На языке эльфов

– Я читал про него.

– Видишь? Мне и рассказывать нечего.

– Нечего? – Шмыгаешь носом и поправляешь шапку, чтобы не слишком нависала над глазами, пряча брови. – Или не хочешь говорить об этом?

– Это просто факты. Мне несложно о них говорить.

– Тогда я хочу послушать.

– О моих буднях в дурдоме?

– Обо всех твоих буднях. – Теперь жмешь плечами ты. Так, будто я спросил что-то всем уже давно известное. – Включая те, что ты провел в дурдоме.

Звучит очень мило, Чон Чоннэ, молодец.

– По праздникам туда допускали посетителей. – Отчего-то всегда хочется покурить, когда я думаю об этом времени. Что-нибудь крепкое, чтобы плотно дымилось и заставляло кашлять. – Все повторялось изо дня в день, но для пришедших со стороны казалось тем еще зрелищем. – Это понятно только теперь, тогда, конечно, понятным ничего не казалось. – Длинные коридоры, железная решетка для разделения женщин и мужчин, очень высокие стены и цепи. Там часто бывало очень-очень тихо. Так, что слышно, как кто-то чешется. А иногда, наоборот, кто-нибудь постоянно кричал, что счастлив, просил подойти, а потом начинал кусаться. Или визжал так, что приходилось зажимать уши. Их потом всегда били. – Сейчас во мне много храбрости и желания защитить, но тогда, конечно, все, что было мне доступно, – это страх оказаться на чужом месте. – Я мог долго сидеть с закрытыми ушами, чтобы этого не слышать.

Ты отводишь взгляд, облизываешь обветренные губы и, наверное, о чем-то задумываешься. Мне даже не хочется разгадывать выражение твоего лица. Зачем? Я все равно не умею тебе отказывать нормально, какой смысл теперь расстраиваться. Ты спрашиваешь, я отвечаю. Чем быстрее завалю, тем раньше закончится.

– Что обычно говорят на это другие?

– «У тебя богатое воображение», – отвечаю, поймав твой взгляд.

– И что ты на это отвечаешь?

– Поживите с мое.

А ты вдруг улыбаешься. Ярко и заразительно даже при нашей теме:

– Туше́.

Действительно. Нет такого слова, которое может меня задеть. Это довольно сложно – превзойти времена, когда я был задет ежеминутно. Когда вместо постели солома, а вместо душа – ледяная вода и в итоге воспаление легких.

Это моя вторая самая короткая жизнь, но хуже не было даже на войне. Даже когда чума глодала чужие лица. Мне пятьсот шестьдесят пять, а я до сих пор не знаю места страшнее, чем безнадежные подвалы нездоровой психики.

– Я тебе верю, ты помнишь?

Ох, Чоннэ. Во что ты играешь?

– Да. Но лучше, если ты перестанешь.

– Причина? – Уже и стойку менять начал, готовый принимать мои атаки, а потом вдруг раз – и меняешься. – Хотя нет! Стоп. – Вперед руку и мотаешь головой, сам себе возражая. – Не надо контратаки. Покоритесь природе, ваше высочество.

Какие тут контратаки, Чоннэ? Все, что я могу, это обессиленно вздохнуть.

А у тебя вдруг какой-то особенный взгляд. Иной. Выразительный слишком. Ощущение от него такое, будто вокруг все кибернетическое, а я – последнее живое растение, которое ты нашел. Зеленое, наверное, да? С белыми лепестками цветка и синим стеблем. Экзотическое живое растение.

– Я пиздец как хочу тебя поцеловать.

Пар срывается с твоих губ, растворяясь, как сладкая вата на языке. Такая же – сладко-дурманящая – у меня в коленях.

– Если дам себя поцеловать, отстанешь?

– Нет, конечно.

– Секс? – Я же не обижаю, я просто стараюсь держать себя в руках. – Этого хочешь?

