Фламинговые небеса

Сусанна Сэхи

Фламинговые небеса (сборник)

© Сусанна Сэхи, текст, 2022

© Издательство «Четыре», 2022

Часть 1. На краю мира

На краю мира

Ползучие тени башенных кранов на тротуаре. Фиолетовый вечер. Морозный воздух, населённый призраками людей, шагающих навстречу. Непонятно было – то ли небо фиолетовое само по себе, то ли это краски города так смешивались в нём, подсвечиваясь огнями витрин и высоченных фонарных столбов. Протянутые вдоль дорог контуры деревьев казались бесшумными змеями. То нога вступала в светлое пятно рекламы, то в промежуток между ветками, что стелились диковинным ковром по асфальту. Светофоры исправно посылали сигналы: яблоко, апельсин, томат. Шуршали автомобили.

Даже такое простое место, как сквер, было сложным. Всё, что в нём есть – людской вклад.

Скамейка, памятник. Расчищенные дорожки. Высаженный кустарник. Даже ёлка была затеяна – «исполняла роль». Функциональная ёлка. Нынче можно поторопить природу. Больно долго ждать цветы или фрукты в их естественном виде.

Непонятно было, куда люди торопились, но торопить надо было всё – и природу, и технику – а иначе жизнь казалась топтанием на месте. Фиолетовый сгустился, превратившись в сиреневый. Хотелось дотянуться до неба и поворошить облака, но рука была ничтожно коротка. Человек вообще крошечный, как песчинка, но мысль его простирается на необозримые пространства. Ведь надо же было додуматься хотя бы до скамейки.

Хотя – зачем? Что было бы здесь, не пройдись тут человек? Да ничего. Никакого сквера. Даже понятия сквера не было бы. Ну и что, плохо кому-то от этого? Откуда знать, если мы родились в сквер. Мы всю жизнь знали, что это, как выглядит. Мы всю жизнь сидим на скамейках, греем чайник к завтраку, надеваем носки. Но это же всё – человеческая мысль. Годы, десятки, тысячи лет развития…

Всё ради носков. Ради удобной лавки, с которой можно наблюдать ненатуральный, но такой красивый закат. Чернильный вечер. Холодный и холодно сообщающий о действительности: всё, что есть вокруг – акт идеи. Подумать только, тысячи лет…

К огда-то уже видено всё это. Всё то же самое небо – а разве было другое? Как постоянная экспозиция в музее: приходишь и смотришь в любой день, и видишь одно и то же.

Рассветы, закаты… Всё то же самое солнце. Мы уже были здесь. Сеанс никогда не кончается. Возможно, он когда-то начался, но не заканчивается. Где край неба? Разве его кто-нибудь находил?

Пристальный взгляд ничего не даёт. В музее можно гипнотизировать картину, в сквере – закат, и что дальше? В детстве хочется пройти по радуге, и непонятно, почему нельзя. Почему нельзя заглянуть за горизонт? Что такое вообще горизонт? Просто понятие. Ведь надо же было как-то называть наблюдаемое. Изобретаемое. Надо было перейти от мычания к членораздельности.

Воздух холодел, а небо превращалось в чёрное. Чёрный бархат. И бледный, словно не-вызревший лимон, месяц. Тонкий и незащищённый младенец. Сколько раз всё это было наблюдаемо? И всё равно хотелось смотреть, как пересматриваешь одни и те же полюбившиеся фильмы. Любимый тонкий серпик месяца в бесконечной, немыслимой дали, пронзаемой редкими кометами. Счастливые! Им можно летать…

Вечер загустел. Скамейка опустела. Город спал, укрытый одеялом из звёзд. Настроение.

– Оранжевый вам очень к лицу, – произнёс он.

