Чревоугодие. Гастрономическая сага о любви

После завтрака шли вина – белые, достойные, в стройных бутылках, хотя если бы вина знали, в каких количествах их будет пить один человек, они бы просто умоляли о пакетировании в отделе расфасовки виноделен.

Некогда он долгое время прожил в королевстве Нидерланды и подслушал там одну народную пословицу. Он ее даже записал в свой рабочий блокнот. Писал на слух, поэтому не мог ручаться за точность. Вот что у него получилось: «Als je vandaag iets zonder diploma drinkt, is het niet bekend waarmee je morgen ziek wordt». В переводе это означало примерно следующее: «Если пить что-то без градуса сегодня, то не известно, чем заболеешь завтра». Он ценил свое здоровье, поэтому в «холостые» недели он свято блюл эту заповедь. Кто, кроме алкоголя, кроме бога Диониса, позаботится о нем в пустом доме?

Поэтому к обеду в первый день он всегда открывал какое-нибудь красное, например «Chateau Cossieu-Coutelin» 2016 года или «Brunello di Montalcino» 2014-го. А вот на второй-третий-пятый все зависело от настроения. А настроение зависело от состояния здоровья и во многом от того фильма, что шел на экране, или от той песни, что звучала из динамиков.

Если в который раз семь самураев Акиры Куросавы спасали деревню бедняков от злых разбойников, то на столе стояла бутылочка чуть подогретого саке и фарфоровая рюмочка. Ну, или две рюмочки – при наличии «дуняши» или друга, решившего разделить трапезу. Никто нудных самураев смотреть не желал, но все послушно кивали головами и с важным видом обсуждали тактику обороны деревни, мудрое изречение лысого самурая Симады Камбея или ложно-корявый, но точный взмах катаны забавного Кикутиё.

При этом он важно рассказывал собеседникам (или же напоминал самому себе, проверяя память в экстремальных условиях опьянения) тонкости подогрева саке-сейсю. При этом старался говорить грозно, быстро и по слогам, как настоящий самурай, хотя любой японец вежливо бы посмеялся в кулак над его жалкими попытками. Он ставил фильм на паузу, расправлял плечи, бросал взгляд на триаду самурайских мечей на комоде и приступал.

– Сейчас мы с вами пьем хинатакан, – говорил он, хмуря брови, как актер театра кабуки. – Это так называемое солнечное саке, и его температура тридцать градусов.

Хотя кто его знал, сколько там градусов, поскольку никаким градусником он при этом не пользовался, так что иди проверь.

– Повысь мы температуру всего на пять градусов, – говорил он, как учитель химии перед опасным опытом, – и перед нами в токкури («Это кувшин для саке», – тут же пояснял он, указывая на обычную фарфоровую бутылку, купленную в магазине вместе с напитком) было бы уже саке идохадакан, «человеческая кожа», сами понимаете, откуда такое название, – при этом заговорщицки подмигивал, но тут же возвращал себе вид грозного наследника традиций Ямато.

– А далее все просто, – и он всем своим видом показывал, как это просто. – Прибавляйте по пять градусов, и вы получите саке температуры нурукан, чуть теплое. Затем, но это уже на любителя, дзекан, теплое. Саке в пятьдесят градусов, что, кстати, соответствует температуре воды в фурако, так и называется – ацукан, горячее.

Далее язык уже заплетался, и он с немалым трудом выговаривал:

– Тобикирикан, самое горячее саке в пятьдесят пять градусов.

И далее шли аплодисменты стоя, после чего «Семь самураев» можно было не досматривать, а полностью увлечься дегустацией этого самого «хинатакана».

Если же приходила блажь посмотреть «Одиссею капитана Блада» или «Остров сокровищ», то на столе появлялся напиток из Карибского бассейна. Ром он уважал темный или золотой. Светлый уж очень напоминал ему обычную водку. А водку он пил под другие фильмы. В его коллекции всегда был «Bumbu» или «Plantation» в ассортименте. И тогда он бодро вздымал бокал и завывал совершенно-таки пиратским голосом:

Ну что ж, тогда отдать швартовы!

Поставить грот и кливера!

Смотрящий – на крюй-марс! И снова

В бом-брамсель стукнулись ветра.

По шесть патронов в револьвере,

По два ножа за сапогом!

По сто мишеней на прицеле!

Пять румбов к ветру! Боцман – ром!