– Я тебя хочу. – Руки тоже в карманы этой плотной кожаной куртки. – Себе. Что непонятного?

Все.

– И зачем?

– Заботиться, по утрам будить, ночами не давать спать. – Сладкая вата прямо с губ, только лови. – Любить.

– Любить?

– В точку.

– А если я не тот самый «незнакомец»?

Когда ты улыбаешься, у тебя иногда совсем по-детски озорное лицо. Что-то как будто замышляешь.

– Мы с тобой вечность знакомы, забыл? – Брови вверх, к краю шапки, натурально так удивляешься. – А я помню. Что у твоей фэа есть свой… аэф, верно? Во-о-от. – Высвобождаешь правую руку из теплого убежища и тычешь большим пальцем себе в грудь. – Это я. Твоя пара. Привет. – И ладонь вверх – на уровень лица – действительно как будто только встретились.

Внутри я сотни раз упал с этих качелей из слов, но внешне качаться нельзя. Нельзя.

– Ты вообще слышал, что я тебе говорил?

И опять самозабвенно киваешь. Как ребенок.

– Тебе пятьсот шестьдесят пять лет, из них триста сорок девять ты был эльфом, видишь будущее, потерял бессмертие, сексом не занимаешься, с людьми не водишься. – Заканчивается воздух, и ты вдыхаешь для завершения. – Недотрога.

Мне хочется улыбаться. И в животе все предательски вращается, как в том самом аппарате для создания сладкой ваты.

– Я не вижу будущее, – поправляю.

– Как это не видишь?

Серьезно, что ли, удивляешься?

Я жду всего секунду, убеждаюсь, а потом разворачиваюсь спиной и начинаю идти. Пора обратно. Нам обоим. Еще немного, и ты проспишь все сегодняшние занятия.

– А как же твои карты? – Ускоряешься немного, срываясь с места, чтобы догнать. – Ты же меня тогда в парке просил выбрать.

– Да, – киваю, когда чувствую, что совсем рядом идешь – почти касаешься меня плечом. И вокруг меня – куполом – запах твоего одеколона. – И, если бы ты выбрал, я бы сказал, что тебя ждет размеренная жизнь с женой и двумя детьми, карьера политического обозревателя и два дома, которые ты построишь после сорока.

Я на тебя не смотрю. Стараюсь цепляться взглядом за что-нибудь впереди. Далекие вывески, редкие прохожие или мокрые камни под ногами.

– Ладно. – Периферийным зрением вижу, что ты киваешь сам себе. – Пророк из тебя так себе, беру свои слова назад.

– Как знать, – крашу голос картинной таинственностью.

– Окей, давай по порядку. – Ты вырастаешь прямо передо мной, умудряясь идти спиной назад. Пружинишь шаг, одновременно поправляя шапку, и ничего не боишься. Словно знаешь дорогу наизусть, и она ничем не может тебя удивить. – Первая ошибка в прогнозах – это жена. – Указательный палец вверх – так вносят ясность. – Жены у меня не будет, это сто процентов. Если только муж. И то, тебе сначала придется согласиться за меня выйти. – К указательному добавляется средний. – Второе: дети. Точнее, их количество. Вряд ли мы возьмем двоих. Мне кажется, это сложно. Но если ты любишь детей, тогда ладно, засчитаем этот пункт. Третье: политический обозреватель. – Большой палец дополняет остальные, а потом вся ладонь театрально к сердцу. – Упаси господь мне в эти дебри! Я хочу заняться археологией. У отца есть возможность мне с этим подсобить, я думаю воспользоваться. Насчет домов… трудно сказать. Зачем два? Типа, нам и детям? В принципе, смысл есть, так что можно засчитать. – Куда же ты без подмигиваний, да? – Но итог все равно неутешительный.

А я качаю головой. Хочу отвернуться, спрятать лицо, но не могу.

