцать лет. Географичка – кто любил вас в школе? Кому нужны были ваши контурные карты, Кузбасские угольные бассейны и действующие вулканы? Валентина Федоровна, водя по карте мира указкой, протирала дыры в местах, куда стремилась сама, а ученики, тоскуя и ненавидя ее за слово «геосинклиналь», пририсовывали Магеллану рога и длинную сигару, на которой было написано неверной мальчишеской рукой « Валька-дура». Романтическая, тонкая натура билась под белой блузкой, скрепленной у ворота янтарной брошкой. А тут Пал Палыч…

– Паша, скажи мне, но как ты-то тут очутился? – Валентина Федоровна заваривала чай, переливая заварку из чашки в чайник, и обратно, пока чай не заварился густой и терпкий, – я была просто потрясена, увидев тебя в школе! – Ну, мою историю знают, по-моему, все, – Пал Палыч смотрел на фотографию, висевшую в простенке, между окнами. Черно-белая, любительская – на ней средняя школа Орска, и Валентина, в меховой шапке и драповом пальто, держит за руку девочку, а девочка смотрит в небо, будто видит там что-то. Эта девочка – Мона Ли. Снимок, сделанный Эдиком Аграновским. Валентина Федоровна и оказалась той самой учительницей, которая помогла Эдику сделать фотографии Моны Ли для проб на киностудию.

– Да-да, – торопливо согласилась Валентина Федоровна, – там ведь что-то ужасное было, я помню. Монину маму убили, потом твоя мама умерла, и у тебя какие-то крупные были неприятности, чуть ли не суд, да?

– Не хочу вспоминать, знаешь, – Пал Палыч щипчиками взял кусок сахара, и отчего-то ему было так приятно касаться серебряных этих щипчиков, и пить чай из кобальтовых Ленинградских чашек, и все в этом доме – было такое, «своё», будто и он жил здесь – когда-то прежде. – Но ты, Валя, ты?

– Ты знаешь, мама была парализована почти восемь лет, я бедствовала ужасно, и муж меня бросил, и Орск для меня был чужим городом – мама туда уехала за отцом в войну, так и остались. А когда мамочка отмучилась, – Валя сглотнула слезы, помолчала, – ее сестра приехала на похороны, и вот – позвала меня с собой, в Одинцово. Она старенькая уже, я за ней ухаживаю – дом большой, и Орск я бросила, не жалея. А работать куда? В школу. Ставка была только на учительницу географии, ну, посидела, что-то вспомнила, что-то нагнала – вот, и вся история моя. Теперь только и сказать, что, мол, судьба связала, но людей и не так жизнь сталкивает, но знаешь, я так обрадовалась!

Они сидели в уютной комнате, и вечер угасал за окном, и радио тихо бубнило в соседней комнате, и вышла полосатая кошка, потерлась о ноги Пал Палыча, запрыгнула на колени к Валентине, свернулась клубком. Было так хорошо, что не хотелось уходить. Пал Палыч понимал, что она ждет от него каких-то важных слов, но сейчас, в эту минуту – что он мог ей сказать?

– Разреши, я закурю? – она кивнула.

– Я и сама иногда, когда доведут на уроках, позволяю себе нервы успокоить, гадость, но ведь помогает? – Он закурил, разогнал дым,

– Валя… – помедлил. – Я как-то должен, наверное, объяснить свое положение? Пойми, я хотел бы – и это правда, разделить с тобою оставшиеся годы… черт, говорю, как в кино! Валя, я немолод, и, сама понимаешь, учитель – какие у меня заработки? Но нет, дело, конечно не в этом. Дело в моей дочери, которая после родов что-то окончательно испортила свой характер, и теперь младший внук почти полностью на мне. Но и это не главное. Главное – Мона. Падчерица, я ненавижу это слово! Я ведь воспитал ее, или нет – пытался воспитать, но я бессилен! Понимаешь? Я нахожусь в каком-то замкнутом круге, из которого нет выхода. Я совсем запутался…

– Паша, я же ничего тебя не прошу! – воскликнула Валентина, – мне радостно ложиться и вставать с мыслью – что ты есть. А что-то другое, да я и не думаю об этом! Пал Палыч подошел к ней, обнял за плечи, потерся щекой о её щеку: – У нас все будет. Дай время, Валечка!