Под пиратские песни ром бежал за рюмкой рюмка, и бутылка очень быстро показывала дно. Заедать ром не хотелось, а запивать его хотелось исключительно новой порцией рома, поэтому фильм еще не успевал заканчиваться, а «пират» уже полз к дивану на первом этаже, потому что в спальню на второй доползти совершенно не хватало ни сил, ни воли.

И как они там после рома крутили кабестан и лазали по вантам на грот-реи? А тем более, как взбирались на марс? Или смотрящему просто не наливали? Или просто потому, что, по некоторым данным, средняя продолжительность жизни пирата составляла двадцать шесть лет?

Он вспомнил свои двадцать шесть. Ах! как пил он в свои двадцать шесть! И по каким жизненным вантам тогда лазал. Нынче этот путь – от тех до этих – казался совершенно исключительным и абсолютно невозможным. Так что через месяц ром обязательно будет. Не «огненный», как поет Сукачев, а такой вполне себе мягкий «Bumbu», с индонезийской пряностью и привкусом шоколада, разлитый на Барбадосе, округленный в дубовой бочке из-под хереса «Олоросо» где-нибудь в Андалусии.

Бывало, особенно после бутылки кахетинского вина под следующую бутылку, тянула его душа пересмотреть телеспектакль «Ханума» или очароваться в который раз обаятельным акцентом Кикабидзе в «Мимино». И тогда на столе к обеду появлялась чача. Вот она была действительно огненной, особенно если это была выдержанная шестидесятипятиградусная темная, как сам виноград, настоящая кахетинская чача.

Под чачу он не пел. Песни грузинские любил. Мог чуть подвыть под «Чито-гврито, чито-маргалито», но тихо, чтобы не перебивать. Мог мысленно вспомнить «Сулико». Но имел он врожденный такт, который даже в самом нетрезвом состоянии не давал ему состязаться с великим грузинским многоголосьем. Трудно петь, невозможно петь, когда рядом поет грузин. Или грузины.

Кстати, почему-то в «грузинскую» серию фильмов занес он так любимый им двухсерийный фильм «Небесные ласточки». Наверное, потому что снят тот был режиссером Леонидом Квинихидзе. Да нет же! Кого он обманывал? Грузинским этот фильм стал для него из-за прелестной Ии Нинидзе в главной роли.

Коньяк… Как он раньше любил коньяк! То, что у нас привыкли называть коньяком (французы бы затаили обиду, собственно, как и за шампанское). Любил в том самом, «пиратском», возрасте. Когда сердце позволяло. Пил он его без меры, только появившиеся в продаже «Courvoisier», «Bisquit», «Martell», «Remy Martin», «Hennessy», «Camus»…

Король Генрих IV ежедневно выпивал рюмку коньяка. Черчилль ежедневно выпивал бутылку… О, голодные дети восьмидесятых! Дети научной фантастики. Дети, выросшие на Стругацких. «Человек – это только промежуточное звено, необходимое природе для создания венца творения: рюмки коньяка с ломтиком лимона», – говорил Аркадий Натанович.

Рюмки? Бутылки? При всем уважении к Стругацким, по творчеству которых он даже писал научную работу… Две, три, пять бутылок в день уходило от пробуждения до сна. Тогда только появились деньги, тогда только появилось изобилие в магазинах. И тогда было еще здоровье.

При этом он четко соблюдал «Правило четырех си»: cognac, coffee, cigar, chocolat. Он грел в ладонях коньяк, меж пальцев дымилась сигара ручной скрутки, на тарелочках были разложены дольки лимона, разломанная на кубики плитка шоколада, прожаренные кофейные зерна. А рядом исходила паром маленькая чашечка ароматнейшего кофе. Причем кофе тоже был сотворен по правилу французского дипломата Шарля Мориса де Талейран-Перигора: «Черный, как ночь, сладкий, как грех, горячий, как поцелуй, крепкий, как проклятие».

Теперь он коньяк практически не пил. Держал несколько бутылок для друзей. Но если приходила нетрезвая полуночная мысль выкурить сигару и согреть в ладони граммов сто «Courvoisier», то включал он белогвардейские романсы. Обязательно почему-то – именно белогвардейские романсы. В исполнении Жанны Бичевской.

Четвертые сутки пылают станицы,

Горит под ногами Донская земля.

Не падайте духом, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина.