Ты все еще идешь не пойми как, совершенно неуместно бесстрашный. И, конечно, едва не впечатываешься в каменную клумбу посреди дороги, в которой летом растут цветы. Я успеваю схватить за локоть, прежде чем ты перевернешься, и машинально тяну на себя быстрым рывком. Лишь бы не упал.

А ты не падаешь, конечно.

Ты не только наглый. В тебе тьма хитрости. За этими озорными улыбками. Беспечными ходами задом наперед. И успехами, которые за ними приходят. Твоя ладонь под моим пальто… Я совсем неосознанно вдыхаю воздух и забываю выдохнуть. …Надавливает на поясницу. Это похоже на то, как резко встряхивает тело неожиданно ледяная вода из душа. И я все еще сжимаю твой локоть остатками тревоги и щекой касаюсь холодного плеча.

Надо вырваться и одернуть. Надо.

Но ты держишь откровенно крепко, а потом парализуешь – зарываешься носом мне в волосы. Вдыхаешь. А ладонь медленно вверх, по ровной тропе позвоночника. Хорошо, что не видно, как я закрываю глаза, измазанный цветными пятнами нежно-розовых искр. Хорошо, что ты не знаешь, сколько у тебя власти. Хорошо, что незаметно, как от одного твоего вдоха у меня под кожей сыпется сахар – россыпью мурашек. Как объяснить, что я все это тебе позволяю? Чоннэ.

Чоннэ?..

А ты молчишь. Ложишься щекой мне на макушку. Какой же ты упрямый. Хитрый. Неугомонный. Дотошный. Добрый. Своевольный. Смешной. Отзывчивый. Оказывается, ранимый, оказывается, нежный. Оказывается, теплый.

Что чувствуешь и почему? Чем пахнут мои волосы, и тепло ли твоей ладони. Чоннэ. Ты же мне совсем-совсем не нравишься, знаешь? Мне нравится твой друг Юнин. Он самобытен, добр, раним и не по годам мудр. Мне нравится Лиен. За отходчивость, дружескую преданность и откровенность взгляда. Мне нравится твой сосед Коди. И то, что с него спрашивают, сколько ты спал и почему не высыпаешься. Нравится, что он сам забывает спать, потому что не отлипает от манги и своего графического планшета, который ты прозвал Занозой. Мне нравится твой друг Доминик. Как он хмурит свои широкие брови и спрашивает с тебя всякий раз, если Коди забывает выпить прописанные ему седативные.

Мне нравится шутка про заклятие, наложенное на вашу комнату, где «один спать не хочет, а другой – всегда и очень-очень». Нравится Дакота. Ей дарован буйный нрав и прорывной характер. Мне нравятся мои родители. За чувство юмора, сострадание и самую кристальную доброту. Мне нравится моя сестра. Она себялюбива, раскрепощена и пытлива умом. Нравится, какие широкие у тебя плечи, когда ты лежишь на сложенных руках и размеренно дышишь во сне. Мне многое нравится. В мире, себе, людях.

Но любить ведь – это совсем не то же самое. Правда?

Правда в том, что в дверь стучатся всю жизнь. Случайно или намеренно. А я просто никому не открываю. Правда?

Правда в том, что однажды среди сотни громких звуков, музыкальных нот и голосов я услышал твои шаги. Они стучали о порог, как кулаки в дверь. Особым шифром. И я тебя узнал. А если кого-то знаешь, как же его не впустить?

– Итан. – Тихо-тихо. Звуки блуждают в белоснежных джунглях, теряясь. – Ты пахнешь, как медовый пряник.

Но я все слышу.

Я же эльф. Эльфы слышат и видят лучше людей. Больше и иначе немного. Они влюбляются, принадлежат и испытывают влечение лишь единожды и только к представителю своего вида. Правда?

Правда, я не учел, что не один могу рождаться снова. Снова и снова – это не только для эльфов-самоубийц. Это для всех, кто есть и будет. У каждого фэа всегда есть аэф. Это закон.