– Спасибо, – ответила она, недоумевая, потому что на ней не было ничего оранжевого. Протянув руку к пепельнице, она собралась затушить окурок, но тут он снова воскликнул:

– Курите, курите, прошу вас! Оранжевый вам очень к лицу…

Оранжевыми были апельсины, концы зажжённых сигарет, значки на рюкзаках школьников, светофор горел оранжевым, оранжевой была мигалка аварийных служб, кружка в витрине посудного, обложка книги в руках одинокой женщины, оранжевые листья в скверах, костёр, что пожирал их, были оранжевыми. Оранжевой была роба дорожных рабочих, пудель в оранжевой бабочке степенно вышагивал рядом с хозяйкой в оранжевых туфлях. Оранжевым были зонтик, пальто и шляпка за стеклом магазина, оранжевым был особый сорт томатов, и волосы маленькой девочки были оранжевыми. Оранжевым, в конце концов, было настроение.

Затушив сигарету, она отправилась за оранжевым бантом в волосы.

Прогулка

Я иду по улице в предзакатное время, и воздух не так холоден, как казалось, и люди хмуры в точности так, как представлялось – каждый поглощён своим миром. Я иду, не встречая знакомых лиц, вбирая деловитую прохладу города, и окна глядят на меня заспанно. Чёрные узловатые стволы деревьев изгибаются фантастическими формами, тротуар сух. Я несу своё тело легко, и ноги мои едва касаются земли.

Переполненные трамваи бренчат вдали, расчерчивая город причудливыми маршрутными зигзагами. Я шагаю, не боясь и не стесняясь, пальто нараспашку – ветер щекочет внутренности, но не настырно, а походя, с непринуждённостью полноправного гражданина города.

Смеркается. И офисы, и дома с зарешёченными окнами, и особнячки, спрятанные за голыми ветвями, окрашиваются в розово-голубую гамму. Уставший город переодевается к ужину. Мелькают улыбки, чаще отворяются двери закусочных и кофеен, и несмело показывается над крышами домов солнце. Оно слепит меня на минуту, когда всё кажется бледно-золотистым и безмятежным, и улица тонет ненадолго в солнечных бликах. И я иду, вбирая в себя лучи небесного светила, и всё кажется славным. И дорога под моими ногами бежит быстро, но не слишком, а солнце в конце улицы остаётся недосягаемым и прекрасным.

Коли не шутишь

Знаешь, есть такие люди – ставят себе сверхцели. Путешествовать или там дело собственное открывать, непременно чего-то добиваться… Ну правильно! А ты чего хочешь?

Я? Ничего. На пламя свечи хочу смотреть, на улицу, на прохожих. Хочу намазаться розовым маслом и обсыхать. Хочу сидеть, и долго-долго курить сигару, и пускать дымные кольца в потолок. Знаешь, как в кино… Хочу резать свежие томаты в салат, а потом посолить по вкусу и съесть. Хочу в кресле развалясь думы думать, а на коленке чтоб неоконченная вышивка лежала.

Хочу жить, чтоб жилось. Нет у меня никаких высоких смыслов, великих идей, и стремлений тоже нет. Куда бежать? Зачем? Оставьте меня в покое все. Я хочу съесть свои огурцы с удовольствием, а прежде с удовольствием их собрать. В своём огороде. Щурясь на закатное солнце. Утопая ногами в прогретой солнцем траве, слушая кузнечиков. Мне бы щас на какой-нибудь пустынный берег – на чаек глядеть, ни о чём не думать, ноги плескать в воде. А не вот это вот всё: цели, двери, достижения.

Чего вы собираетесь достигать? Все эти ваши сверхзадачи – будто план какой-то по укрощению собственных надежд или чьих-то ожиданий. Вам сказали – вы бежите. Махнули вам флагом – на старт! А куда? Чего вы хотите добиться? Что такого вы видите где-то там, за горизонтом, к чему надо бежать, теряя тапки? Вы всё какую-то точку за горизонтом ищете, а тем временем закат мимо вас проходит. Помахивая солнечными лентами, исчезающими в небе.