И совсем нетрудно было определить тот день с момента отъезда жены, в который начинали пылать его станицы. И после строчки «И девочек наших ведут в кабинет» в обязательном порядке следовал глоток коньяку, густой клуб сигарного дыма, после чего возможны были две реакции, напрямую зависящие от обстоятельств. Если «дуняша» была рядом, он смотрел на нее пьяно-мудрым взглядом, и она понимающе склонялась под стол. Если «дуняши» рядом не было, то он просто бил кулаком об стол, говорил о том, какую просрали страну и переходил на водку.

Водка…

Совершенно отдельная тема его странствий. Она могла быть как горькой, вот как в этом случае, с ностальгической тоской, так и веселой «водочкой». Честно говоря, водку он никогда не любил по-настоящему, как того требовала есенинско-шукшинская душа и мыслительная эклектика славянского человека. Но иногда…

Иногда, достав водку из морозильной камеры, открыв, повозившись с крышкой, банку маринованных огурцов размера «мини» (огурцы могли быть и просто малосольные, выдержанные в тыкве, оранжевые на цвет), подготовив рюмочку, нарезав розового на свет сальца с чесноком, включив какие-нибудь «Особенности национальной…», налив тягучую слезу под ободок, он мог провести часа три в истинной мужской неге.

Предложение получилось длинным, громоздким, перенасыщенным оборотами, заняло целый абзац, но именно так и происходило: этот процесс подготовки и употребления занимал целый абзац его «холостой» жизни. Кстати, продукт собственного изготовления, особенно с перцем на дне запотевшей бутылки, был достойным конкурентом той самой «русской»…

Собственно, почему «русской»? Уже в XIV веке поляки стали называть словом «водка» все крепкие алкогольные напитки. Для нашего уха это звучало бы как «водичка» – так, нежно, поляки относились к алкоголю, обласкав и уменьшив слово «вода». А дистиллировать спирты так и вовсе начали еще и в Древнем Египте, и в Древней Греции, и в Древнем Риме, и на Востоке – тоже, естественно, Древнем.

А вот к чему точно старался он не прикасаться в «холостые» недели, так это к абсенту. Опасно-то в одиночестве. Во-первых, градусность у классического абсента почти «чистая» – до девяноста. Потом и себя можно не собрать. Вон, Ван-Гог, известный любитель абсента, и мир видел в ярко-сине-желтых тонах, поскольку спектр мировосприятия меняется от горькой полыни, и с ухом у него, как все помнят по роману Ирвинга Стоуна «Жажда жизни», тоже сложилось не в лучшем виде…

Не любил он галлюциногены. Алкоголь – да, психотропы – нет. Категорическое неприятие наркотических средств. Когда пьешь, то и ляпнуть можешь лишнее, и сделать глупое. Но это все – ты под алкоголем. С наркотиками иначе. Они начинают говорить и делать за тебя. Другими словами, алкоголик – это человек с неким веществом внутри. Наркоман – это вещество с неким человеком вокруг.

Абсент он считал демаркационной линией между алкоголем и наркотиками. Не любил он отдавать свой разум на растерзание этого зеленого хлорофилла с ароматическими добавками. Недаром называют его «безумием в бутылке».

Да и не был настоящим нынешний абсент. Хлорофилл разлагается на свету, поэтому прежний напиток хранили в темных, непроницаемых для света бутылках. На полках нынешних алкомаркетов сосуды гордятся поддельной зеленью за прозрачными стеклами. Эх, дурят нашего брата. Да и к лучшему.

Но абсент в доме был. Не столько для пития, сколько для самого волшебного действа.

Он вспомнил, как еще юными вагантами пришли они в один из первых ресторанов, где подавали абсент. Сели, заказали. Официантка с круглыми от ужаса глазами принесла в дрожащих руках разнос с четырьмя тонкими рюмками. Достала ложку для абсента, положила в нее кусочек рафинада. Ни о каком специальном кусковом сахаре речи не шло.

И началось.

В теории процесс предполагался неклассический, без воды, без специального сосуда с краниками – «фонтана». Предполагалось лить семидесятипятиградусный абсент сквозь рафинад. Потом рафинад полагалось поджечь. Карамелизируясь, расплавленный сахар должен был стекать в рюмки коричневыми струями. И горечь полыни в сочетании со сладостью карамели стала бы усладою вкусовых рецепторов для истинных гурманов. В идеале.

Идеала не вышло.