Глава 4

– Коломийцева! Я к тебе обращаюсь, по-моему, нет? – Мона тяжко вздохнула и накрыла тетрадку учебником.

– Ко мне, наверное, – она встала. Ирина Ильинична, математичка, люто ненавидела Мону. За всё. За красоту. За раннюю славу. За эту легкую, «звездную» наглость, за пренебрежение ко всем, за то, что плевать ей, Нонне, видите ли, на правила школы! За эти американские штаны! За то, что она, Ирина Ильинична, сорокалетняя неудачница, с диабетом, с дочерью-подростком, с сумасшедшей бабкой, с комнатушкой в коммуналке, с любовником-пьяницей не имела, и не будет иметь такой фигуры, таких американских штанов и всесоюзной славы. Было, отчего с ума сойти. Мона, как на радость ей, была совершенно невосприимчива ни к математике, ни к геометрии, ни к черчению – да, собственно, ни к чему.

– Коломийцева, – Ирина Ильинична выдохнула на Нонну порцию злобы, пахнущей ацетоном, – ты почему явилась в школу без формы? Если твой отец преподает в школе, это не дает тебе никакого права нарушать распорядок! Завтра к директору! В школу к занятиям не допущу! – Мона лениво похлопала ресницами, затолкнула жвачку за щеку, и уставилась в лицо математички. – Вон из класса! – не выдержала та. Мона пожала плечами, смела тетрадки и дневник в рюкзачок, послала воздушный поцелуй мальчикам, притихшим от восторга на «камчатке», и нарочито медленно, с пяточки на носочек – вышла из класса.

На педсовете было жарко. Все кричали, перебивая друг друга. На Пал Палыча было больно смотреть. Весь женский коллектив, за исключением, понятно, Валентины Федоровны и пожилой англичанки Инессы Германовны, был за исключение Коломийцевой Нонны из школы. За систематические пропуски занятий. За неуспеваемость. За неуважение к коллективу. За. За. За. Когда все сорвали голос, а завуч нервно курила в форточку, Инесса Германовна, откашлявшись, сказала:

– Все высказались? Теперь скажу я. Ну, выгоните вы ее. С волчьим билетом. Предположим! Завтра позвонят из обкома и велят принять обратно. Вы журнальчик-то откройте, любой – гордость Одинцовского района, ученица средней школы… за уши будете ее тянуть и еще в ноги кланяться, вы уж, Пал Палыч, простите меня, старуху, за откровенность. Коломийцева – гордость школы, хотите вы этого, или нет. Нам же «под неё» деньги на ремонт выделили, это вы понимаете? Оставьте её в покое, она и должна быть – не такая, как все. А вы бы, Ирина Ильинична, занялись своими нервами. Пубертатный период, в котором сейчас находятся наши старшеклассники – предмет для исследования, а не для морализаторства. С тем разрешите откланяться, – Инесса Германовна, прямая, коротко стриженная, седая, все еще красивая, одетая строго и изящно, вышла из кабинета завуча, сняла плащ с вешалки, и пошла домой, подкидывая мыском туфельки опавшие ржаво-золотые листья.

– Пал Палыч, – уже взмолилась директор школы, – прошу вас, вы хоть насчет формы с ней поговорите, с нас же РАЙОНО за это три шкуры дерет… Расходились, возбужденные, Пал Палыч пошел провожать Валентину Федоровну, и по пути они все спорили, и Валентина Федоровна прикладывала к груди руки, будто умоляла о чем-то, а Пал Палыч махал портфелем в такт широким своим шагам.