А вы в это время думаете, как с начальником о повышении поговорить. Тьфу на вас! Разве ж это жизнь? Где вы там собираетесь искать эти ваши мнимые успехи? Где успех-то? Никто его не видел, все о нём только говорят. «Добейся успеха». Ну, добился. И чё? Ну хорошо. А что, если я тебе предложу замуж за меня выйти?

Чего? Ты что, всерьёз? Ну а что? А чего? Ну вот чё ты сейчас скажешь? Я… не знаю. Замуж выйти. А это не сверхзадача? Типа выйти, зайти – это как «сначала институт закончи», нет? Ну это тебе лучше знать. Мне? А я не знаю. Я в замуже не была. Но видела, как это делают другие. Это у них тоже такая сверхцель. И достижение великое. Кто вышел замуж – уже переродились. Они теперь и успешные, и план выполнили по достижению всех мыслимых высот. А мне что? Я не знаю. Выполнили – молодцы. Счастья, может, и не испытали, да и закаты пропустили опять же. Но разве ж это важно?

Женитьба – как трофей. Несёшь его на себе, как павлин несёт свой хвост. Гляньте, какой я красивый! Да таких хвостов… Не единственный, в общем. Ты говоришь – замуж выйти? Что ж не выйти-то? Выйду. Мне не сложно. Я там не была, но думаю, там не так уж и плохо, раз все выходят. Чего уж там.

Сверхцели… Тут-то ничего такого не должно быть. Это ж не бизнес. Женатство – дело серьёзное. Это не с боссом водку пить на корпоративе. Свадьба – это такая фигня… Ну, тип, серьёзно всё. Я ведь так и думаю, как говорю, а ты мне тут шутки разводишь? «Давай поженимся»… В прикол жениться не получится, я вот о чём. Людям всё шуточки да достижения, любезностями обменялись – и уже любовь, посмотрите!

Не-е, ты мне тут про женитьбу не рассказывай. Женитьба – это не карьерная лестница, это алгебраическая задачка. Тут думать надо. Решать. А у людей ведь как? Что в магазин зайти, что в ЗАГС – всё одно. А потом дивятся, как это ни друг друга не увидели, ни облаков на небе. Так вот и живут! Всё забавы. Ты говоришь – замуж выйти… Ну, давай. Коли не шутишь.

Я не шучу. И ты не шути.

Клубничка

– Шампанское по утрам пьют те…

– …кто хочет пить шампанское.

Маленький взрывчик открытой бутылки.

– Ты невыносима.

– А ты – зануда. К чему изобретать велосипед? Зачем все эти – либо, либо… Почему нужно обязательно выдумать какое-то оправдание для своих действий?

– Потому что мы пьём шампанское в десять утра.

– И что?

– Не знаю.

– Вот именно! Вот откуда у людей запоры. Потому что всю жизнь человек выкручивается то перед самим собой, то перед другими, чтобы не прослыть дегенератом.

– Мы пьём шампанское в десять утра.

– И? Ты ждёшь, чтобы я пила его с чувством вины? Если я открыла шампанское, значит, я хочу шампанское. Почему к любому действию надо прицеплять свод правил, которые не позволят мне делать то, что я хочу?

Глотки из бутылки, которые особенно звучно раздаются в ванне. Пена с ароматом припудренной ванилью клубники оседает на стенках. Бутылка с глухим стуком ставится на бортик, но тут же берётся в руки. Глоток.

– Что?

– Ничего.

Смех. Выжидающая пауза.

– Нет, я никак не пойму… ради чего люди разыгрывают все эти спектакли морали и этики, если сами же эту мораль нарушают?

Секундное молчание. Смачный глоток.

– Не знаю. Для порядка. Чтобы убедить друг друга в нормальности. Чтобы каждый понимал, что пить шампанское в десять утра – это плохо, и каждый это принял, а потом уже поступал, как захочется.

– Очень интересно! То есть как это – поступил, как захочется, но с чувством вины?