Люди не научены искать. Или ждать. А эльфам дана природой способность узнавать по шагам. Хорошо, что я наконец признаю. Правильно, что тебе не слышно. Ведь разницы никакой, понимаешь, Чоннэ? Даже если.

Любое «даже» – ничто в сравнении со всеми «вопреки». Даже если человек может полюбить и быть преданным кому-то одному, должно быть желание этому одному быть верным. Даже если умеешь любить, думал ли ты хоть раз, каково это – быть верным самоубийце?

Каково это – его любить? Давай еще раз уточню: нравится – это не то же самое. Тебе во мне многое не понравится. Сбежишь из пряничного дома и никогда больше не вернешься.

А я же эльф-самоубийца. Знаешь, что мы с собой делаем, когда нас бросают?

8

Когда-то давно, в двадцатом веке, Ричард Фейнман на своих лекциях по физике говорил, что у запаха фиалки есть структурная формула. У всех запахов есть. Не только фиалки.

Когда я узнал о них впервые, прежде всего задумался о планете и вероятности того, что ее предварительно начертили архитекторы. Жизнь ведь – игра? Шекспир в силу своего времени видел ее театральной постановкой. Я – в силу своего – склоняюсь к видеоиграм.

Где-то там, куда я всегда смотрю ночами, есть студия. В ней большой штат сотрудников, и у каждого своя задача.

Допустим, художники. На них фон, текстура, местность. Облик планеты, анимация, кинематика, создание полигональных сеток для трехмерной графики. Вот она такая круглая, цветная и объемная благодаря им. И апельсины оранжевые, а арбуз внутри розово-красный тоже их стараниями.

Потом геймдизайнеры. Они задумывают правила и структуру прохождения. Модели диалогов, поведения, упаковку и подсказки. Подсказки очень важны. Иными словами, геймдизайнер отвечает за интуицию. Тот самый дар, который люди не понимают.

Еще они ответственны за кат-сцены – те фрагменты нашей игры, в которых мы не способны влиять на происходящие события. Иными словами, судьбу.

Дальше определенно инженеры-программисты. На них – вся работа с исходным кодом. Движения объектов, симуляция. Все то, что мы здесь зовем физикой. И структурная формула запаха фиалки в том числе. Все формулы. Всех фиалок. Всех нефиалок тоже.

Ты пахнешь древесным одеколоном и фруктовым дезодорантом, в основе которых часы кропотливой работы нескольких душ.

Есть еще геймдизайнеры уровней. На них задачи, миссии, этапы игрового процесса. То есть там все те, кто спроектировал рождение и смерть – начало игры и конец, а посередине набросал миссии и задачи. Например,

«закончи школу»,

«получи высшее образование»,

«найди работу»,

«создай семью»,

«заведи ребенка».

К счастью, из века в век приходят обновления. Вариации развития сюжета, учет личной воли игрока, массы дополнительных миссий и сотни скрытых концовок.

Есть в команде и звукорежиссеры. Они отвечают за звуковое сопровождение и звуковые эффекты на протяжении всей игры. Словом, мой и твой голос, вероятно, чей-то личный проект. Вода шумит в трубах, шины медленно шуршат по сухому асфальту, воздушный шар налетает на иглу. Услышал? Все это работа звукорежиссеров.

Там, конечно, еще продюсеры и издатели.

Но самая занятная работа у тестировщиков. Они пробуют играть, анализируют, фиксируют найденные дефекты и ошибки, осуществляя процесс контроля качества. Ты же не думал, будто все одинаковы за пределами этой игровой платформы? Потому что вся команда разработчиков – это десятки фэа разного класса. Последние – тестировщики – это души-исследователи. Они оценивают исходный результат. Анализируют. Проверяют. Пробуют. Экспериментируют. Находят дефекты. Иными словами, живут.