В это время Мона, стараясь не шуметь, рылась в бумагах Пал Палыча, понимая, впрочем, что то самое письмо спрятано далеко и надежно.

Ассистентка по актерам выложила перед Стешко пачку фотографий. Веером. Юрий Давидович полулежал в глубоком кресле, придвинутом к столу, заваленному бумагами.

– Ну что? опять все те же лица! – Юрий Давидович дал заявку на фильм «Красные корабли». Весь состав был готов, не было актрисы на героиню. -Актриса должна была быть молодой, трогательно-прекрасной, романтичной, с умными глазами, хрупкой и не затертой. Как ландыш! – Стешко орал на ассистентку, – как подснежник! Все, кого ему приводили, не набирали нужных качеств в комплекте. Тут и вытащили фотографию Моны, с проб на «Волшебную лампу». Вот, – Стешко ткнул указательным пальцем мастерового на Мону, – звать.

– Звать? Нонна Коломийцева, – пролепетала ассистентка.

– Звать – это звать на пробы, – и Юрий Давидович отбыл в Рузу, в Дом отдыха ВТО. Там он, прохаживаясь по мокрым после дождя дорожкам, спорил с Вольдемаром Псоу. Точнее – так. Теперь уже Вольдемар орал:

– Ты с ума сошел? Неприятностей хочешь? Мне эта лампа с этой Моной стоила полжизни! У меня несчастных случаев было столько, как будто я не сказку снимал, а американский боевик со стрельбой! Это ж не девка, это черт те знает что!

– Да, – Юрий Давидович согласно кивал, – но ты на ней одной получил и первую категорию, и звание, и на фестивалях собрал наград, а? Что уж такого случилось? Галка Байсарова жива, ну, с головой плохо, так кто знает – от чего? Архаров, конечно, от Моны до сих пор больной, но он от каждой партнерши такой. Нет, Волька, не преувеличивай. Бывают несчастные картины, помнишь мою «Грозу», где Фалалеев на съемках умер? Ну, судьба. И влюблялись, и пили, и вены резали, – уж нам с тобой и не такое выпадало. Я хочу в «Красных кораблях» рассказать сказку, которая может быть у каждого, но тут вопрос – в вере в чудо. А у этой девчонки такие глаза! И есть в ней что-то такое… колдовское, и одновременно – невинное. Худсовет если утвердит, начнем снимать.

– Опять на «Гурзуф-фильме»?

– А где еще-то?

Вольдемар встал, посмотрел в засыпающее небо, подставил ладонь и поймал упавший лист.

– Ну-ну, воля твоя, конечно. А сейчас – по коньячку?

– А, соглашусь, – Юрий Давидович поежился, – прошу к буфету!

И они отправились пить коньяк и болтать с красивыми девушками.

– Ольга Яковлевна, послушайте меня, прошу вас, – Юрий Давидович разговаривал с директором Одинцовской средней школы, – Коломийцева будет заниматься в перерывах между съемками. Так многие делают. Я уверяю вас, экзамены она сдаст. Ну, пусть не на отлично, пусть! Но вы же понимаете, что девушка талантлива, и ее снимать нужно сейчас, в 14 лет, а не потом, в 20.

Ольга Яковлевна высоко поднимала тонко выщипанные брови, круглила рот, и все теребила значок «Отличник народного образования». Она с радостью и вовсе избавилась бы от этой «Моны Ли», но отчетность! Но успеваемость! Результаты экзаменов за восьмой класс – штука серьезная, с троечниками и прогульщиками предполагалось поступать жестко – в ПТУ, а дальше тащить хорошистов и отличников.

– Ольга Яковлевна, давайте пойдем на компромисс? Вы проэкзаменуете ее сейчас, найдем слабые стороны, и студия готова найти ей репетиторов на время съемок, идет?