– Эм…

– Мда, любопытно. Устраивать все эти прелюдии затем, чтобы… ха-ха-ха, я не могу в это поверить! И долго ты так жил?

– Всегда.

– До меня?

– Всегда. Чёрт. Что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Ничего…

Несколько глотков из горла.

– Может, добавим пены?

– Не спрашивай.

– Может, ты не хочешь.

– Не хочу что?

– Ну, пену.

– Пены практически не осталось! Почему не добавить? Почему ты вообще об этом спрашиваешь? Ты не умеешь решать сам? Тебе на всё нужно чьё-то разрешение?

– Я не…

– Что?

– Ничего! Хватит уже читать мне нотации! Я пью с тобой в ванне чёртово шампанское, я никогда этого не делал, да! Да, у меня запор, в моей жизни – абсолютный! Ты ждёшь, чтобы я расслабился и за две минуты выкинул из головы всё, что в неё вкладывали годами? Я добавлю пены! Чёрт!

Пыхтение, короткая борьба с крышкой от бутылочки геля. Густой аромат клубники под ванилью. Пена величиной с небольшой дом. Отсутствие лица напротив. Приглушённый пеной смех.

– Вот тебе пена. Всё, как ты хотела.

– Да, я хотела. А ты?

Пауза.

– Ты этого хотел?

– Я…

– Ты не знаешь?

– Я не против.

– Не против… Что это значит?

– Это значит, что я не против! Я не против пены, я не против шампанского, я не против…

– Не против переспать со мной?

– Что?

– Ты слышал вопрос.

– Я не…

– Ты «не»! Ты всегда – «не»! Когда ты научишься думать и решать сам, чего ты хочешь? Ты хотел эту пену? Почему ты сейчас в этой ванне? Ты этого хотел? Ты пьёшь шампанское в десять… Дьявол! Какая разница, во сколько? Ты никогда этого себе не позволял! Что изменилось? Ты этого хотел или я заставила тебя?

Тяжёлый вздох.

– Ты меня не заставляла.

– Почему же ты каждый раз спрашиваешь, чего хотят и что думают другие?

– Я привык!

– Привык быть тюфяком?

– Я не тюфяк!

– Натуральный! Ты ничего не можешь решить! Ты не уверен даже, нужно ли добавить пены, когда её очевидно не хватает. Ты спрашиваешь у меня. Если бы я сказала нет, ты бы добавил?

– …

– Ты молчишь, потому что нет – ты ничего не делаешь, пока тебе не дадут разрешающий сигнал.

Тяжёлый выдох. Небольшое бульканье. Звук пустой бутылки, поставленной на кафель.

– Открыть ещё?

– Ну вот опять.

– Хватит…

– Это ты – хватит! Почему ты опять спрашиваешь? Закончилось шампанское – открывай новое! Не смотри на меня! Открывай, если хочешь, если ты так чувствуешь! Пускай оно выдохнется, чёрт с ним! К чему тебе моё позволение?

Молчание. Хлопок открытой бутылки. Высунутая из пены рука с бокалом.

– Так-то лучше.

– Бокал? Откуда он у тебя?

– Он всегда здесь был.

– Тогда почему мы пили из горла?

– Потому что двух бокалов нет. В этом я держу зубную щётку.

Молчание, приоткрывающее интимную завесу жизни другого.

– Ты не хочешь меня поцеловать?

– Хочу.

– Тогда почему не целовал до сих пор?

– Я…

– Ждал разрешения?

– Чёрт…

Из пены протянулись губы.

– На.

Влажный чмок. Удовлетворённое сопение.

– Как насчёт вылезти?

– Куда?

– Из твоих вопросов, дурик.

Рабочий будень

Трудный день.