Ложка была подобрана совсем не по формату рюмочных горловин. Дрожащие руки девушки лили абсент мимо рафинада, и зеленая жидкость стекала по ложке и по стенкам рюмки на разнос. Хорошо еще, что официант не додумалась переставить рюмку на деревянный стол. Потом началось самое интересное.

Достав из кармана на фартуке зажигалку, девушка осторожно, даже слегка отвернувшись, поднесла ее к кусочку сахара. Чиркнуло кременное колесико, вспыхнул фитилек зажигалки. А вместе с ним: сахар (как и было задумано), поверхность разноса, стенки рюмки, а ложечка для абсента превратилась в маленький факел.

На помощь коллеге примчался бармен. Влажным полотенцем он устранил возгорание, опрокинув при этом напиток. Если мы пришли за зрелищем, то мы его получили. Хотя и остались без зеленого «хлеба». Вывод: не выпендривайтесь в ресторанах, ешьте яичницу, пейте водку. Водка тоже горит, но поджигать ее в рюмке по протоколу подачи не положено. Хотя сейчас уже есть прецеденты…

Так что в гордом одиночестве и не подумал бы он употреблять абсент – ни по правилам подачи, ни просто «в опрокид». Зачем, если вместо рюмки абсента можно выпить… Да все что угодно можно выпить.

Тем более не стал бы он употреблять этот зеленый нектар в присутствии «дуняши». Во-первых, это снизило бы его мужской функционал. А во-вторых, в целях безопасности, из инстинкта самосохранения. Он даже все оружие в доме прятал в такие дни – от греха подальше. А то начиналось: «Покажи, как ты умеешь», «Ах, какая, прелесть», «Какой же ты молодец»…

Такие реплики из «дуняшиных» уст льстили мужскому естеству, так что раньше мог и показать. До тех пор, пока чуть не оттяпал себе полпальца боевым «Кабаром». Жонглер хренов. Кровищи-то было! Хорошо, что эта конкретная «дуняша» медсестрой оказалась.

Теперь шрам – как напоминание, как инструктаж по правилам обращения с оружием в нетрезвом состоянии. А вернее, по правилам категорического необращения. А ведь мог и голову саблей отсечь. А зачем ему «дуняша» без головы? Или голова без «дуняши»?

А вот текилу он уважал. Начал уважать в глубокой молодости, после вечеринки «текила-бум». Было им чуть до тридцати тогда. Жены были где-то в Европе, вечера были пусты и пьяны, и, как сыр Вороне, им бог послал флаера на вечеринку. По три текилы-бум на флаер.

Все знают, что такое коктейль текила-бум. «Спрайт», текила, стакан, картонный костер. Накрыли стакан костером, перевернули, стукнули дном стакана о барную стойку. Пена, счастье, пузырьки и сок голубой агавы залпом в организм. А потом танцы и дым сигарет.

Три коктейля на флаер. Девять флаеров. Три парня, из них коктейли пил – один, остальные пили виски. Все девять флаеров отдали ему…

Утро было не просто хмурым. А похмеляться он тогда еще не умел. Он пошел выгуливать таксу и оказался… в поликлинике – на грани сердечного приступа. С тех пор он не курил. Только сигары. Очень редко. И только под коньяк или виски. Хорошо бы у камина. Правда, камин он тоже разжигал в «холостые» дни очень редко. Открытый огонь в нетрезвом состоянии – не к добру. Разве что очередная «дуняша» будет весьма надежным человеком, да еще с навыками обращения с огнетушителем.

Вспомнил про виски и улыбнулся. С текилой он обязательно встретится. Лизнул соль, глотнул текилы, закусил лаймом – классическая формула. Но здесь нужно проникнуться неким беспросветным одиночеством, окунуться в крайний, почти суицидный, солипсизм:

И любовь есть, но уже не греет,

И полная чаша – постыла.

Пошла на кухню, взяла нож поострее…

Резанула лайм, налила текилы.

Виски же – совсем другой коленкор. На деле – самогон самогоном. Но попробуйте сказать об этом опытному кависту или фанатичному вискоману. Послевкусия, торфы, старты и финиши, острова и солоды, дистиллерии, они же вискокурни, бочки обожженные и бочки свежего дуба, ароматы и бренды, ирландии да шотландии…

Легенды, легенды, легенды…

Водку делает этикетка, вино делает терруар, виски делает легенда. Виски варят, бурбон гонят. Коль некий герцог личным указом повелел варить на этом торфе, а другой запретил на тысячной бочке – такую бутылку истинный ценитель будет хранить до пыли, целовать в пунт и подавать исключительно к сигарам ручной сборки, набив олд-фешн рокс замерзлыми камнями. Культ.