– Ах, делайте что хотите, – вздохнула директор с тайным облегчением, – на вашу ответственность! И не забудьте – вы нам обещали кинопроектор для школьного кинозала!

– Голубушка, конечно! – и Юрий Давидович, утирая лоб платком, вышел в приемную, где Мона Ли кокетничала со старшеклассниками. – Нонна, все в порядке, приезжай, детка, в среду, на читку сценария.

Глава 5

Новый год прошел незаметно – ёлка в актовом зале школы, на которой младшеклассники с ватными хвостиками изображали зайчиков, девочки из старших классов отплясывали на сцене народный украинский танец в венке из ленточек и цветочков, а мальчик из 7 «б» класса показывал фокусы, но они никак не получались и весь зал тонул в хохоте. Смешанный квартет «Юность» под аккомпанемент учительницы музыки спел песню о любви, а Мона Ли, в короткой юбке, едва видной из-под пиджака, вышла под восторженный рев зала, спела песенку из «Волшебной лампы», прочитала стихотворение Есенина и рассказала о творческих планах.

В учительской собрался педсостав, пили Шампанское под торт «Птичье молоко», произносили фальшивые тосты с пожеланиями счастья, трудовик, не выдержав, достал припрятанную водку, и они втроем – Пал Палыч, физрук и трудовик – пили её, теплую, без закуски, в приемной директора.

В эту ночь Пал Палыч впервые остался ночевать у Валентины Федоровны, потому как Танечка созвала гостей из своей прошлой жизни, желая продемонстрировать им своего нового, потенциального мужа, с кислым лицом бухгалтера, потерявшего квартальный отчет. Мона Ли отправилась в ресторан, из-за чего вдрызг разругалась с Танечкой, пожелавшей вдруг изображать из себя старшую сестру.

В ночь перед Новым годом было морозно, снег, выпавший накануне, сверкал под луной, окошки поселковых домиков светились уютом, отовсюду слышался смех, а Мона Ли, запахнувшись в курточку, бежала к электричке – на Москву.

В ресторане оказалось скучно. Сначала ребята с актерского разыграли капустник, но Мона не знала, о ком идет речь – ни преподавателей, ни студентов Института Кино, Театра и Телевидения она не знала. Она все время оборачивалась к входу, надеясь, что Архаров каким-то чудом почувствует, что она именно здесь, и придёт, и они помирятся наконец, и будут танцевать медленный танец под Демиса Руссоса, и Архаров будет обнимать её, и все будут смотреть на них и завидовать. Но Архаров в это время сидел в ресторане гостиницы «Интурист» в Сочи и обнимал новую свою девушку, только что окончившую Вагановское училище, будущую балерину.

За Моной ухаживали, Моной восхищались, у нее брали автографы, с соседних столиков присылали Шампанское и цветы, а под утро даже началась драка, впрочем, к дракам Мона привыкла и вышла из зала ресторана, не обращая внимания на дерущихся и свистки милиции. Ночевала она у подруги, живущей в коммуналке, правда, в Замоскворечье, но из окна ее комнаты открывался потрясающий вид на Москва-реку. Уснуть не удалось, Ниночка достала бутылку «Алиготе», липкие конфеты и яблоко, и они пили вино, смотрели в окно и говорили о любви. Ниночка училась на третьем курсе, успела выйти замуж, развестись и получить после развода комнату, потому считала свою жизнь вполовину удавшейся. Она была травести, особых амбиций в мечтах у нее не было, светил ей только Детский Театр, зайчики, козлики и роли мальчишек-школьников в кино. Ниночка обладала прекрасным характером, была оптимисткой, совершенно не умела завидовать и делать кому-то гадости. Конечно, с таким набором добродетелей делать ей в театре было абсолютно нечего. Мону она просто обожала, восхищалась, отдавала ей свои вещи и баловала, как могла. Мона, привыкшая все принимать с достоинством наследной принцессы, позволяла себя любить, не давая, впрочем, ничего – взамен. Ниночке страстно хотелось выведать у Моны всю «правду» о ее необыкновенных способностях, ведь Мону считали если не колдуньей, то уж явно не такой, как все.