Встал рано, но солнце уже пекло. Из еды ничего не лезло, да и не успел бы, так что сразу взялся за работу. Пахал как вол до самого полудня. С волос струился пот, а солнце жарило так, что я едва не превратился в глазунью. Ресницы – и те были влажными. Такую бы знойную красотку, как это солнце! Но мечтать не вредно, а работы ещё хоть отбавляй. В полдень дали благословенный отдых. В аду, верно, и то не такая жарища.

В столовой – приятная прохлада и полумрак. Почти все молчали, утомлённые, и отпаивались водой. Есть не хотелось, но впрок надо было – работа продолжалась до вечера.

Уже в сумерках кожей ощутил её присутствие. Тяжело дыша, повернулся. Точно, она. Стоит и улыбается. Треплет меня по голове. «Как дела?» – спрашивает, наклоняясь ко мне. Нет сил ответить. Понимающе кивает, брызгает на меня водой и хохочет. Вода нагрелась на солнце, но всё равно приятно. Я тоже хохочу, и всё вдруг становится не важно. Валюсь на спину и не могу уняться – так хорошо и прохладно стало, и розоватый диск солнца, наконец, сходит с небосвода, и все облегчённо вздыхают.

Судороги смеха отпустили меня, но её уже нет. Чуть взгрустнулось. Я встал, отряхнулся. Ребята глядят на меня с дружеским участием и посмеиваются. Я ухмыляюсь, косясь на начальника. Идёт. На сегодня всё.

Наконец-то домой! Там уже разложена постель, но перед этим – ужин. Я, кажется, выдул прорву воды, но и от ужина не отказался, хотя он был скверным. Устал мертвецки.

В небе сияли звёзды. Хотел бы я поглядеть на них подольше, но глаза слипаются. Работа не ждёт, завтра снова вставать. Но я выдержу. Лишь бы солнце так не палило. Мне в моей шкуре тяжело.

Ведь я всё-таки конь.

Часть 2. Зазеркалье

Происки дьявола

Секс казался проявлением какой-то низменности, животности. Эти бездумные толчки напоминали ей отчаяние человека, который ломится в закрытую дверь, чтоб глотнуть свежего воздуха, но тут его не было.

Люди называли это «заниматься любовью», но любовь представлялась ей чем-то иным. Любовь необязательно подразумевала секс. В любви было место и восторгу, и радости, и пониманию.

«Секс и любовь – не одно и то же», – подумалось ей. В постели никто не будет тебя понимать. Постель служила полем боя, где оба проигрывали. Тело живёт само по себе и реагирует сообразно задумке – ему всё равно, чего хочешь ты. Тело можно использовать, как тряпку, крутить, как вещь, наиграться, как ребёнок, и уснуть, ничего не приобретя.

Секс, казалось ей, – это лестница, и, преодолевая ступени, ты в конце концов должен выйти на площадку, залитую светом. Но вместо света наступала тьма, и не было видно ни смысла, не слышно аплодисментов или пояснений. Зачем это нужно? Сексом занималось тело, а душа в это время стояла, сложив руки на груди, или гуляла между деревьев. Тело можно было вертеть, как вертят тушу на рынке, чтобы оценить её пригодность. Повсюду люди торговали телом, а их души в это время покупал дьявол по сходной цене.

И никто не думал, для чего нужно это рвение, это было почти так же бессмысленно, как собирать снег или накрывать стол на двенадцать персон, живя в одиночестве. Это было пусто и тоскливо, но не совсем – можно было крикнуть пару раз или садануть кулаком об стену, это было позволительно. Но непозволительно было продать душу сатане, что стоял рядом и потирал руки с довольным видом…

Эта замечательная жизнь

Внешность у него была карикатурная. Живот круглился над тоненькими ногами, на лице выпячивался нос, глаза сощурены, будто вечно что-то высматривают. Вихры бледно-рыжих волос в разные стороны. И руки с несуразно большими ладонями.

Они встретились в шумной кофейне недалеко от вокзала. Странное он выбрал место для свидания, но, угадав её мысли, сказал: «Если я тебе не понравлюсь, прыгнешь на поезд».