Разобрался? Должен.

Оглянись – тут в аудитории студенты с трех потоков – у всех совпадает предмет.

Сколько их среди красно-коричневых трибун? А во всем Бостоне? Штатах. Континенте. Планете. Миллиарды. И все – твои и мои коллеги. Души-исследователи. Тестировщики самой крупной видеоигры.

Знаешь, в чем смысл жизни? В контроле качества. Ошибки – не порок. Ошибки – в какой-то степени наша задача.

Знаешь, в чем суть дороги к самому себе? Когда начинаешь видеоигру, у тебя другое имя. Ты – другой персонаж. Нужно дойти до конца. Пройти полностью. Как только игра заканчивается, ты – это снова ты. Вот и все.

Игра – это от себя к себе. А жизнь – путь. Одно из сотни возможных прохождений.

Уровень сложный, без дополнительных жизней, жетонами разбросанных в укромных местах, и возможности начать с контрольной точки.

Да и тестировщик – ничего выдающегося, простой игрок, но, если задача остальных – работать, у него при любом режиме – играть.

Если ты пришел снова, значит, еще не наигрался. В точности, как и я. Если ты опять оказываешься подле меня, игра еще продолжается.

– Привет.

Эти шесть букв всегда творят одно и то же. В щипцах грудная клетка и небольшая паника в легких.

– Твои друзья не против, что ты такой непостоянный и скачешь с места на место?

Я продолжаю листать конспект и делать вид, будто все функции моего организма работают исправно.

– Я им сказал, что ты мой будущий муж, – твой легкий голос как перо по воздуху – нежно, но шатко, – они намерены оказывать поддержку. Я вот боялся подсаживаться, но Зои велела мне быть мужиком.

Я на последней – самой высокой – скамье, но мне и смотреть вперед не нужно, чтобы видеть, как Зои Монро сидит ближе всего к проходу на третьем ряду, дерзко расставив ноги, и выглядит шикарно в рваных голубых джинсах не по погоде и громадной фиолетовой толстовке с белыми надписями на рукавах. Ее видно сразу, среди всех и всегда. Эффектный человек. Серо-коричневые волосы в высокий хвост, густые брови – как у Доминика, почти зигзагом, – и россыпь веснушек на пухлых щеках.

Если твой сосед любит говорить о комиксах, Зои фанат животных и вечеринок. Тут и прислушиваться не нужно.

– «С виду сплошная романтика поднебесья, а характер – твердость дорог и гибкость воды».

Мне не видно, удивляешься ты или нет. Но тебя выдает голос:

– Так ты все-таки мной интересовался?

У Зои Монро для каждого есть емкая визитная фраза.

– Я помню не только твою. – Иными словами: не обольщайся.

Разочарованный вздох обволакивает облаком твоих ароматов. Я отвлекаюсь от звуков впереди сидящих студентов, успевших прийти до начала, неспокойных движений их голов и щебетания голосов. То есть, наверное, мог бы и в этом шуме изобразить формулой каждый твой запах, а после раскрасить цветами.

– Ты считаешь меня красивым?

Только все равно отвлекаешь. Даже от самого себя.

– Это вопрос на сегодня?

– Да.

– Я просто считаю. – И просто листаю страницы, которые знаю наизусть.

– Это в каком смысле?

Здесь мне в любом случае следует оторваться и посмотреть на тебя, неугомонное ты создание. У которого волосы сегодня собраны в маленькое подобие хвоста на затылке. И на плечах объемная серая толстовка с логотипом «Звездных войн». Между нами твой рюкзак, мир, патологии и воздух, пропитанный сладкими фруктами твоего дезодоранта.