Он и сам был грешен. Его погреб хранил целую коллекцию. Были парочка бутылок «Macallan», были «McClelland’s» в ассортименте. Несколько пузатых «Monkey Shoulder» с забавными латунными обезьянками на бутылке. Были бутылки попроще, были и пожирнее.

Но гордостью коллекции виски был особый бренд – «Scyfion», «Вино скифов». Бренд, весьма недешевый, но дело было не в цене. «Вино скифов» придумал его хороший товарищ, почти друг. Придумал здесь, в родном городе, а он все-таки был патриотом – патриотом родного города, в котором родился и вырос. И который не променял бы ни на один другой город мира.

И пусть супруга, у которой, как поет Кашин, «потемкинская кровь» от основания города, называет мужа приезжим, но сам муж считает себя истинным аборигеном, поскольку – еще раз – родился и вырос здесь.

Товарищ был профессиональным сомелье, проводил дегустации в местном виски-клубе. Дегустации могли быть камерными, на пару человек. Например, какой-нибудь вискоман со своей «дуняшей». Или же на этих мероприятиях собиралась деловая элита города.

А работу над брендом товарищ начал с того, что разбирал по досточке бочки, поработавшие несколько лет у местных виноделов. Каждую дощечку нумеровал, паковал и отправлял в Шотландию. Там бочки снова собирали и заполняли спиртами «Mortlach» (вначале). Спирты выдерживали в бочках из-под наших автохтонных вин, где они обретали своеобразный цвет и аромат, и получали в результате новый продукт – «Scyfion».

Потом появились новые бренды спиртов, новые страны виноделов, новые дистиллерии. От скифов там не осталось уже ничего… Кроме названия нового бренда, созданного здесь, в родном городе. И поэтому он отдавал немалые деньги за каждую новосотворенную бутылку «Вина скифов» и скопил в погребе уже полторы дюжины эксклюзивных произведений вискокуренного искусства.

Собственно искусству тоже нашлось место: каждая этикетка, каждая упаковочная коробка были украшены как полотнами известных мастеров, так и работами местных авторов. Над оформлением одной из этикеток поработал сын основателя бренда.

В «холостые» недели виски хорошо шел томными вечерами под песни Вертинского или Петра Лещенко. Часто пела Новелла Матвеева свои знаменитые песни-рассказы «Большой вечер» и «Девушка из харчевни». И, конечно же, такие виски-вечера не обходились без ирландского фолка. Например, часто звучала песня группы «Green crow» с говорящим названием «Бочонок виски»:

Когда из мамы в белый свет полезешь ты, дружок,

Бочонок виски батя закопает в погребок.

Так, год за годом, день за днём, молчание храня,

Оно в бочонке стареньком под полом ждет тебя.

Мама, это все фигня!

Беда – такой пустяк,

Беда – такой пустяк,

Коль виски ждёт тебя.

4. Пиво

Питье пива или вина в славянских песнях —

символ любви и брака.

А. А. Потебня. «От слова к символу и мифу»

Если расставить в боевые ряды спиртные напитки, то для нанесения массированного удара по мирозданию нужна тяжелая артиллерия – крепкий алкоголь. Есть тут и крупнокалиберные гаубицы, и орудия средних и малых калибров, но с большей дальностью и точностью попадания. И уже самому стратегу в меру опыта и вкусовых предпочтений определять, в каких целях и для каких задач он собирается дать залп.

Для обзорных полетов над всем полем боя, для определения, кто свой, кто чужой, для составления точной картографии, просчета тактики и стратегии дальнейших боевых (а читай жизненных) действий нужна авиация – вина красные и белые, сухие и крепленые.

Но какой же бой без пехоты? Меж гулом артиллерии душевных метаний, меж и под высокими полетами разума, всегда многочисленными рядами проходят пехотные полки будней – часов, дней, недель. Нет, конечно, и один в поле воин, но в его правилах было вести наступление по всей линии фронта и всегда иметь в запасе могучий пехотный резерв, неиссякаемый, надежный, чтобы рука полководца всегда могла призвать к новой битве нескончаемое количество опытных бойцов.