Юмор она оценила.

Позже она оценила его и в постели. Карикатурность никуда не исчезла, но придавала неуловимую привлекательность всему, что он делал. Они поселились вместе. Он в своих больших ладонях приносил в комнату штук по пять яблок, которые они с азартом сгрызали у телевизора. Она со своей трепетной нежностью заплетала ему косички с цветными резиночками на концах. Он гляделся в зеркало и хохотал.

Родившийся позже ребёнок не мешал им дурачиться. Однажды они нарисовали младенцу усы, а после осознали, что фломастер несмываемый. Тогда они нарисовали усы и друг другу. Садясь в тесный кружок посередине комнаты, они без смеха не могли смотреть друг на друга.

Собравшись в поход, они забыли сначала ребёнка, но успели вернуться за ним, не уйдя далеко. Хуже обстояло дело с компасом – о нём они вспомнили, когда заблудились в лесах, из которых планировалось выйти к подножию горы и разложить там палаточный городок. Вместо городка была ночь и волки где-то вдалеке. Они развели костёр и стали пересказывать друг другу известные страшилки. Искры от костра забавляли ребёнка. Он пытался их ловить и с этой целью зашёл в костёр. Шашлык не планировался, поэтому ребёнка вытащили и полили оставшейся водой. Воды больше не осталось, зато было пиво. Напиться не получилось, потому что оно было безалкогольным. Но и так было хорошо.

Утром он залез на дерево и обнаружил нужную гору. Хотелось чая, но из пива чаю было не наколдовать. Старательно сберегая слюну, они двинулись в сторону горы и через два часа поняли, что хочется пить, а идти не хочется. Ребёнок морщился и извивался, требуя соблюдения субординации. Родители тоже морщились и хотели, чтобы ребёнок соблюдал субординацию. И тут они услышали… О, да, это был не мираж, а самый настоящий маленький ручеёк. Он поблёскивал среди деревьев, словно тонкая серебряная цепочка. Зубы лихорадило, но стало хорошо. Права больше никто не качал.

До горы они добрались к позднему вечеру, периодически забираясь на деревья и проверяя оставшееся расстояние. Ставить палатки сил не было, поэтому легли вповалку, укрывшись кое-каким тряпьём. Среди ночи проснулись, стуча зубами от холода. Особенно стучал дёснами ребёнок. Света луны было недостаточно, чтобы ставить палатку. Развели кострище. На таких, наверное, сжигали ведьм. Волки, чуя решительный настрой, не приближались, на всякий случай подвывая где-то за деревьями. Скоротали ночь, попеременно просыпаясь, чтобы проверить, на месте ли ноги-руки. Ну и ребёнок.

Промозглое туманное утро вызвало желание повеситься, а не гулять по полям, любуясь утренней росой. Отдых в горах представлялся по-другому. Посмотрели друг на друга вопрошающе: стоит ли продолжать? Но тут протест заявил ребёнок, опрокинув кружку горячего молока себе под ноги. Путешествие решили свернуть.

Дома, распаковавшись, обнаружили компас – у самой двери, на тумбочке. Расхохотались и убрали его подальше.

Ребёнок, радуясь окончанию своих злосчастий, ползал по ковру и лопотал что-то, похожее на заклятия.

Он пошёл на кухню ставить чайник – экое счастье теперь было пить воду без меры!

А она задержалась в прихожей, вгляделась в зеркало. Шрам через пол-лица, мутный невидящий глаз – следствие бегства от собаки, хотевшей её загрызть. Высокие зубы – такие называют лошадиными. Пушистые волосы, груди, как лимоны. Она широко улыбнулась и шагнула в кухню: «Ну что там у нас по чаю?»

Зазеркалье

В окно залился серый свет утра и сразу же вогнал в уныние. Измятая постель в тусклом освещении показалась горой тряпья. Пасмурное утро могло любой день с самыми радужными ожиданиями превратить в безысходный.