– Я прожил пять жизней во времена, когда спокойных дней было в десятки раз меньше, чем неспокойных, Чоннэ. Там почти не было зеркал, в которые мы смотрелись. – И это правда. Слишком много борьбы за жизнь и надежды на завтрашний день для себя и тех, кто дорог. Проснулся – хорошо, а с красивым лицом или уродливым – неважно. – Были и другие, когда красота имела значение, но недолго или бесполезно для меня. Сегодня внешность бесконечно важна, но я слишком много провел там, где до нее не было никакого дела, так что когда просыпаюсь, то просто считаю. Очередной день в копилку прожитых. И тебя считаю. Ты живой и такой же дотошный как обычно.

И еще ты улыбаешься. Как умеешь – чтобы мне пришлось сконцентрироваться строго на твоих глазах и считать про себя.

– Что ж, для меня это огромный плюс. – И как всегда свободно откидываешься локтем на парту. – Когда состарюсь, ты меня не бросишь из-за того, что я перестану быть привлекательным.

Эта тема плохая. Не хочу о ней.

– Кто тебе сказал, что ты привлекательный?

– В этом времени полно зеркал, я и сам вижу.

На все-то у тебя есть ответ, Чон Чоннэ.

– Помню, что ты был готов переодеваться ради меня в девушку. – А на это что скажешь? – Это предложение еще в силе?

– Конечно. Но ты же асексуален, так что мне не придется. – И, разумеется, подмигиваешь. Довольный завоеватель. Самое время признать, что словами переиграть тебя сложно. О чем бы они ни были.

Дальше начинается лекция, и ты покорно помалкиваешь. Только смотришь, разглядываешь, задеваешь коленкой, а через тридцать минут неусидчивости лезешь к девушкам на скамье пониже, заметив у одной из них желтые стикеры. Тебе выдают несколько, но ты шипишь, бормочешь, обвиняя человека в жадности, выклянчиваешь еще, зарабатываешь замечание от преподавателя и только после затихаешь.

Стараюсь не ловить никаких взглядов, а их много – ты провоцируешь своим шебутным поведением, а я смотрю только на профессора, пытаясь хоть что-то усвоить и не запутаться в формулах твоего запаха. Ты даришь десять минут покоя, а потом мне на листы начинают крепиться выпрошенные стикеры. На каждом – надпись твоим крупным, немного неуклюжим почерком.

Я считаю тебя красивым.

Черным по желтому. В самом центре.

И считаю тебя тоже.

Как только убеждаешься, что я прочел, клеишь сверху следующий.

Каждое утро.

А потом ночью.

Дальше ты пишешь слишком долго, пока я сжимаю ручку, надеясь, что она не начнет крошиться.

На Рождество ты мне снился. На каникулах.

И на выходных всегда тоже.

Когда мне тебя не видно, я почему-то переживаю. С тобой когда-нибудь такое бывало?

Бывало, Чоннэ. Бывало! Прекрати, пожалуйста.

Двадцать первого я смотрел повтор речи Мартина Лютера Кинга на кухне. Мои братья начали придумывать свои варианты продолжения фразы «У меня есть мечта».

Я загадал тебя.

Черт, только не думай, что это пикап лайн.

Я серьезно.

Я рассказал про тебя братьям. Меня подняли на смех, потому что я два года к тебе не подходил. Еще они попросили твое фото, хотят на тебя посмотреть.

Когда они попросили фотографию, я немного заревновал. Ужас, знаю. Прости. Иногда мне хочется, чтобы о тебе знал только я один. Это странно?

Мне нравится, как ты дышишь. Прямо сопишь. Здорово я тебя злю. Если хочешь, вымещай возмущение на моей руке или коленке. Можешь щипаться.

Не то чтобы я хотел тебя съесть, но ты снова пахнешь медом и пряниками.

Мне очень нравится твоя татуировка на шее.

– Fëa² and hröa ~

Это ведь Фэа и Хроа, о которых ты говорил? Расскажешь потом, почему во второй степени?

Я как-то перечитал все три тома «Властелина колец», чтобы найти часть, где говорится об этих понятиях. И только потом посмотрел, что они упоминаются лишь в одной из книг по «Истории Средиземья».