Живу взахлеб, непросто. Нрав мой пылок.

Давно бы помер, но уж столько лет

Тяжелый сон и дюжина бутылок

Мой хрупкий берегут иммунитет.

И такой пехотой в «холостые» недели, безусловно, выступало пиво.

Культ пива он впитал еще в то благословенное советское время, неимущее и доброотзывчивое, простое по вере в завтрашний день и сложное по глубине прочитанных книг. В то время, когда читали все, дружили все, одалживали от аванса до получки все и пили тоже все.

Его отец пил пиво литрами, галлонами, канистрами. Если сложить месячную «норму», то – цистернами. Были раньше такие цистерны-разливайки с плотными краснощекими дамами-продавщицами на стульчиках, красными заглавными буквами «ПИВО» на пузатых боках и гранеными пол-литровыми кружками с пышной пеной.

Почти у каждой такой цистерны была табличка «Дождитесь отстоя пены и требуйте долива до черты». В разных вариациях. Но кто ж ждал того отстоя, когда за спиной очередь страждущих сограждан, а количество кружек весьма ограничено? Кстати, многие носили с собой дежурную кружку или хотя бы пол-литровую банку.

Так он и запомнил эту кружку: граненую, янтарную, с белым аппетитным хохолком. Отец давал ему втянуть в себя эту пенную горечь, что он и проделывал с громким рокотом и щенячьей радостью.

Пиво было редкостью, пиво было предметом охоты, пиво было добычей, которую отец приносил домой с гордостью. И не важно, были это чудом вырванные в магазине бутылки «Мартовского», «Жигулевского», «Ленинградского» или белые двухгаллонные пластмассовые канистры, по блату оставленные на пару часов знакомой продавщице и наполненные в редкие минуты отсутствия покупателей.

Пиво было чудом, волшебством, роскошью. И в то же время вещью совершенно обыденной, даже обязательной к употреблению. Ученики вечерней школы из кинофильма «Большая перемена», идущие на урок, пили пиво. Трус, Балбес и Бывалый из «Кавказской пленницы», идущие на дело, пили пиво. Они же пили пиво в «Семи стариках». Штирлиц пил пиво в «Семнадцати мгновениях весны» под музыку Таривердиева, и рекой лилось пиво на причале в кинофильме «Любовь и голуби» под песню Высоцкого «Эх, раз, еще раз…» на французском языке. В «Берегись Автомобиля» Деточкин с Подберёзовиковым пили пиво в баре. Пиво пил Куравлев в «Афоне» и Баталов в «Москва слезам не верит». Да что там! Какой Новый год без «Иронии судьбы» и пенных бокалов в бане на четверых!

И совершенно отдельно вспыхивала в памяти янтарной лампой песня из ленты «Не может быть!», которую блистательно исполнил Вячеслав Невинный:

В жизни давно я понял, кроется гибель где:

В пиве никто не тонет, тонут всегда в воде.

Реки, моря, проливы – сколько от них вреда!

Губит людей не пиво, губит людей вода.

И уже тогда, в конце семидесятых, появился в рукописных копиях «выпавший» из фильма по воле цензуры четвертый куплет из этого произведения Леонида Дербенева:

Чтобы вам стало ясно, зря нам не спорить чтоб,

Вспомните про ужасный, про мировой потоп.

Невероятный ливень все затопил тогда.

Губит людей не пиво, губит людей вода.

Пиво было не достать, и пиво было повсюду. Он пронес любовь к пиву через детство восьмидесятых, юность девяностых, молодость нулевых и донес ее, любовь к пиву, в целости и сохранности до нынешних дней.

Да, пиво стало иным, да, его стало в избытке. Появились крафтовые пивоварни, появились элитные бренды. В восьмидесяти процентах товар, что на рынке называют пивом, был химической мочой, мало пригодной к употреблению. Он лавировал меж всех этих подпивных рифов, искал свое, находил и держался потом со всей силой своих тренированных принципов. Потом терял, потому как хорошее становилось плохим, и начинал искать снова. Не уставая и не сдаваясь.

В детстве он собирал пивные этикетки. Отмачивал бутылки в ванной и высушивал эти кружочки, квадратики, прямоугольники и полумесяцы пивных наклеек. В молодости стал собирать пивные костеры и собирал их от случая к случаю до сих пор. Брал в каждом пабе, в каждой пивной, в каждом ресторане те, которых еще не было в коллекции.