Ниночка все заходила то с той, то с этой стороны, чтобы вывести Мону на откровенный разговор о ее сверхъестественных способностях, – а вдруг Мону к нам закинули пришельцы с НЛО? Или йетти? Или Мона – дочь шамана? Или ее мать – знахарка и летает в ступе? Вот, было бы чем похвастать перед однокурсницами. Мона Ли, хотевшая одного – спать-спать-спать, посмотрела на бледнеющие в зимнем рассвете огоньки на ёлке и сказала:

– Нин, прости, у меня такая привычка, я, если спать захотела, могу стоя уснуть.

– Ой, ну конечно, – Ниночка стала раскладывать диван, сейчас я постелю, я-то привыкла ночами не спать! – Тут резко и оттого громко зазвонил телефон в коридоре. – Ой, меня! – Ниночка выскочила, не прикрыв дверь. – Да! Светка! Привет! И тебя! И тебе! И любви! И ролей мне, а тебе денег! А ты где? На съемках? А где? На курорте… в Крыму, что ли? Ого, Сочи это вообще… а потом куда? А разве ты катаешься на горных? Молодец ты какая! Светка, счастливая ты! А с кем встречала? Сашка? Иди ты! И с кем, с женой? А она кто? Вагановское? И не говори. И не говори. А ты? Ну, давай, целую! Много не пей, поздравь наших, все, целую! – и перешла на шепот.

– Представляешь, – Ниночка влетела в комнату, – мне сейчас Светка звонила, с режиссерского факультета, она в Сочах, во дает! Там бассейн в Интуристе! Они даже в полночь в сауне встречали, вот это да! И Архаров там, с новой своей. Балерина какая-то, – Ниночка вдруг сделала страшные глаза и замолчала. – Ой, Мона… прости.

– Что – прости? – Мона сидела на диване, обняв колени руками, – прости? За что? Я не люблю Сочи, и в сауне у меня голова болит.

Сказав это, Мона легла, не раздеваясь, натянула на себя плед и отвернулась к стене.

1 января утром, Архаров с балериной отправятся на Красную Поляну, где выпускница Вагановского училища врежется на крутом спуске в дерево, получит тяжелейший перелом бедра и сотрясение мозга и уже никогда не выйдет на сцену.

Мона, проснувшись к обеду, ощущала себя совершенно свежей и даже счастливой. Снился ей снег, мягкий, крупный, совсем игрушечный – как в декабре, в Орске, когда город укрывало за ночь пушистым одеялом. Снилась Моне сама Мона, и она шла по снегу, держась за мамину руку, и оглянулась – а за мамой – следа не было, только Монины валеночки оставили крошечные следы. Прохладно простившись с Ниной, Мона вернулась в Одинцово, и, незамеченная никем, поднялась в свою комнату.

В Одинцово еще гуляли. Пал Палыч забрал младшего Митю к Валентине Федоровне, а угрюмый Кирилл сидел в спальне и показывал сам себе мультики через диапроектор – на простыню. Внизу веселилась шумная компания, били посуду, орал магнитофон, холодильник стоял с оторванной дверцей. Потом решили идти непременно в лес, долго собирались, искали денег на вино, даже ввалились к Моне, но что-то было в ней такое, что заставило отступить даже мужиков, разгоряченных водкой. Мона заперла комнату на ключ и легла читать сценарий.

Глава 6

В просмотровом зале студии «Гурзуф-фильм» повисла тишина. Нехорошая такая – тишина. Юрий Давидович был мрачен.

– Мона, могу я попросить тебя выйти? – Мона выскользнула из зала. – Ну, что? Провал полный? – режиссер щелкнул зажигалкой, и все с облегчением закурили.