Я же все эти годы думал, что ты фанат Толкина. Прочитал буквально все его произведения, включая те, что публиковались посмертно.

Пойдем сегодня ночью в парк?

Хорошо, что можно не отвечать. Можно захлопнуть блок, покрыв стопку приклеенных стикеров. Плохо, что ты по-прежнему жутко упрямый.

И очередной желтый квадрат лепится теперь уже на лакированную обложку тетради для конспектов:

Ну, пойдем. Ты – впереди, я – позади. Можем наоборот, как будто я телохранитель.

Точнее, хроахранитель.

Хорошо.

Хорошо. Как будто ты не пойдешь за мной, если я скажу «нет». Телохранитель. Так охранял бы мою душу. Чтобы она не пыталась всякий раз к тебе сбежать. Чтобы не делала исключений. Таких, как этой ночью.

Когда я в наушниках, но не включаю музыку. Не блокирую звуки. Потому что среди них шорох подошв тех самых сапог в стиле милитари. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать, как они немного переливаются на свету кожаным материалом. Какая крупная у них подошва и насколько обильна шнуровка. Мне не нужно оборачиваться. Я и так знаю, что ты заправляешь в нее брюки и что ноги становятся уже, аккуратнее, выдают свою форму.

Мне не нужно оборачиваться. И так известно, что, в зависимости от погоды, к ним ты всегда надеваешь черный длинный пуховик с пушистым капюшоном или джордановый плащ темно-серого цвета. Сегодня уже февраль. Такой же бесснежный и столь же холодный, как его предшественник. Поэтому на тебе пуховик. Я слышу легкий шорох его материала. Моя же утепленная куртка куда бесшумнее, тускло-зеленого цвета и кроткого нрава.

Мне не нужно оборачиваться. Я слышу. Ты идешь по пятам от самого кампуса.

Сегодня не сворачивая на Коммонуэлт-авеню, сегодня Мальборо, а потом налево – по узкой публичной аллее мимо торцов кирпичных домов и пожарных лестниц. Мимо десятков сонных машин. А потом сразу в парк. К памятнику доброго самаритянина и пышногрудым туям-стражам. От каменного президента все дальше и дальше через желтые пятна асфальта, тихие воды и мокрую траву.

Сегодня я решаю пройтись насквозь. С одного конца парка на другой. Это почти четверть часа, если никуда не спешить. Я и не тороплюсь.

Тихо и влажно. Мое дыхание кутает сыростью шарф, но ногам от ходьбы тепло и уютно в меховой подкладке ботинок.

Сегодня я слышу все звуки. Бормотание веток, болтовню насекомых и отдаленный адреналин двигателей в утробе редко проезжающих где-то машин. А еще, конечно, простая песня твоих шагов.

Я иду через мост, а потом все время прямо до огороженной статуи Эдварда Хейла, пока не выхожу к шоссе. Пусто и условно горит фигурка человека на табло обычного наземного светофора.

Слева широкий пруд с рябью воды, и обнаженные ветки походят на вектора в теоремах по геометрии. Как считаешь, о чем я думал, пока шел все эти пятьдесят минут? Хорошо, что тебе неизвестно.

Какая у тебя семья? Как давно вы здесь? Чем занимаются братья? Они старше или младше? Почему Бостонский, а не Гарвард? Почему история? Почему ты.

Фонтан Брюера на самом краю. Мне это в нем очень нравится: мы еще в парке, но видим границы шума – шоссе, магазины, рестораны быстрого питания. Я люблю это место больше других. За все. И за черные крохотные круги столов с их неудобными стульями. Когда я опускаюсь на один, он, как обычно, скрипит, словно может развалиться. Ты садишься по другую сторону неработающего фонтана, но мне все равно видна твоя белая шапка за бронзовыми фигурами богов.