Блонди хотелось, чтобы её постель не высвечивалась с такой неприглядностью. Серый цвет таил в себе улиточную осклизлость, медлительность, туманность, скуку. Расползался по комнате, распространяя вирус бездействия и меланхолии.

Блонди задёрнула шторы.

Шурша простынями, в сереющей темноте казавшимися симпатичными, она выбралась из постели, накинув на себя покрывало, прошла на кухню и поставила чайник, лежащий на боку. Тот недовольно зашипел. Блонди цыкнула на него, и он затих. В ванной топорщилась в стакане зубная щётка. Всё стояло на своих местах, но было недовольно. Блонди кожей ощущала это недовольство. Она с укором посмотрела на щётку, но той хоть бы хны: её ворсинки почти дотянулись до руки Блонди, но девушка отдёрнула руку и полезла в шкафчик. В упаковке лежала новая послушная щётка. Все они были такими: приходили скромно, уходили громко, ругаясь, старились, цеплялись за жизнь и в конце концов исчезали. Совсем как люди. Вздохнув, она начистила зубы до блеска, оскалилась в зеркало и показала рожу старой щётке. Та злобно покосилась из урны.

Чайник на кухне шипел и плевался. Блонди хотела погладить его по блестящему боку, но одумалась. Вместо этого она налила чай и пошла в спальню на звук смс-ки. Что-то мягко обвилось вокруг ноги, она споткнулась, успев вытянуть вперёд руки. Кружка с глухим стуком исчезла в темноте, исторгнув чай на ковёр. Нечто, скользнув по пальцам, тоже растворилось, и Блонди рывком раздвинула шторы. Комнату затопило светом. Блонди зажмурилась. Неужто? Как быстро иногда исполняются желания! А что если…

Блонди вновь зажмурилась и пожелала эскимо. По правде, больше хотелось бутерброда, но какая разница, если в руке вдруг возникнет эскимо?

Блонди почти поверила, вытянув руку, но ничего не произошло. Ну конечно. Где уж в её жизни место чудесам.

В тридцать три поздно надеяться, что даже эскимо достанется тебе просто так. Не-е-ет, это не тот возраст, когда глаза лезут на лоб от любых проявлений жизни, будь то мужик, писающий на дерево, или таракан под холодильником. Всё это уже было видено, к тридцати трём ты познал уже много чего, и глаза закрываются с прозаичной уверенностью, что больше ничего интересного не будет. Ребячливый запал больше не понукал лазить по стройкам, пить холодное пиво или орать на улице бесстыжие песни в компании ядовито выкрашенного панка. Всё это осталось там, за шторами, исчезло в лучах солнца или накрылось блёклым покрывалом будней. Нет, ждать было нечего.

Наступал тот возраст, когда с днём рождения приходили поздравить месячные и сообщение от банка; это было скудно, зато жизненно, это своего рода лакшери – у тебя действительно есть всё. Голова, руки, тянущиеся к телефону в безумной надежде, что хоть на этот год первую смску прислал не банк (нет, банк). В конце концов, у тебя есть голод, когда ты хочешь есть, у тебя есть насыщение, когда ты насытился, а кто-то лишён и этого. Грех жаловаться.

Блонди рухнула на постель и оказалась в луже солнечного света. Постель теперь преобразилась и была будто бы фантазийно разбросана. Блонди захотелось нарисовать себя. Придвинув к постели узкое стоячее зеркало, она нашла у кровати листок в клетку и изобразила долговязую фигуру с лысой головой. Получилось жутко. Блонди добавила волосы.

С листка на неё взглянул костистый гражданин с паклями на голове и безумным взором. Блонди смутилась. Смяла листок и бросила в дальний угол. Послышался сдавленный и возмущённый крик гражданина. «Извини!» – мысленно крикнула ему Блонди. Ей казалось, что она рисует симпатичнее. Взглянув на себя в зеркало, она пригладила волосы.