– Странно получается, – сказал исполнитель роли отца, грузный мужчина с баками, похожий на ходячий памятник Островскому, народный артист СССР Чижов, – она уж на романтическую девочку – никак. А на крупном плане так и вовсе – прости, какая-то Медея-Горгона.

– Медуза, – поправил Юрий Давидович, – Медуза. Да-с. А время потратили. И никто нам финансирование пересматривать не будет… надо доснимать как есть.

– Но концепция? – сценарист обмахивался папкой, – где тут вера в чудо, если она больше похожа на соблазнительницу, чем на невинное дитя? Зритель нас не поймет! И потом – это же сказка, и вспомните, когда Аркадий Гримт писал ее? Кругом ужас, тиф, война, смерть… это же борьба за революционные идеалы!

– Да бросьте вы, – Юрий Давидович отмахнулся, – еще будем из нее лейтенанта Шмидта делать! Оставим, как есть. А вот, пожалуй, заменим не Мону, а заменим Астраханского! Вместо нашего героя-красавчика с бархатным голосом и прилизанными волосиками дадим такого, пирата… с хриплым голосом, со шрамом, такого… короче, зверский тип, эдакий даже пламенный боец революции, переставим акценты, и выйдет очень даже современно.

– Юра, а что? – Чижов выпятил губу, – в этом что-то есть! Верховского, нет? И пусть плывет на крейсере, и играет на гитаре!

– На крейсере парусов нет, – заметил сценарист, – придется крейсер в красный цвет красить. Как огнетушитель.

– И покрасим, – заключил Юрий Давидович, – скажем-ка новое слово в кино, кордебалет добавим, стрельбу…

– Ага, и будет штурм Перекопа, – зло сказал сценарист, – делайте, что хотите. Но я свою фамилию снимаю.

Кстати, фильм вышел, но не вызвал зрительского интереса, хотя споры были горячие. В провале винили режиссера, режиссер винил сценариста, сценарист – он вообще молчал, потому как попал в больницу с инфарктом. Впрочем, Моне и такая слава, скандальная, пошла на пользу. Из нежной девушки с глазами испуганного оленёнка она превращалась в молодую женщину, с сильным характером, и во взгляде ее уже не было ни робости, ни трепета, ни ожидания чуда. Было такое ощущение, будто она, подобно ручейнику, строит вокруг себя – крепость, в которой, вместо камней – горький опыт одиночества и предательства.

5 апреля Моне Ли исполнилось четырнадцать лет. Было ясно и светло. Такой странный, воздушный день. Мона вышла на набережную Гурзуфа – море было тихим, гладким, вокруг все цвело, и мир казался таким – играющим всеми красками – от кипенно-белого до густо-багрового, и все было напоено ароматами цветов, и все было не таким, как в это время года в Москве. Мона села на лавочку, подставила лицо солнцу, и дышала, наслаждаясь удивительной гармонией мира. Кто-то сел на скамейку рядом с ней. Мона привыкла к тому, что ее узнавали, поэтому даже не повернула головы. Мона, – севший рядом был мужчина, – Мона, посмотри сюда. Этот голос она узнавала сразу. Ли Чхен Хе разложил на своих коленях что-то вроде столика – фанерку, покрытую чистою тканью. На фанерке лежали странные предметы – чашечка с рисом, ручка, нитка, горстка монеток, книжечка, иголка и кусочки хлеба. Мона спросила:

– Что это? – Темненький человечек сузил глаза – видимо, улыбнулся.

– Каждый год, каждый год мы должны были следовать обычаям предков. Но раньше не было позволения на это. Закрой глаза и выбери что-то одно.

Мона Ли зажмурилась, а человечек несколько раз поменял предметы местами, Мона Ли протянула руку – и не взяла ничего. Открыла глаза:

– Почему?

– Все правильно, все правильно, – закивал головой человечек, – мы не ошиблись в тебе. И исчез. Что он имел в виду? И почему он появляется тогда, когда мне плохо, – Мона шла по Набережной, – что же было в том письме? Я толком и не помню, и зачем отец его прячет от меня? У меня все время какое-то странное чувство, будто я, это вовсе не я. Будто я – какая-то кукла, и кукла красивая, но не живая, а внутри куклы – я, маленькая и испуганная, и я совсем не такая. Я не хочу никому зла, но стоит мне подумать о ком-то плохо, с человеком случается несчастье, почему? Со мной никто не хочет дружить, а мне хочется быть обычной, совсем обычной! Мона шла медленно, потом остановилась у парапета и стала смотреть на море. В апреле еще никто не купался, но загорали – ловили крымское солнце. Сидели на лежаках, играли в карты, читали газеты, дети гоняли мяч у самой полосы прибоя. Мона купила эскимо, и шоколад плавился, пачкая ей пальцы, а она вдруг вспомнила, как мама купила ей на станции мороженого – набрала полную фуражку! Маша выпила, и улыбалась глупо, высыпав мороженое прямо на полку, и Мона ела, одно за другим, и объелась, и уснула – а проснулась, вся в сладком, липком, и мама ругала её, забыв, что сама принесла пломбир со станции. От мамы мысль перескочила к деньгам, и Мона сразу подумала – а не найдет ли кто ее тайник? Вдруг Танечка откроет ее комнату? Или Кирюша? Моне стало жарко и заломило в затылке. Она развернулась и пошла к гостинице.

Утром, перед началом съемок, Юрий Давидович собрал группу, объявил, что теперь Капитана сыграет Верховский, и попросил Мону пройти с ним сцену знакомства. Имя Верховского Моне почти ничего не говорило, актер был театральный, хотя и пел под гитару, и в компаниях часто крутили его записи. Верховский прилетел еще вечером, но никак не мог добраться до Гурзуфа – его буквально окружали поклонники, чуть ли не на руках несли. С его приездом на студии все перевернулось, началась какая-то суета, приходили новые, незнакомые люди, не имеющие никакого отношения к кино – от председателей местных совхозов до директоров домов отдыха, были и какие-то партийные чины, и военные, и много женщин, нарядных, хорошеньких, щебечущих, и почему-то с цветами. Верховский оказался почти одного роста с Моной – что разочаровало её страшно.

– Мона, не переживай, снимем в лучшем виде, – шептал ей оператор, – а в финале он вообще на катере приплывет.

– А катер зачем? – глупо спросила Мона, – в сценарии же парусник, так красиво – я видела в Ялте такие.

– Парусник – это анахронизм, хотели на «Ракете», но очень шумно и волна большая. А катер хорошо. Тарахтит себе, и Верховский – в белом кителе. А ты будешь тоже в белом.

– С ума сойти, – сказала Мона, просто Снеговик и Снегурочка…

Верховский обласкал Мону опытным взглядом, картинно сдернул с плеча гитару, встал на одно колено, и запел, хрипло и страстно, как будто рвал связки – «милая! а ты услышь меня!» Мона всегда легко подхватывала игру, прошлась лебедушкой, сорвала резинку с хвостика, распустила волосы, тряхнула плечами, завела что-то «цыганское», и все, стоящие рядом, стали хлопать, создавая ритм, и вдруг явно послышался звон монист, звяканье браслетов, перестук каблучков, и Верховский все пел, уже что-то свое, а Мона Ли кружилась, и кто-то крикнул, – Мона! А у тебя же день рожденья сегодня! И веселье перешло в банкет, и весь вечер Верховский, не спуская с Моны глаз, пел, пел и пел. Целуя ее запястье, глядел в глаза, и у Моны все плыло перед глазами, и она видела только гриф гитары и пальцы, разговаривающие со струнами.